Виктор Каган

АМУР НА НОСОРОГЕ ¹
(Сергей Иванович Калмыков, 1891 - 1967)

С Сергеем Ивановичем Калмыковым мы встретились, когда его уже не было на свете, но с той поры я живу с глубоким и полным чувством того, что мы нашли друг друга. Это странное чувство по отношению к человеку, которого ты никогда при жизни не знал. Но наш диалог с ним с тех пор не прекращается. И если бы не стечение обстоятельств, которые можно считать (а можно и нет) случайными, то встреча эта не могла бы состояться. Довольно долго я просто боялся писать о С.И., думая, что в глазах читателя его болезнь будет зашторивать художника: "Ну, сумасшедший - что возьмешь?" (В. Высоцкий). Но несправедливость этих опасений точила все больше: кто я такой, в конце концов, чтобы быть читателю нянькой, решающей - что ему нужно, а что нет; кто я такой, чтобы сидеть этакой педагогической собакой на сене, не давая возможности другим использовать свой шанс встречи?

Знакомство

Весной 1969-го проходил я специализацию в Алма-Ате, и Людмила Павловна Попова посоветовала мне сходить на выставку недавно умершего казахстанского художника. На следующий день я оказался в Государственной художественной галерее им. Т.Г.Шевченко (теперь она, естественно, носит другое, вполне казахское имя), где в нескольких залах была размещена выставка С.И. Я шел от картины к картине, от года к году, от милых пейзажей к небрежно обведенной углем кисти руки художника с растопыренными пальцами - от рассвета к закату не только творчества, но и личности. Мой взгляд психиатра скрупулезно фиксировал признаки прогрессирующей шизофрении, а душа откликалась на тонкую вибрирующую энергию, идущую от каждого полотна и листа. Я прошел по этому кругу несколько раз. Хотелось еще и еще, но подошло время закрытия. Только выслушав мои впечатления, Л.П. рассказала, что она была лечащим врачом С.И.

Через несколько дней я притащил на выставку всю группу вместе с заведующим кафедрой, главным психиатром Казахстана Марксом Александровичем Гонопольским. Вела нас по выставке сотрудница Галереи Мария Наумовна Меллер. Она была совершенно зачарована творчеством С.И. и не без настороженности поглядывала на нас - злокозненных психиатров, во всем видящих патологию: "Если он говорил, что слышит - как растет трава, значит он слышал! А вы во всем хотите болезнь найти!" - сердилась она. Спустя полгода М.Н. грустно сказала мне: "Вы были правы. Он болел. И знаете, как я это поняла? Я не смогла выделить в его творчестве периодов, которые есть у каждого художника. Каша сплошная". А когда я показал ей, что периоды все же есть, но связаны они с течением болезни - обострениями и затиханиями, изменениями личности, она так же грустно согласилась. После посещения выставки профессор Гонопольский выхлопотал для меня разрешение работать в Государственном архиве Казахстана с еще не разобранным наследием С.И. Это были захватывающие три месяца, когда я многими часами не вылезал из архива, а выбравшись на свет божий, еще пару часов воспринимал мир глазами С.И. - этакая привитая шизофрения. Спустя полгода я по просьбе проф. Гонопольского делал посвященную С.И. большую экспозицию в кафедральном музее. Жил я все эти 10 дней в его кабинете, деля время между разбором картин и рисунков и посещениями музея, где мы много разговаривали с М.Н.Меллер (кстати, тогда я увидел и множество деревянных скульптур Иткинда, высланного в Казахстан в печальной памяти 30-х г.г. и жившего в полной безвестности в землянке, пока где-то в конце 60-х случайно проходивший мимо журналист не обратил внимание на множество страдающих под открытым небом прекрасных деревянных скульптур).Это было мое второе погружение в причудливый и притягательный мир С.И. Потом до 1989 г. я почти ничего не слышал о С.И. Две статьи о его творчестве пера М.Н.Меллер вышли в журнале "Простор", одна коротенькая - в журнале "Наше наследие", да сын проф. Гонопольского снял фильм о С.И. Калмыкове - хороший, надо сказать, фильм. В 1989 г. я приехал в Алма-Ату уже как преподаватель и предложил коллегам по кафедре посмотреть картины С.И., о котором я им много рассказывал. Вполне приветливые сотрудники Галереи не смогли (?!) разыскать картин С.И. и показали нам лишь немного весьма бледных слайдов.

Вот и все! Когда-то в самом начале мы собирались вместе с проф. Гонопольским написать книгу о С.И., но не задалось. Оставшиеся у меня материалы притягивали и пугали, просились на бумагу и не хотели ложиться на лист - так просится одновременно быть сказанным и несказанным что-то интимное и важное о близком человеке. Но время берет свое, и я хочу представить читателю биографию С.И., воссозданную по его дневникам в период моего архивного погружения, и фрагменты из его записок, которые он называл "Абзацы".

Биография

Сергей Иванович Калмыков родился 6 октября (по старому стилю) 1891 г. в Самарканде и был, повидимому, одним из трех детей.

Мать его происходила из старообрядческого рода Тухтиных: "Унаследовав от папы грозный, смелый, решительный и требовательный характер, не терпящий каких-либо возражений, - от мамы я получил хрупкую тщедушную внешность и связанную с внешней слабостью 'естественную лицемерную хитрость' - оружие беззащитных женщин". Дядя С.И. по матери "отличался неистощимой, энергичной, вздорной и дикой выносливостью". Самоописание С.И. вместе с его автопортретами и воспоминаниями видевших и знавших его людей рисуют классический портрет описанной Эрнстом Кречмером (не путать с его недавно умершим сыном - Вольфгангом, тоже психиатром) шизоидной конституции.

Об отце - чугуевском мещанине родом из Кременчуга - С.И. говорит: "… отличался ясным и светлым умом (как и я) и прекрасно сознавал свои недостатки так же, как и достоинства. И вот после точного и щепетильного взвешивания тех и других не мог не сознаться в своем превосходстве над окружающими. И откровенно сознавался в этом …".

В 1983 (1894?) году Калмыковы перебираются в Оренбург, где глава семьи становится управляющим транспортной конторой. Однако, внутренней родиной С.И. навсегда остается Самарканд: "Видел ли я самаркандские старинные старинные мечети, и руины, и старый город - не знаю! Я был в Самарканде совсем маленьким … Я уверен, что тогда-то я видел старый город. Мне мерещатся вечерние закаты и мечеть, освещенная солнцем, и бухарцы, и минареты. Я их не помню, а может быть - они были самыми сильными первыми моими впечатлениями" (оказавшись в Самарканде в 1984 г., я пробовал разыскать следы семьи Калмыковых, но времени было мало и - увы!). В 1939 г., продолжая эту тему, С.И. записывает в дневнике: "Таким образом, к сведению будущих историков и певцов моей жизни, я отмечаю: тень Тамерлана крылом своей славы коснулась и меня".

За неимением так наз. объективных сведений о семье художника и его детстве, послушаем его самого: "Мне с детства так осточертела вся эта мамина родня, что я вообще уже боюсь вступать в какой-либо разговор с мамой о своей родне … Я всегда так уставал от засилья этих семейно-родственных отношений … Почему у меня было столько распрей с мамой? … Дружбы между мной и моими братьями не было. В семье не без урода - я был уродом … Когда я подрос, я любил собирать перышки по уголкам во дворе … пускал их летать … раскладывал по сортам". Ему врезались в память тетради первой жены отца:" … замечательно аккуратные и очень красивым почерком исписанные … различные физические приборы, рисунки во всю страницу, аккуратно обведенные рамками, тонкие двойные линии тушью … Возможно, что это сочетание (неоднократное, чрезвычайно частое) способствовало зарождению в моем мозгу моих собственных, исключительных по красоте альбомов". Позволю себе заметить, что тут С.И. если и преувеличивает, то не сильно - его самостоятельно переплетенные альбомы с затейливо-каллиграфическими записями и заботливо вкленными и обрамленными собственными рисунками действительно оставляют незабываемое впечатление.

Окружающий мир воспринимался мальчиком как таинственный и беспокойный: "В детстве все улицы казались мне крайне сложными и хаотичными. Это легкое терзание и беспокойство от хаотичности способствовали впоследствии моим усиленным попыткам дать художественный отчет об оренбургских улицах".

Когда С.И. было 7 лет, умер его отец. Мать, судя по тому, что упоминания о ней в настоящем времени содержатся в дневниковых записях 30-х г.г., умерла в пожилом возрасте - вероятно, в конце 30-х - начале 40-х г.г. (никаких упоминаний об этом у С.И. я не нашел).

Был ли С.И. уже в детстве болен? Я бы не стал утверждать это, как и не настаивал бы на обратном. Любой психиатр/психолог отметит достаточно специфическое своеобразие мальчика: чувствительность при достаточно прохладных и формальных отношениях к близким, своеобразие увлечений, ощущение своих то ли особости, то ли одиночества, внимание к схематической графике, зыбко-неопределенную тревогу восприятия окружающего. Но куда как важнее, что сам С.И. определенно улавливает связи своего творчества с детским мировосприятием, переживая свою жизнь не дискретно - от эпизода к эпизоду без заметной связи между ними, а континуально - как непрерывную линию жизни и ее переживания. Иными словами, для него самого не существует четкой границы между временем до болезни и после ее начала - психическое качество жизни остается принципиально тем же.

Вместе с тем, его дневники достаточно четко очерчивают период, когда ветка развития хрустнула - не переломилась, но хрустнула, как бы увеличив угол прогрессирования болезненных особенностей. В 1910 г. - 19-летним юношей - С.И. уезжает в Петербург и поступает в частную художественную школу Е.Н. Званцевой (Старо-Невский просп., 45), где тогда преподавали Л. Бакст, М.Добужинский, К.Петров-Водкин. Сегодня я бесконечно сожалею о том, что за многие годы в Ленинграде/Петербурге не удосужился за суетой забраться в архивы и попытаться более подробно восстановить этот период жизни С.И., хотя, может статься, его отношения с людьми не слишком способствовали появлению в их свидетельствах его имени. Сам он вспоминает, что рисовал тогда преимущественно "дома и натюрморты". О его душевном состоянии можно лишь догадываться по тому, что вскоре он без особых мотивов покидает школу, возвращается в Оренбург, где запойно рисует и осенью 1911 г. возвращается в школу "новым человеком" - "Работы мои были яркие, упрощенные .. В них нет этой идиотической объемности". К.Петров-Водкин хвалит его этюды: "Точно молодой японец, только что научившийся рисовать". В 1911 г. С.И. пишет заключительную картину "яркой серии" - "Купание на закате солнца", которая вполне могла послужить прообразом картины К. Петрова-Водкина "Купание красного коня", датированной 1912-ым годом. Он проучился в школе Званцевой до 1914 г. Весь в искусстве и своих исканиях - он вел странную, сумбурную и малопонятную для других жизнь, выделяясь даже на фоне богемно-студенческой среды тех лет.

На этом периоде жизни и творчества С.И. имеет смысл задержать внимание. Ветка развития действительно хрустнула в 1910-1911 г.г. - когда проявилась не однажды описанная особенность шизофренического творчества - примитивизм, двумерность изображения, отсутствие или инверсия перспективы и др. С этого времени болезнь уже не оставляет С.И. - она течет приступообразно, так что приступы обострения можно проследить по дневникам и творчеству, равно как и видеть, что от обострения к обострению происходят необратимые изменения личности. Психиатрам такой тип течения шизофрении известен как приступообразный (шубообразный). Быстро нарастают парафренные (несистематизированный и структурно нелепый бред величия - в нем нет той внутренней, пусть и болезненной, логики, которая присуща, например, бреду величия при мании или даже при прогрессивном параличе) проявления. Вместе с тем, рефлектирующая сторона личности С.И. достаточно точно отражает его эмоциональное состояние и мировосприятие - он одновременно актер и зритель на сцене собственной жизни.

В 1915 г. его должны были призвать на воинскую службу, но "почему-то не взяли", и он попал в армию, куда едва ли стремился, лишь в январе или феврале 1916 г. Служил на окраине Оренбурга - в мясорубку 1-ой Мировой не попал. Его дневники этого времени буквально вопиют об одиночестве, которым он мучительно тяготится и из которого не хочет или не умеет вырваться. Он хочет жить иначе - но как?! - и не умеет, пытается понять свое одиночество: "Каждый в себе свою пустыню носит (Ницше) - Моя пустыня - мой туберкулез". Дневники ближе всего напоминают пьесу для одного актера, мечущегося между бутафорскими фигурами своего воображения и реальностью, которая слоится, двоится, рассыпается на элементы и вновь собирается, но уже в нечто иное, трудно узнаваемое, пропитываемое болезнью. Пространные рассуждения о переселении душ перебиваются натуралистическими (иногда - до тошноты) описаниями очага костного туберкулеза (легочный к этому времени затих) у него на руке. Сарказм - часто очень едкий - и отстраненность от реальности, непонимание ее. Отчаяние, крик в никуда и никому о помощи - и полное пренебрежение собой. Несколько раз в дневниках упоминается мать, но лишь как приносивший ему еду и чистое белье человек. Да, он в общем в курсе в курсе происходящего в России и мире - постольку, поскольку раковину его жизни занесло в это место и это время, но не более того. Бог весть какими мотивами движимый - он пытается поступить в школу прапорщиков, куда, конечно, не поступает, но неудача занимает его не больше позавчерашнего дождя. Он много читает и рисует, выглядывая из своей раковины лишь с тем, чтобы заметить: "В конечном итоге война ведется из-за красивых женщин" или утащить в раковину "Петербург" Андрея Белого - "Я был благодарен Андрею Белому за то, что он сделал это [написал роман - В.К.] за меня".

Служа в армии, С.И. начал работу над "Caprichos" (перекличка с Ф. Гойей; вообще, С.И. определенно тяготеет к творчеству людей сходного с ним мировосприятия и привлекающих внимание психопатологов). В этой книге "… должны были сталкиваться самые различные моменты, казалось бы, несоединимые один с другим с обычной точки зрения. С точки же зрения моей философии они были вполне соединимы … маленькая кукольная комедия … если каждый вечен, то, значит, порядок их не один, а может быть каким угодно". Действующие лица этой комедии (в порядке появления их на сцене): жонглер, жующий огромную плитку шоколада и запивающий его шустовским коньяком Нептун, убийца, шпагоглотатель, серые тени, красные и синие маски, Смерть в дадаистически разрисованных одеждах, Христос в синем хитоне и американских АРОвских ботинках, Дьявол, Дух Отрицания, Достоевский, двое прохожих, извозчик, Ленин и Бухарин, масса китайцев во главе со взводным унтер-офицером, лорд Чемберлен на танке, Поэт, знакомая барышня, Оболенская, Художник с Приятелем, фотограф-профессионал, Венера в зимнем костюме, краснощекий Амур. Все это далеко за пределами даже самого рискованного обычного воображения.

Примерно тогда же С.И. находит "форму своих абзацев. Строчки печатных букв - заголовок, и затем - абзац скорописи". Тогда же он провозглашает себя "эстетом и эклектиком". Сходство с дневниками и записками С.Дали и П.Пикассо тут настолько прозрачно, что читатель едва ли нуждается в экскурсоводе.

Остается только удивляться тому, как С.И. продержался в солдатах "год и полтора месяца". Скорее всего вся эта причудливая жизнь разворачивалась в рамках метафоры Эрнста Кречмера, описывающей аутистический шизоидный\шизофренический мир как дом с плотно затворенными ставнями, за которыми идут не видимые снаружи бурные пиры, - иначе она бросалась бы в глаза даже в то время и, тем более, в армии. А может статься - так оно и было. Или, может быть, сказывалась личностная закрытость при внешне машинообразном исполнении функций, делающая человека серым на сером фоне. Или в предреволюционной неразберихе на этого чудака просто махнули рукой. Так или иначе, спустя около полутора лет С.И. был демобилизован из частей генерала Дутова и продолжал жить в Оренбурге. Перебивался он нечаянным участием в выставках и случайными заработками (оформлял цирк, вел занятия в изостудиях, рисовал революционные плакаты и т.д.). А в свободное время - "знаменитая компания на успенском 14. Добровольский (Иван Николаевич, умер 21 апреля 1923 г.), я и Лапин … образовали триумвират и разгуливали по городу. Я развивал им свои мысли о точках" (см. Абзацы - В.К.); лекции по новой русской словесности в Археологическом институте и получаемый там же АРОвский паек; розыгрыши и митификации, не раз приводившие С.И. в ГПУ (учитывая норов этого учреждения, надо допустить, что даже на взгляд его сотрудников С.И. выглядел "сумасшедшим", а не "контрой"). И, конечно же, рисование, рисование, рисование: "Рисовал циркулем и карандашом какие-то сложные звезды в кругах и пестро раскрашивал. Получалось что-то вроде цветных окон. Это были подступы к последующим схемам, которые меня захватили через два года после".

Судя по дневникам, шизофренический процесс не идет - галопирует. Одно из явных обострений относится к 1923-1924 г.г. В начале 1923 г. С.И. в письме к Петрову-Водкину (неизвестно, было оно отправлено или осталось только в дневниках) развивает "свои мысли об искусстве, а с ними вместе и неизменности вещей". Назвав эти записки "Предохранительные безделушки", С.И. предваряет их заявлением: " … они мне напоминают своим содержанием идеи Конфуция, а формой - Тао-те-Кинг-Кингу Неба Лаотен, чтобы выразить с помощью них парменидовское отношение к искусству, жизни и животным". Дневники и рисунки этого периода могут почти без купюр входить в учебники психиатрии, но, подобно живописи М. Чюрлениса, завораживают (не раз я спохватывался в архиве, где торопился просмотреть как можно больше, что просидел, не заметив времени, над рисунком час, а то и два). В это же время зарождается идея лабиринта - некоего совершенно особого мира, которая уже никогда не оставит С.И. Без какой-либо определенной цели он едет в Москву, но и там его посещают по ночам причудливейшие сновидения - аналоги бреда, не оставляют мысли о вечном покое, загробных мирах, самоубийстве. "Я совершенно растерян", - пишет он в августе 1924 г. Но в том же 1924-ом С.И. начинает работать в театре и цирке, ведет изо-кружок в 18-ой пехотной школе командного состава, влюблен в некую Нину. В течение нескольких лет он - художник-постановщик передвижной оперы, гастролирующей по Средне-Волжскому краю, а затем художник бродячих цирков, которым посвятил немало трогательных строк.

Идеи о смерти пунктиром проходят через время. В 1927-ом С.И. пишет характерно резонерский этюд "Как можно умереть":

"Броситься в реку под лед - привязать тяжесть, не выплывет. Вода унесет.
Пантеистическая смерть.
Таинственное исчезновение (очаровательно тем, что не будет никаких похорон. Но самая процедура агонии под водой не так уж привлекательна!).
Повеситься на сцене, на колосниках, ночью.
Остаться после спектакля.
Наутро сенсация - фурор!
Не всякий может достать заряженное оружие.
А если и достанет, то может промахнуться.
Негарантированный результат.
Есть хорошие яды.
Моментальная "аристократическая" смерть.
Не всякий сможет достать!
Общедоступные отравы мучительны и не всегда надежны.
Броситься на рельсы, под колеса товарного поезда.
Совершенно доступная, "верная" смерть.
Кровавое зрелище.
Броситься с высокого здания.
Об этом я уже писал".

В 1929-ом он пишет пьесу "Ала-эд-дин-Джувели" - "предсмертные размышления о реальных возможностях моего грядущего бессмертного двойника" из XV в. и пьесу "об анахронизмов короле Сергеее Калмыкове". Он называет себя "гением эпохи, Гомером нашего времени, Агнимукхой Огнеустым, Апеллесом оренбургским, эллином нео-гомерического, азиа-европейско-уайльдовского склада" и замечает, что трактат О. Уайльда об индивидуализме был "посильным подарком" к его, Сергея Калмыкова, дню рождения. В его пьесах появляются причудливые персонажи - например, Манда-Виссарнини; я сталкивался с попытками трактовки таких персонажей как оппозиции Советскому режиму, но, положа руку на сердце, для этого не больше оснований, чем считать "грядущего бессмертного двойника" предсказанием клонирования.

1931 годом датирована запись: "У меня острое ощущение - в СССР сейчас самый гениальный человек - я!"

В 1935 г. С.И. оседает в Алма-Ате. Он работает в Оперном театре художником-постановщиком - еще в 1969-ом его декорации извлекали из загашников только к приезду столичных знаменитостей; мне повезло быть на такой постановке - декорации действительно великолепны. В этой работе он находит нужный ему размах: "Я люблю широкий размах в своей работе, который можно найти только в оперном театре, где есть возможность исписать многие сотни и тысячи метров холста". Он оформляет спектакли, пишет свои фантастические сценарии и илюстрирует их, создает фантастические проекты художественных мастерских и балетных репетиционных залов, пишет алма-атинские и фантастические пейзажи, создает "метод наложения одной композции на другую" - разрисовывание случайных репродукций своими символическими знаками и изображениями. Уже по приезде в Алма-Ату за ним укрепилась слава "городского сумасшедшего", и год от года он все больше и больше, по его собственным словам, "выбивается из колеи" - может в декорациях к оперной постановке "Евгения Онегина" изобразить трехметровую фигуру Венеры Милосской с примусом в руках, видит в окружающих английских шпионов. В театре эти выходки терпят с трудом, но С.И. любят и жалеют. Из Оперного театра и Союза Художников он уходит по собственным (бредовым) мотивам в начале 50-х г.г. Сотрудники на прощанье дарят ему пальто, но он вставляет в него какие-то немыслимые клинья и красит голову черной масляной краской, так как "должен жить вечно и быть молодым". Он проводит время на улицах с двумя сумками через плечо: в одной бутылка молока, булка, тетради для записей, в другой - принадлежности для рисования. На нем брюки из разноцветного портьерного бархата, на голове шапочка с кисточками, при помощи которой он "управляет движением планет" или художнический пышно-причудливый берет. Он остается вполне интересным собеседником, но может неожиданно прервать беседу с директором Галереи: "Который час? Что?! Без пяти два? В два у меня переговоры с созвездием Пса, извините" и исчезнуть. Он продолжает писать и рисовать, но его творчество все более и более мечено чертами распада - впрочем, даже они не отнимают у его рисунков и картин какой-то странной притягательности. Здесь и изображения главного символа в творчестве С.И. - звездной чаши, и иилюстрации к его запискам и произведениям, и наложение одной композиции на другую … Год от года нарастают самоповторы, стереотипии, примитивизация, обеднение содержание и техник.

Да, он безобидный городской сумасшедший, своеобразная достопримечательность Алма-Аты, но это - как посмотреть. Вот что пишет Юрий Домбровский в "Факультете ненужных вещей":

"Когда художник появлялся на улице, вокруг него происходило легкое замешательство. Движение затормаживалось. Люди останавливались и смотрели. Мимо них проплывало что-то совершенно необычайное: что-то красное, желтое, зеленое, синее - все в лампасах, махрах и лентах. Калмыков сам конструировал свои одеяния и следил, чтобы они были совершенно ни на что не похожи. У него на этот счет была своя теория.
"Вот представьте-ка себе, - объяснял он, - из глубины вселенной смотрят миллионы глаз, и что они видят? Ползет и ползет по земле какая-то скучная одноцветная серая масса - и вдруг как выстрел - яркое красочное пятно! Это я вышел на улицу".
И сейчас он тоже был одет не для людей, а для Галактики. На голове его лежал плоский и какой-то стремительный берет, а на худых плечах висел голубой плащ с финтифлюшками, а из-под него сверкало что-то невероятно яркое и отчаянное - красное - желтое - сиреневое. Художник работал. Он бросал на полотно один мазок, другой, третий - все это небрежно, походя, играя - затем отходил в сторону, резко опускал долу кисть - толпа шарахалась, художник примеривался, приглядывался и вдруг выбрасывал руку - раз! - и на полотно падал черный жирный мазок. Он прилипал где-то внизу, косо, коряво, будто совсем не у места, но потом были еще мазки, и еще несколько ударов и касаний кисти - то есть пятен - желтых, зеленых, синих - и вот уже на полотне из цветного тумана начинало что-то прорезаться, сгущаться, показываться. И появлялся кусок базара: пыль, зной, песок, накаленный до белого звучания, и телега, нагруженная арбузами. Солнце размыло очертания, обесцветло краски и стесало формы. Телега струится, дрожит, расплывается в этом раскаленном воздухе. Художник творит, а люди смотрят и оценивают. Они толкаются, смеются, подначивают друг друга, лезут вперед. Каждому хочется рассмотреть получше. Пьяные, дети, женщины. Людей серьезных почти нет. Людям серьезным эта петрушка ни к чему! Они и заглянут, да пройдут мимо; "Мазило, - говорят о Калмыкове солидные люди, - и рожа дурацкая, и одет под вид попки! Раньше таких из безумного дома только по большим праздникам к родным отпускали" … Культурный дядька еще постоял, покачал головой … и ушел, сердито и достойно унося под мышкой черную тугую трубку - лебединое озеро на клеенке.
Попал я к нему … через четверть века … Я совсем забыл о художнике Калмыкове. Знал только, что из театра он ушел на пенсию, получил однокомнатную квартиру где-то в микрорайоне (а раньше жил в каком-то бараке), питается только молоком и кашей (он заядлый вегетарианец) … Я заметил, что он похудел, пожелтел, что у него заострилось и старчески похудело лицо … А было на нем что-то уж совершенно невообразимое - балахон, шаровары с золотистыми лампасами и на боку что-то вроде бубна с вышитыми на нем язвками разноцветного пламени … Он стоял около газетного киоска и покупал газеты. Великое множество газет, все газеты, какие только были у киоскера. Я вспомнил об этом, когда на третий день после смерти художника вошел в его комнату. Газет было великое множество. Из всех видов мебели он знал только пуфы, сделанные из связок газет. Больше ничего не было. Стол. На столе чайник, пара стаканов и все … Из газетных связок он составлял диваны, кресла, стулья для гостей, а на столе писал. … Все стеллажи были прямо-таки набиты гравюрами, акварелями, карандашными рисунками, фантастическими композициями, которые в течение полувека … создал этот необычайный художник. Человек, всецело погруженный в мир своих сказок и всегда довольный своей судьбой".

19 марта 1967 г. С.И. впервые в жизни был госпитализирован в психиатрическую больницу. "Скорую помощь" вызвали соседи, учуявшие запах дыма из его квартиры - вроде он жил крайне неопрятно, отключил свет и газ, пытался поджечь бумаги. Это расходится с описанием квартиры Ю. Домбровским, но, возможно, роман - не место для психиатрических деталей, представляющей личность во всей обнаженно-неприглядной жалкости и беспомощности. Не знаю - почему, но с его госпитализацией у меня ассоциируется стихотворение Олега Чухонцева:

Питавшийся много лет молоком да булками, он не без опаски садится за больничный стол с горячей пищей и через минуту, не блистая опрятностью, уплетает за обе щеки: "Никогда не думал, что это так вкусно!". Обрывки прежних бредовых идей хаотически всплывают в сознании: он - великий и могучий Лай-Пи-Чу-Пли-Лапа, управляющий движением планет, главнокомандующий болгарской армией, величайший из величайших художников, в свое время жил со всеми "видными проституками Петрограда" и т.д. и т.п. Приподнято-благодушный, говорливый и беспомощно-безобидный, несмотря на раздающиеся порой из его уст угрозы - он вызывает сочувственное и прощающее отношение персонала. Но возраст и многолетний образ жизни делают свое - он день ото дня слабеет и 27 апреля вечером умирает при явлениях сердечно-сосудистой недостаточности и остановки дыхания. Это была первая и последняя его госпитализация в психиатрическую больницу.

Абзацы

1916

Не будь петербургской архитектуры, в России не было бы Пушкина.

1917

Трудно быть точкой, легко быть линией, ибо в нашем мире все движется. Все в мире движется, и каждая точка при своем движении проводит мировую линию. И вот, я утверждаю, когда мы смотрим на краски, мы видим в сущности не краски, а лишь различные линии. И многие из нас проводят чрезвычайно сложные линии человеческой жизни. И всякий человек беспрерывно что-то рисует, и каждый по-разному.

1919

Пол - это колеса, везущие человечество из отдаленного прошлого в отдаленное будущее. Но великие переживания сосредоточиваются не в колесах, а в головах лиц, пользующихся последними.

1920

Нет ничего удивительного в том, что художники и именно - живописцы могут привести мир к спасению.

1922

Стремление к обобщениям в искусстве есть нелепость. Детальная обработка индивидуальных признаков и гуманитарная психология в искусстве необходимы.

Глазки тринадцатилетней девочки гораздо умнее всей математики.

1923

Белинский - печальный символ невежества русской педагогической мысли. Одна из причин отвратительного отношения нашего общества к искусству.

1924

Между прочим, у вас рисунки с тенями, без линий … У меня рисунки одной линией. Мне хотелось бы вырезывать на камне, как вавилоняне.
У меня стремление в рисунках не передавать объем или воздух, а выхватить из природы необычайные сочетания прямых и кривых для плоскости.

Грузные, неповоротливые, но движущие силы любви - в образе толстокожего носорога - везут Амура в страну Амуров. Это композиция-панно, украшающая одну из комнат воображаемого мною отеля Сюлли … Демоны легкомыслия будут закручиваться в спирали. Гремящие водопады будут расшибаться в тончайшую пыль над искривленными золотыми нитями. Все будет дымиться. Языки холодного пламени будут извиваться, а черные гиппопотамы здравого смысла будут обескураженно проливать слезы. Эти слезы будут сиять голубыми точками. Великолепные летающие Башни-Вихри будут сверкать своими лестницами, соединяющими бесконечные этажи комнат, наполненных разными диковинками …

Я как бы оторван от действительности в своих лучших произведениях.

Я люблю цирк за его амфитеатр, за эти сине-белые столбы и крашеные мелом или ультрамарином доски, придающие северный привкус древнегреческому амфитеатру … Мне нравится бедный прогорающий цирк, яркий попугай у рваного органщика.

1926

Каким образом ученые объясняют действительность? Они объясняют неизвестное с помощью общеизвестных истин своего времени…

1927

В каждом произведении искусства всегда есть доля презрения автора к средствам своего выражения. У художника - презрение к краскам и линиям. У писателя - презрение к словам и языку, которыми он пользуется. Если б он проникся к ним глубоким уважением, он бы ничего не сделал …

"Я" выше, чем "Теория". Первое - синтез, а второе - только деталь.

Модернизм 19-го столетия пропитан средневековьем. Модернизм не ограничивается средневековьем. Он историчен. Космогоничен. Интернационален. … Модернизм очарован магической далью.На улицах пыль. В речке течет вода. Модерниз это алхимия. … Да и Пушкин, кажется, был из модернистов.

1928

К чему грамматика ребятам? Она могла бы быть интересной старикам. А ее преподают детям.

Совершенно не с кем говорить. Говорю много, обо всем (мне все интересно), но меня мало кто слушает.

Право, у меня какая-то мания преследования. Чтобы побороть ее, я иду напролом - туда, где мне кажется опасным ходить.

И в Ленском, и в Онегине Пушкин изобразил себя, расщепив себя на части.

Недавно я подарил шикарнейший альбом гравюр самому А.В. Луначарскому. Ходил к нему в вагон. Сидел за одним столом … Луначарский, хотя и обещался, ничего не написал мне из Москвы.

1929

"Он был восторжен и угрюм" - этой фразой можно меня охарактеризовать.

1930-е г.г.

В сущности, у Сергея Калмыкова все просто: прежде всего он сам … беспокойный, устремленный, злой, всегда один в своих исканиях. Он находит сходство себя со многими, тут же перескакивает через них и снова дальше - один. Он ищет себя в природе, в математических сцеплениях точек, линий и туманностей. В астрономических звездных сочетаниях ищет оправдания своим фантазиям.
И сюжетов очень немного: массив земли, массив города, в городе силуэт цирка, случайная эстрада, остатки отшумевшего народного торжества, пятно лавчонки на фоне железнодорожного моста, проволочные нервы города.
Сергей Калмыков любит солнце, землю и воздух. Но солнце у него за сеткой его навязчивых точек, линий и туманностей. Свет на его картинах рассеянный, серебристый, скупой, неяркий … И воздух в творениях художника не чистый, десной, призрачный, а городской, чадный, заселенный туманами, звуками, опутанный проводами, испарениями, пылью.

Это не мания величия. Все это чрезвычайно естественно. Во всем этом нет ничего невозможного.Человек не в состоянии представить себе чего-либо невозможного. Раз я это ясно себе представляю - значит, возможно. Те, кому это кажется невозможным, просто никак не могут себе этого представить.

Искусство - проект дикаря об отдаленном будущем.

История моей жизни это миф об индивидуалисте двадцатого столетия.

1943

1964

Говорили обо мне. Недоумевали. Один назвал меня безумным. Ему стали возражать. Нет, я не безумен. Я вижу особые миры. Мне открыты тайны природы. Я слышу, как растет трава … И не для выставок я работаю. Я никого не хочу учить, я сам хочу учиться и изобретать. Я сам хочу научиться видеть, понимать, разобраться - досконально и дотошно - в том, что передо мною. И что внутри меня?

Как понятны мне ваши тревоги, ваша смелость … И тем более непонятна мне трезвая положительность всех так называемых разумных людей, этаких осторожно-дальновидных в своих поступках. О, лицемерие их - не моя добродетель!

Что мне какой-то там театр? - Или цирк! - Или зверинец! … Театр для меня весь мир.

Меньше всего я старался угодить людям и быть для всех приятным. Им непонятно - почему мне не скучно с моими рисунками и картинками, книжками и журналами. Так и сейчас в Алма-Ате на меня смотрят - почти все - как на дурачка!

Вместо заключения

Не хочу ничего больше интерпретировать, обобщать, объяснять - читатель волен сделать это сам по своему разумению. Один из основателей российской эвропатологии - О. Грузенберг - заметил, что гениальность проявляется там, где способность встречается с отягощенной наследственностью. Кто-то из старых психиатров сказал, что все новые языки создаются людьми шизоидного круга. В новых психотерапевтических технологиях множится число случаев, когда после долгих лет безуспешного психофармакологического лечения в больнице эффективной оказывается психотерапия, обращенная к человеку - этому человеку здесь-и-теперь - с его уникальным человеческим опытом: к его самости, принятию себя, самоуважению, самореализации… Пойдешь налево - найдешь творчество, пойдешь направо - найдешь психические особенности, пойдешь прямо - найдешь человека. В себе, в другом. Путь это рискованный, полный неожиданностей и опасностей. Вступив на него, и себя потерять недолго, но нигде не найдешь то, что можешь найти на этом пути. О человеке по имени Сергей Калмыков с живым, теплым, мятущимся содержанием души под легко узнаваемой формой болезни и был мой очерк.

P.S.

1. Первоначальный вариант под тем же названием опубликован в "Независимом Психиатрическом Журнале" (Москва), №3, 1998, который едва ли попал на глаза т.наз. широкому читателю, и вошел в мою книгу "Понимая себя", готовящуюся к изданию в издательстве "Смысл" (Москва). Предлагая читателю переработанный вариант, я лишь отдаю долг памяти этого человека, которому я обязан многими изменениями в себе и своем видении мира. Буду счастлив, если мой очерк привлечет внимание искусствоведов, способных погрузиться в архивные поиски.

Петербург - Даллас, 1998 - 2001

© 2001 Виктор Каган