Предлагаемая рукопись - "Именем народа"
является второй из найденных мною в библиотеке церкви Фатимской Божией
Матери в Сан Франциско. Первая рукопись - "Блудный Сын" уже
опубликована сайте Дмитрия Красавина; эту публикацию в ее полном виде
вы тоже теперь можете там найти. Здесь же приводятся несколько отрывков
из нее.
В первой рукописи вскользь уже упоминается
один из главных персонажей этой, второй рукописи - Головань:
"Это не то что какой-то ослепленный фанатик
коммунист-идеалист типа Голованя, с
которым мне приходилось работать на хлебозаготовках. Тот мог, обливаясь
слезами, грабить и ссылать людей, искренне жалея их, но веря, что такая
жертва совершенно необходима для фантастического коммунизма, сам же мог
умереть с голоду, не тронув
крошки чужого или казенного" (глава "Катастрофа").
О коллективизации в нашей стране написано
много, даже слишком много, если принимать во внимание историческую ценность
написанного, - потому что оно односторонне. Те, кто проводил коллективизацию
и раскулачивание, оставили что-то типа "Поднятой Целины". Те
же, кого раскулачивали, письменных свидетельств почти не оставили.
События рассказаны со значительной детализацией
человеком, который был оторван от своих студенческих дел и, беспартийный,
против своей воли сделан проводником партийной линии по изьятию хлеба
у крестьян. Непредвзятый взгляд очевидца, изложенный в этой рукописи,
представляется мне особенно ценным. Более того - читатель может заметить
немалую долю сочувствия к крестьянам, как и ясное понимание сущности происходящего.
Рукопись не подвергались литературной обработке,
лишь кое-где упорядочены знаки препинания и внесены недостающие слова.
Приношу благодарность Диме Красавину, предоставившему
место на сайте и принявшему самое горячее участие в публикации. Адрес
его сайта:
<...> В своем потоке ругательств и угроз уполномоченный
называл много фамилий, подходящих под ту или другую характеристику. Всюду:
в городе и деревне, на заводах, в учебных заведениях и учреждениях - существовал
сильнейший партийный эгоизм; коммунисты на своих коллег-беспартийных смотрели
как на низшую породу людей. Где же беспартийных меньшинство, там их именовали
попросту «беспартийной сволочью». Все равно: будь это талантливый инженер
или выдающийся педагог...
Здесь же коммунисты смотрели на беспартийных с нескрываемой
завистью. Все же «беспартийная сволочь» в хлебозаготовительных бригадах
неполноценные бойцы, они рассматривались как бы некий слабый резерв, как
малоспособные тыловики на этом исключительно сложном, тяжелом и опасном
фронте и, поэтому на голову беспартийных сыпалось куда меньше ударов.
Чтобы понять состояние коммунистов, надо войти в их положение.
Ведь абсолютное большинство из них занимают разные посты в советских органах
(райисполком, сельсоветы), в хозяйственных, кооперативных, просветительских
и прочих органах только благодаря партийному билету. Здесь, например,
директором районной семилетки [поставлен] некий Зиновьев, который недавно
окончил ликбез и затем совпартшколу и, конечно, являющийся не только совершеннейшим
профаном в вопросах руководства школой, ее учебных планов, программы,
методики, но и полным невеждой в тех науках, которые преподаютcя в семилетке.
Однако, благодаря наличию у него партбилета, он занимает высокий пост
и подчеркнуто всюду заявляет о том, что он, бывший батрак, пасший стадо
свиней, теперь руководит пятнадцатью учителями и «воспитывает» несколько
сот учеников.
В числе уполномоченных сидел и [этот] Зиновьев. Но что
с ним случится, если за провал хлебозаготовок его исключат из партии,
а следовательно снимут с поста директора школы? Ведь он же ни к чему в
жизни ни приспособлен! У него нет даже столько познаний, чтобы стать счетоводом
в колхозе. Остается только вновь вступить в должность пастуха свиней,
на сей раз уже колхозных, и вместе с семьей голодать. А ведь Зиновьев
не один такой. За исключением тех коммунистов, которые были рабочими на
заводах и имели какую либо специальность, а таких очень мало, остальные
в подавляющем большинстве никаких специальностей не имеют. Их специальностью
является раскулачивание и «выкачка» с народа денег, хлеба, коллективизация.
Куда же им деваться, будучи выброшенными из партии и снятыми с должностей?
Пасти свиней, рыть канавы! Недаром разные эти ответственные и сверхответственные
партийные, советские и прочие работники народом прозваны «канавщики».
Процент инженеров и других специалистов среди коммунистов так ничтожен,
что о них нечего говорить.
<...>
Ночью же во время моего очередного обхода закрепленного
за мною накануне участка, придя в одну хату, я наткнулся на странную картину:
чужой человек, которого я видел на совещании уполномоченных, вместе с
заведующим отделением "Заготзерно" Цыбриной делали обыск. Вся
семья сидела в уголке под иконами. Дети плакали на руках у матери и старшей
девочки. Мать просила скорее делать обыск, чтобы уложить детей. Цыбрина
пригласил меня помочь, также и хозяин квартиры. Я спросил Цыбрину потихоньку
в чем дело, он сказал, что ищут золото. Чужой человек смотрел на меня
с недоверием, но Цыбрина успокоил его: «Это свой парень, наш уполномоченный».
Были разобраны все иконы, перевернуты столы и исследована
каждая щель, а также ножки каждого табурета; сорваны с мест лавки. Снят
посудный шкаф, исследованы все сундуки и вымерена их наружная вышина и
глубина внутри. У хозяйки, хозяина и детей был сделан личный обыск, в
частности ощупаны пояса. Все было перевернуто в печке, под печкой, проверен
дымоход, перевернуто все в кладовой. После всего чужой человек сказал
хозяевам: «У вас имеются золотые серьги, золотые монеты, кольцо и крестик.
Согласно распоряжения соответствующих органов (так обычно именуется ГПУ)
вы все это обязаны сдать, на что получите расписку. В случае же отказа
вы будете иметь неприятности».
Хозяева заявили, что из всего перечисленного есть лишь
один крестик, который является драгоценной памяткой о Киево-Печерской
лавре, куда жена еще девочкой ходила на богомолье. Серьги и кольцо уже
много лет как проданы, а золотых монет сроду не было, вернее бывали так
же, как и кредитки, но еще в царское время. Чужой человек предложил сдать
крестик, а об отсутствии остальных вещей подписать бумагу, в которой говорилось,
что в случае обнаружения этих вещей укрывшие их будут подвергнуты строжайшей
каре. Кроме того, они обязывались хранить данный визит в тайне. Хозяин
и хозяйка оба подписали бумаги, а насчет крестика хозяйка заявила, что
она и в могилу ляжет с этой драгоценной для нее святыней: «Не золото мне
дорого, а память». Однако чужой сказал, что она должна немедленно отдать
крестик иначе она будет арестована и отправлена к Сурикову.
Женщина, видно, готова была идти куда угодно, но не расставаться
со святыней, о чем она и заявила. Цыбрина ей пытался внушить, что может
случиться, что из-за этого крестика и детей своих не увидит. Чужой в последний
раз предупредил и велел одеваться. Она, рыдая, торопливо стала одеваться.
Муж со слезами на глазах стал уговаривать ее отдать крестик: «Отдай, -
говорил он, - пусть Бог простит, но не сиротить же детей, не сама не отдаешь».
Но та продолжала одеваться. Когда она обувалась и крестик повис на шнурочке,
муж быстрым движением схватил его, сорвал и отдал чужому. Несчастная женщина
лишившись, может быть самого драгоценного, что она когда-либо имела, упала
на землю и продолжала в истерике биться.
Мы трое быстро удалились. Мне предложили идти в другую хату, но я отказался.
Довольно с меня было одной этой сцены.
Как потом оказалось, наши уполномоченные после кустового
совещания по вопросу об изьятии золота были направлены в другие села,
из других же сел уполномоченные были направлены в Степановку, где они
вместе с местными коммунистами и комсомольцами должны были произвести
обыски. По Степановке обыски были произведены в 14 хатах. Были изьяты
крестики, серьги, венчальные кольца, несколько монет, футляр от золотых
часов и одна ложечка. Три человека было арестовано и ночью же отправлено
в ГПУ. Наутро все наши уполномоченные коммунисты после ночной борьбы за
золото вернулись в Степановку и взялись по-старому за хлеб, хотя знали,
что это бесполезное занятие. По сельсовету было уже выкачано около 95
тысяч пудов, и у населения могло остаться лишь очень малое количество
зерна для пропитания. При обходе хат мы видели, что добрая половина крестьян
едят хлеб выпеченный из смеси муки, овощей и мякины.
<…>
Головань спросил меня, какие здесь учителя. Я сказал,
что здесь всего лишь одна учительница-комсомолка. «Пойдем к ней», - сказал
он. Мы пришли в школу. Лиза садилась завтракать и пригласила нас выпить
по стакану чая. «У меня к вам важное, но совершенно тайное поручение,
- сказал Головань. - Вы должны будете в умелой беседе с учениками по возможности
выявить у кого, где и в каких количествах спрятан хлеб». Я думал, Лиза
не возьмется за это дело, не имеющее никакого отношения даже к «классовому
воспитанию». Однако она оказалась весьма довольной. «О, мне не привыкать,
- говорила она смеясь. - Я оказала очень хорошую услугу ГПУ в выявлении
золота, так что уже имею некоторый опыт».
«Вот и прекрасно. Но помните, что главное - это тайна»,
предупреждал Головань.
«Не беспокойтесь. Я за совершенную тайну ручаюсь, - ответила Лиза, - после
уроков и даже раньше вы получите от меня кипу донесений».
Она ушла на урок. Головань стал нервничать. «А что если
эта девчонка, легкомысленно отнесясь к столь серьезному делу, провалит
нас!... Ведь все погибло. Ах, не отложить ли эту затею. Слушайте, идите
в класс и скажите тихонько - пусть она отложит пока. А после потолкуем
поподробнее».
Я быстро прошел в класс. Лиза говорила, и я не хотел
ее перебивать. Она попросила меня сесть, сама же продолжала увлекательный
рассказ о каком то храбром пионере. Спустя десять минут она закончила
этот рассказ тем, что этот храбрый пионер все на свете знал, даже знал,
где мама с папой спрятали хлеб. «О чем из вас, ребята, никто не знает»,
- закончила, подкупающе смеясь, Лиза. Я поразился, увидев, как десятка
два детских ручек быстро взметнулись в гору. Некоторые более нетерпеливые
даже встали, и послышалось несколько детских голосов «Лиза Григорьевна,
Лиза Григорьевна!» - они настойчиво трясли своими ручками, требуя дать
им слово.
«Э, нет милые дети, - лукаво улыбаясь, сказала Лиза,
- я не могу вам позволить этого говорить. Вам же наказано дома никому
об этом не говорить, а вот если хотите, мы напишем классную работу: «Где
мои папа и мама прячут хлеб»... - «Напишем, напишем"!" - хором
закричали доверчивые детки.
«Ну и хорошо, вот вам бумага. Пишите, кто как думает.
Я потом исправлю ваши ошибки. Детские головки склонились над партами,
а ручки, старательно выводя каждую букву, писали страшный донос, обрекая
родителей и себя на самоубийство и выполняли [они] это с таким старанием
и такой любовью, не имея в своих чистых душах ни тени подозрения о коварстве
замысла. Я рассказал Голованю. Он был в восторге от находчивости Лизы.
«Послушайте, сказал я, - но все же это ужасно. Превращать таким способом
детей в убийц своих родителей и себя самих - это же ужасно».
«Я вам могу сказать лишь то, что я сказал уже нашим ударникам.
Любые жертвы во имя интересов государства. Цель оправдывает любые средства.
А разве, вы думаете, мне не жаль было детей, когда происходило раскулачивание
или выселение? Я не раз, бывало, думал, что у меня разорвется сердце.
Я очень жалостливый, и это меня в конце концов погубит. Но что делать?
Сознание своего долга вынуждает меня делать многое, что противно моему
сердцу. Или это результат воспитания в детстве, или это у меня попросту
такой характер. Как я ни борюсь с собой, но чувство сострадания я не могу
побороть и делаю все лишь усилиями воли».
«А много ли вы знаете таких идейных большевиков, как
вы?» - спросил я.
«К сожалению, в нашем районе я никого не знаю [из] идейных коммунистов.
Говоря между нами, наши районные работники служат исключительно идее своего
желудка. Нет у них ни идеалов, ни сердца. И страдания других людей для
них являются мелочью, не заслуживающей внимания. Трудно, очень трудно
строить новое общество с такими людьми».
<…>
Время было приступить к работе. Головань послал меня
в школу, откуда я принес целую кипу старательно исписанных учениками листов,
поблагодарив от имени Голованя Лизу. «Передайте: пусть он не опасается,
что дети с кажут кому-либо о том, что они писали. Я гарантирую полнейшее
сохранение тайны». И улыбнулась, довольная и счастливая, что выполнила
такое «важное государственное задание».
«Что-то ждет этих несчастных детей?» - думал я про себя, неся бумаги,
завернутые в газету. Головань посадил меня за запись новых информаций,
посыпавшихся после сытного обеда со стороны ударников. Эта работа продолжалась
несколько часов. Наряду с этим, Головань передал через связного ударника
распоряжение Терещенко о созыве на вечер собрания единоличников. К ужину
работа была закончена, бригада расположилась ужинать, а Головань со мной
закрылся в небольшой комнатке, и мы стали сличать многочисленные информации.
Ценнейшим материалом оказались «сочинения учеников», чистосердечно рассказавших,
где папа с мамой спрятали хлеб.
<...>
Пришел Голованъ и послал одного человека за вдовой Павлючкой, у которой
пшеница в шалаше спрятана. Пришла Павлючка.
«Вы так много имеете хлеба, почему вы его не сдаете государству?»
- спросил Головань.
«Ох, где уж тот хлеб. 250 пудов сдала, а немного продано
на налоги, да для разных покупок, остальной съели и сами теперь с сыном
без хлеба сидим» - отвечала Павлючка.
«Вы меня не проведете, тетка. У вас еще много хлеба,
но вы его зарыли небось».
Павлючка крестилась и клялась, что ничего больше нет и просила, чтобы
у нее поискали.
«А что если мы найдем?» - спросил Головань.
«Господи, да если вы найдете у меня хоть десять пудов,
то все имущество мое заберите и расстреляйте меня».
«Это вы серьезно говорите, в самом деле готовы такую
кару принять, если найдем хлеб?»
«Вот вам крест святой» - сказала Павлючка.
Головань написал расписку и прочел ее Павлючке: «Настоящим
подписываюсь, что у меня хлеба вовсе не осталось и прошу сделать обыск.
Если будет найдено хоть десять пудов, прошу меня расстрелять, а имущество
конфисковать».
«Пожалуйста, пожалуйста» - говорила самоуверенно Павлючка.
Она без всякого страха, казалось, подписала расписку.
«А теперь пойдем искать» - сказал Головань и взял с собой
еще несколько человек. Я тоже пошел. У меня тревожно билось сердце. Неужели
правда, думал я, что хлеб обнаружен...
Пошли прямо к шалашу, и через три минуты глазам всех
предстала большая куча пшеницы пудов на 25, прикрытая половой мякиной.
Павлючка стояла, как в оцепенении. «Ведите ее в сельсовет»
- сказал Головань. Ее повели. Два человека стали щупать железными щупами
землю в сарае. Но пока ничего больше не находили. Головань взял в горсть
немного пшеницы, которую уже нагребли в мешки, и мы пошли в сельсовет.
В комнатке, где были ударники, слышался крик. Это они поносили обреченную
Павлючку, стоявшую посреди них. Головань резко спросил Павлючку: «Где
еще был спрятан хлеб?»
«Побей меня Бог, что больше ни зерна нигде не спрятано»,
- ответила трясущаяся, плачущая женщина.
Не дав ей опомниться, Головань закричал: «А это что?»
- и протянул руку с пшеницей, взятой в шалаше. Пораженная Павлючка упала
перед перед ним на колени.
«Помилуйте», - взмолилась [она].
«Говорите немедленно, где еще спрятан хлеб!» - кричал Головань.
«Клянусь жизнью моего сына, что это все», - рыдала Павлючка.
«А вы думаете, где эту пшеницу мы нашли?» - спросил Головань.
«Да где же, только под кизяком в сарае, больше нет нигде, клянусь».
Я поразился находчивости Голованя. Как же он хитро и
просто обошел бедную Павлючку. Оставив ее под надзором ударников, он пошел
к набиравшим пшеницу в мешки. «Ну как? - спросил он ударников, набиравших
пшеницу. - Нащупали что нибудь?» - «Нет, - отвечали они, - всю землю перещупали.
Ничего нет».
«А ну ка пойдем» - и все пошли в сарай.
«Уберите этот кизяк».
Ударники быстро убрали кизяк.
«Теперь щупайте» - распоряжался Головань. Пощупали. Щуп упирался в дерево.
«Быстро копать!» - скомандовал [Головань]. Заработали лопаты. Скоро была
отрыта яма, в которой обнаружено около десятка мешков с пшеницей и ячменем.
Это были последние припасы, которые пыталась спасти для себя Павлючка.
Придя в сельсовет, Головань сказал Павлючке: «На основании вашей расписки
все ваше имущество, а также дом конфискуется. Вас отправим в ГПУ, пусть
с вами теперь Суриков занимается». Несчастная женшина упала на колени
и молила о пощаде, но тщетно. Он написал несколько слов и дал мне: «Организуйте,
чтобы через полчаса был готов транспорант из фанеры с этим текстом». Я
разыскал околачивающихся от безделья у сельсовета комсомольцев и поручил
им соорудить транспарант.
Через полчаса, лишенная всего имущества Павлючка шла
серединой улицы, утопая в декабрьской грязи, в сопровождении двух ударников,
ехавших верхом. Один из них над ее головой держал транспарант, как пальмовую
ветку над головой фараона. Транспарант гласил: «Это враг народа. Спрятала
хлеб от государства. За что раскулачена и арестована». Вся Степановка
глядела на это зрелище, а затем и другие села, через которые вели арестованную.
Мальчик, видя, что мать увели, сбежал из села.
<...>
Над воротами Павлючкиной усадьбы развевался красный флаг,
а также бьла укреплена вывеска: «Ударная бригада - борьба за хлеб - борьба
за социализм». На воротах [была] прибита табличка: «Кулакам вход воспрещен.
Штраф 25 рублей» и еще одна просто предупреждала: «Посторонним вход воспрещен».
Настала обеденная пора. О, что это за обед был для собранной здесь ударной
голотьбы!... О таких обедах все они давно забыли. Эти люди были сделаны
властью совсем нищими.
И вот, готовя их для расправы над соседями и родственниками,
та же власть накормила их пока одним обедом, и это привело их в восторг.
Если бы Головань дал волю этим людям, так они бы его закачали, зацеловали.
А женщины, а дочки ударников, все несчастные, оборванные и голодные, они
с такой благодарностью и любовью глядели на Голованя, что у них даже слезы
стояли в глазах.
