Свистит волна и ветер
воет, и ноги вязнут в мокрой зыби. Рыбак, подобно чайке, подбегает в прибой,
шипящий йодовитой грязью, Чтобы забросить в буруны тугую, натянутую грузилом
лесу, потом ее, срывая пальцы, выбирает, чтоб вновь забросить. Другой вьетнамец, такой
же щуплый и упорный, сосредоточенно сажает на крючок усатый, чахлый и усталый
шримп. В ведре - десяток по-азиатски тощих рыбешок. У них и взгляд с прищуром. Старуха
где-то с алчущим корытом ждет-не дождется утлого улова, чтоб с жуткой вонью,
с рисом или соей сготовить ужин, сотворив молитву неведомому нам восточному
Христу. На горизонте тонкой лентой серебро: такой закат - к сардинам и макрели. Вьетнамцу
все равно, с какого боку он к океану: с запада, с востока. Его масштаб общения
с планетой - длина заброса спиннинга. Порой к нему причаливает чайка в
надежде разделить улов. Напрасно: он знает этих тварей, им только дай, они
и рыбака склюют, прожоры. И все - как там, в разодранном Вьетнаме, все те
же водоросли, запахи и ветры, все тот же океан, все та же мысль о жизни, о
том, что возвращенья нет, а здесь опять клюет.
