(Текст взят
из сборника эмигрантской прозы "Пестрые рассказы". Издательство
имени Чехова. New York, 1953)
После нескольких
дней напряженных боев на центральном участке советско-германского фронта в августе
1943 года гвардейский кавалерийский корпус, понеся до 50% потерь, был отведен
в ближний тыл для отдыха и пополнения. Уже стемнело, когда полки подошли к намеченным
местам и стали располагаться бивуаками. В полку, которым я командовал в то
время, в этот вечер произошел несчастный случай. Один солдат, снимая с себя автомат,
нечаянно уронил его, и от удара прикладом по земле получился непроизвольный выстрел.
Солдат был ранен в руку. На другой день рано утром я навестил раненого и, к
своему удивлению, нашел его бодрым и жизнерадостным. Забинтованная рука его была
на перевязи, но он не унывал и уже нашел себе новое применение на время болезни.
Он пристроился к эскадронной полевой кухне и одной рукой носил воду, раздавал
завтрак и помогал поварам. Из бравого пулеметчика он превратился в усердного и
заботливого хозяйственника. Это был молодой узбек, энергичный, смелый и мужественный
боец, отличившийся в последних боях, награжденный медалью за боевые отличия и
недавно представленный к более высокому ордену - "Красное Знамя". Когда
ему сообщили, что он должен ехать на лечение в госпиталь, он был очень огорчен
и с жаром протестовал против этого. Свою рану он называл царапиной и уверял, что
через неделю сможет вновь встать в строй и опять будет громить немецких захватчиков,
защищая нашу родную землю, будет опять сражаться за родину, за товарища Сталина.
Он так искренне просил не отправлять его из полка, что ему нельзя было отказать
в этом, тем более, что и полковой врач тоже не считал рану серьёзной. Товарищи
смеялись над неудачником и шутливо говорили ему: "Понравилось ордена получать,
так и в госпиталь не хочет отправляться"... К большой радости раненого солдата,
он был оставлен в своем эскадроне... Обойдя расположенный в лесу полк и возвращаясь
к себе, я увидел около моей наскоро вырытой землянки поджидавшего меня командира
эскадрона, у которого случилось вчерашнее происшествие. Завидя меня, он быстро
пошел мне навстречу. Он был взволнован и, горячась, сообщил мне, что вскоре после
моего ухода из его эскадрона приехал на автомобиле уполномоченный особого отдела,
арестовал ранившего себя солдата и увез его. Я не думал, что этот арест может
повлечь за собою какие-либо серьёзные последствия, но меня возмутило то, что арестовали
ни в чём не виновного солдата и что арест был произведен без моего ведома. Сев
на лошадь, я поехал к командиру дивизии. Доложив о случившемся, я выразил протест
против самовольных действий уполномоченного. Командир дивизии уже знал обо всём.
Он сказал мне, что арест произведен по распоряжению особого отдела корпуса и что
будет проведено срочное расследование этого случая, так как солдата подозревают
в том, что он умышленно прострелил себе руку. На мои возражения командир дивизии,
согласившись со мной, высказал уверенность, что солдат будет освобожден. Не
ограничившись разговором с командиром дивизии, я направился к начальнику особого
отдела, которого застал в палатке беседовавшим с прокурором. Выслушав меня, они
выразили удивление по поводу моего излишнего беспокойства. - Если вы утверждаете,
что солдат не виновен, то это должно подтвердиться следствием и он не понесет
никакого наказания... С не покидавшим меня беспокойством я вернулся в полк. Около
землянок штаба стояла большая группа моих офицеров, озабоченно разговаривающих
между собой. Они ожидали моего возвращения. Как только я слез с лошади, меня обступили
и засыпали вопросами: - Почему арестовали солдата? Что сказал командир дивизии?
Каково мнение особого отдела? Какие результаты следствия? Офицеры волновались
и говорили, что в эскадронах солдаты не дают им проходу с вопросами об этом аресте;
что это произвело на всех очень сильное впечатление и что все готовы ручаться
за арестованного. В полку, повидимому, царила очень напряженная атмосфера. Мой
заместитель по политической части и политические офицеры старались разрядить создавшееся
настроение. Я передал офицерам свой разговор с командиром дивизии и с начальником
особого отдела и заверил их, что всё обойдется благополучно. Велев офицерам расходиться
по своим эскадронам, я направился в свою землянку. За мной пошел мой заместитель
по политической части. Он сказал мне: - Я опасаюсь, что могут быть неприятности
из-за этого случая. Солдаты только что вышли из боев, они нервны и возбуждены,
а тут еще этот арест. В полку солдаты высказывают очень нездоровые суждения и
не только старики, но и молодые... Мой политический заместитель сказал мне,
что он уже провел экстренное собрание членов партии и комсомола; дал задание партийному
и беспартийному солдатскому активу "разъяснять этот случай"; проинструктировал
секретарей партийных и комсомольских организаций. Политические офицеры тоже проводили
беседы с солдатами. - Не может быть, - сказал он мне, - чтобы его долго держали
под арестом, я думаю, что его отпустят, если не сегодня, то завтра. Я так и говорил
в полку... Вошел дежурный офицер штаба и подал моему заместителю телефонограмму.
Его срочно вызывали в политический отдел дивизии вместе с секретарем партийного
бюро. Часа через два я услышал топот быстро приближающихся лошадей, и, выйдя
из землянки, увидел подъезжающую кавалькаду. Это приехали из штаба дивизии политические
офицеры, а среди них был и мой заместитель. Все они слезли с лошадей и, поздоровавшись
со мной, направились по эскадронам. Мой заместитель был очень мрачен и озабочен.
Он поспешно подошел ко мне и сказал: - Дело плохо... К 15 часам вас вызывает
командир дивизии. Там узнаете подробности, а мы сейчас в полку будем проводить
агитационно-пропагандную подготовку. Было еще только 14 часов, но мне хотелось
скорее узнать, в чем дело; я велел вестовому седлать лошадь и через двадцать минут
был уже в штабе дивизии. Командир дивизии принял меня холодно и встретил словами: -
Что это там у вас в полку устраиваются истерики? Если давать повадку самострелам,
да все станут стреляться, то некому будет и родину защищать. Надо пресекать такие
случаи самым решительным образом!.. Сейчас у вас в полку политический отдел дивизии
выправляет положение... Он сказал мне также, что в 15 часов назначено совещание,
которое будет проводить начальник политического отдела корпуса и он же объявит
приговор военного трибунала... Подъезжали командиры других полков со своими
заместителями по политической части. На лесной поляне, где было назначено совещание,
собралась уже большая группа старших офицеров, среди которых, кроме строевых командиров,
были офицеры политического и особого отделов и прокуратуры. Подъехал автомобиль,
и из него вышел начальник политического отдела корпуса. Совещание началось... Я
с нетерпением ожидал объявления приговора. "Неужели, - думал я, - беднягу
отправят в штрафной батальон?". Жаль было хорошего солдата... Начальник
политического отдела корпуса сообщил собравшимся: - Вчера в 46 гвардейском
полку солдат прострелил себе руку. Сегодня особым отделом 13 гвардейской дивизии
было закончено расследование. Установлено, что солдат умышленно нанес себе ранение
с целью избежать участия в боях против немецких оккупантов. Сегодня Военный Трибунал
6 гвардейского кавалерийского корпуса, рассмотрев дело на закрытом совещании,
признал подсудимого виновным в нарушении присяги и воинского долга защиты своего
социалистического отечества, что равносильно измене родине. Виновный приговорен
к высшей мере наказания - расстрелу. Приговор будет приведен в исполнение сегодня
в 18 часов на территории расположения 46 гвардейского полка перед строем всей
дивизии... Приговор трибунала меня поразил. Не верилось тому, что я слышал.
Хотелось во весь голос крикнуть: "Это ложь!!!" Но чувство самосохранения
и благоразумия удержали меня даже от какого бы то ни было движения. Рядом со
мной на траве сидел мой хороший старый приятель, полковник X. Наклонившись к нему,
я шопотом сказал: "Это не правда. Солдат не виновен ни в чем. Это был прекрасный
боец"... Мой приятель незаметно коснулся моей руки, крепко нажал ее и
также шопотом ответил: "Молчи! Потом"... и внимательно продолжал слушать
выступавшего. Я посмотрел на начальника особого отдела, сидевшего поодаль.
Он пристально смотрел на меня своими проницательными глазами, как бы испытывая
меня взглядом. Я опустил глаза... Начальник политического отдела продолжал
говорить. Он говорил что-то о священном долге защиты родины; о победоносной Красной
армии; о беззаветном героизме советских воинов; о любви и преданности народа партии
и правительству; о гениальном полководце, любимом вожде и мудром учителе Сталине;
о необходимости безжалостной расправы с трусами, предателями и изменниками... Я
не слушал больше. Урывками доходили до моего сознания слова выступавшего. Я думал
только о своем солдате, приговоренном к смерти... Я думал о том, что не мы ли,
здесь сидящие, увешанные орденами за храбрость, трусы и предатели народа? - Мы
не согласны, мы ненавидим и защищаем ненавистное из страха. Из страха мы и сейчас
будем восторженно аплодировать той наглой лжи, которую говорит военный представитель
партии... Аплодисменты вывели меня из забытья. Я вместе со всеми поднялся на
ноги и тоже стал аплодировать. Я украдкой бросил взгляд на начальника особого
отдела, но он на меня уже больше не смотрел. Я старался придать своему лицу сочувственное
и восторженное выражение, а сам думал про себя: "Вот это трусость"...
Я смотрел на других. Все горячо аплодировали, у всех было на лицах выражение восторга
и преданности, и мне казалось, что у других это получается естественно. Мой
приятель тоже громко аплодировал и, улыбаясь, что-то говорил стоящему рядом с
ним политическому офицеру. Кто-то крикнул: "Да здравствует товарищ Сталин!
Смерть изменникам!" Аплодисменты усилились, недружно, но громко прокричали
"ура!"... После выступления начальника политического отдела командир
дивизии сделал подробное распоряжение о порядке построения полков для присутствия
при приведении в исполнение смертного приговора. Все стали расходиться. Я шел
рядом с полковником X. и рассказывал ему о своем солдате. Не прошли мы и нескольких
шагов, как меня догнал офицер штаба и передал, что командир дивизии вызывает меня
к себе. Я вернулся и застал его вместе с начальником политического отдела. Мне
указали на то, что я допустил ошибку, не принял во время мер к тому, чтобы предотвратить
создавшееся в полку настроение в связи с арестом "самострела". Начальник
политического отдела указал мне на то, что я совершил большую политическую ошибку,
притупил свою бдительность и пытался стать на защиту "изменника родины".
Свой упрек он закончил словами: - Я уверен, что вы теперь убедились в своей
ошибке, поняли ее и впредь будете осторожнее. Затем он передал мне напечатанный
на пишущей машинке лист бумаги, сказав: - Это текст вашей речи, которую вы
должны будете произнести перед построенными полками дивизии. Заучите ее хорошо,
чтобы не глядеть на написанное при выступлении... Я сделал было попытку объяснить
случившееся, но командир дивизии перебил меня: - Вам скоро уже надо строить
полк, а до этого вы должны еще заучить речь. Вы свободны, уезжайте к себе в полк. При
этом он очень многозначительно, как бы осуждая меня за мою попытку вступить в
объяснения, посмотрел на меня... Я направился по кустарнику к проезжей дороге,
где меня ожидал мой вестовой с лошадьми. Проходя по маленькой поляне, я вдруг
услышал робкий оклик: - Товарищ командир полка! Оглянувшись, я увидел в
нескольких шагах от себя сидящего под кустом осужденного солдата. С его гимнастерки
уже были сорваны погоны, медаль за боевые отличия и гвардейский значок тоже были
сняты, и от них оставались только темные пятна на выцветшем фоне рубашки. Он сидел
без сапог и ноги его были связаны веревкой. Левая рука его была забинтована и
на перевязи. Рядом с ним стояли два солдата с автоматами. С поразительно изменившимся,
бледным, осунувшимся лицом приговоренный к смерти солдат умоляюще смотрел на меня
взглядом, полным последней надежды на что-то, чего, вероятно, он и сам не сознавал. Я
остановился и он, не сводя с меня глаз, слабым голосом, с горечью произнес: -
Что же это со мной сделали, товарищ командир полка?.. Один из часовых резким
окриком приказал ему замолчать. Другой, не допускающим возражения тоном, обращаясь
ко мне, сказал: - Со смертником разговаривать запрещено. Прошу не останавливаться... Вид
приговоренного произвел на меня необыкновенно тяжелое впечатление. Ведь так недавно
им гордились в полку и только сегодня утром он был весел и жизнерадостен. Только
сегодня утром он мечтал через недельку поправиться, чтобы встать в строй и опять
громить немецких захватчиков, защищать нашу родную землю, опять сражаться за родину,
за товарища Сталина... Часовой угрожающе повторил: - Нельзя разговаривать! Мне
хотелось сказать бедняге что-нибудь утешительное, но я не находил слов. Как-то
невольно у меня вырвалось: "Ничего, крепись!.." И я прошел мимо. Мои
слова прозвучали как чужие, как будто бы они исходили не от меня. Когда я услышал
их, мне стало стыдно за сказанное мною... * * * Я вышел на дорогу. Мой вестовой
подвел мне лошадей. До построения полка оставалось два часа времени. Я не садился
на лошадь и стоял в раздумье, целиком находясь под впечатлением только что виденного. Вдруг
мне-пришла в голову мысль, за которую я ухватился, и только уже после я понял
свою мимолетную наивность и бесцельность своего поступка. Я вынул из полевой
сумки блокнот и написал короткий приказ своему начальнику штаба, чтобы он построил
полк и к 18 часам вывел бы его на место построения дивизии. Передав записку вестовому,
я отослал его, а сам быстрыми шагами направился к шоссейной дороге, которая проходила
в нескольких сот метрах в стороне. Выйдя на шоссе, которое вело с передовых
позиций в глубокий фронтовой тыл, я остановился в ожидании попутного автомобиля.
В сторону фронта шли грузовики, нагруженные ящиками со снарядами и прочими боевыми
припасами, с продовольствием и фуражом, а в обратную сторону грузовики отвозили
раненых и захваченные немецкие трофеи. Я стоял уже более получаса, но ни один
автомобиль не останавливался на подаваемый мною знак рукой. Наконец, мне посчастливилось
и один грузовик, высоко нагруженный каким-то скарбом, остановился передо мной.
Я взобрался на обтянутый брезентом груз, и машина тронулась, увозя меня от фронта,
от полка... В штабе Н. находился мой старый приятель и бывший сослуживец, с
которым мы когда-то вместе учились в офицерской школе. Он теперь занимал крупный
военный пост, был в чине генерал-лейтенанта и имел значительный вес и большое
влияние среди высшего военного командования. К нему я и решил ехать для того,
чтобы рассказать о случившемся и просить его сделать всё возможное, чтобы не допустить
готовящейся расправы. Мне предстояло проехать около 30 километров, и на мое счастье
грузовик ехал именно через то место, куда нужно было мне попасть. Я не думал
тогда о том, что меня может ожидать, если я не во время вернусь в полк, или если
станет известной моя самовольная поездка. Я был под сильным впечатлением произошедшего
и решил сделать всё зависящее от меня, чтобы спасти солдата. Проехав километров
десять, грузовик был остановлен контрольно-пропускным пунктом пограничной охраны.
Проверив мои документы, от меня потребовали предъявить разрешение на выезд, которого
у меня не было и я был задержан. Дежурному офицеру контрольного поста я сказал,
что еду по срочному вызову генерала С. Он очень недоверчиво отнесся к моим словам
и пригласил меня в дежурное помещение. Через несколько минут мне сообщили,
что меня требует генерал С. к телефону... Я не виделся с ним уже много лет.
Когда-то мы были на одной служебной ступени, были близкими друзьями. За долгие
годы нашей разлуки наше служебное положение стало очень различным, и теперь меня
смущало то, как он отнесется ко мне, да еще при таких странных обстоятельствах
моей внезапной попытки посетить его. К тому же я позволил себе сослаться на его
имя без его ведома. Разговор наш по телефону продолжался не более трех минут,
а еще через три минуты я уже несся на американском джипе с пограничным значком,
перегоняя и оставляя за собой идущие в том же направлении автомобили, растянувшиеся
по всей дороге... Дежурный по штабу офицер доложил о моем приезде генералу.
Вернувшись, он передал мне, что генерал велел проводить меня в его квартиру, чтобы
я там ожидал его прихода, что теперь он занят, но через полчаса придет ко мне. Для
меня была дорога каждая минута, а полчаса промедления могли решить судьбу не только
того, за кого я старался, но, может быть, даже и мою личную. Я написал записку
и просил передать ее генералу. В записке я написал только несколько слов: "У
меня чрезвычайно важное и спешное дело, я не могу ждать ни одной минуты. Прошу
принять меня на самый короткий срок". Дежурный офицер тотчас же вернулся,
а следом за ним вышел высокий полный генерал. Это был уже не тот Сергей, которого
я знал когда-то, и с которым мы в былое время годами делили горе и радость. Он
настолько изменился, что я не узнал бы его при иных обстоятельствах, при неожиданной
с ним встрече. Я вытянулся и представился по форме. Он дружески обнял меня
и, не выпуская моей руки, вывел из штаба и повел к себе в дом. По дороге я
рассказал ему о цели своего приезда. Он молча, внимательно и серьёзно слушал меня.
Когда мы пришли к нему на квартиру, он, ничего еще не говоря мне, подошел к телефону
и приказал подать автомобиль. Затем вынул из шкафа бутылку коньяку, налил полный
стакан и протянул мне. Я выпил стакан залпом. Он же стоял в серьёзной задумчивости,
заложив руки в карманы. - Вот что, - сказал он мне наконец, - сейчас же на
моем автомобиле поезжай к себе в полк и никому не говори, что был у меня... Солдат
твой будет расстрелян, как ни жаль его. Я верю в его полную невиновность и хорошо
понимаю твои чувства, но в войне погибает много хороших людей. Ничего ни поделаешь,
это от нас с тобой не зависит... Затем, как бы отвечая на свои собственные
мысли, он с досадой, зло, произнес: - Воздействие на массу!.. Пресечение самоповреждений!..
Жестокие несправедливые пропагандные трюки!.. Цель оправдывает средства!.. Чорт
знает, что делается!.. - закончил он с раздражением. . В это время с улицы
послышались резкие гудки сигнала подошедшего автомобиля. Генерал обнял меня опять: -
Не задерживайся, времени у тебя осталось мало, поезжай. Выберешь свободный между
боями день, обязательно приезжай ко мне, поговорим о многом, да и старину вспомним.
А теперь - прощай! Мы вышли на улицу, шофер поспешно открыл дверцу автомобиля,
мы еще раз простились и я уехал... Генерал ничего не сказал мне, что было бы
для меня новым или неожиданным, чего бы я не понимал сам, но встреча с ним и его
слова вернули мне хладнокровие и я заставил свое внутреннее "я" опять
стать советским офицером в той "форме", в которой он должен быть. Автомобиль
несся по шоссе, подавая пронзительные сигналы. Встречающиеся автомобили по сигналу
и отличительному значку сдерживали ход, освобождая нам дорогу. В моих мыслях
проносились воспоминания далекого прошлого, вызванные только что произошедшей
встречей. "Каково! - думалось мне - уже генерал-лейтенант... Постарел, голова
серебрится сединой, а остался таким же славным малым, каким был и десять лет назад
- простой, искренний, хороший товарищ... А настроение-то у него, кажется, не особенно...". Мы
свернули с шоссе, поехали по проселочной ухабистой дороге и уже подъезжали к району
расположения корпуса. Я полностью вернулся к действительности и опять появилась
тяжесть на душе, опять стало как-то не по себе. Мой полк, дивизия, корпус казались
мне далекими чужими и ненужными. Сам себе я казался незначительным, беспомощным
и тоже чужим в своём корпусе, с которым успел было уже сродниться в боевой обстановке
фронта. Я оглядывался по сторонам, опасаясь, чтобы кто-нибудь из наших офицеров
не увидел меня. Генеральский автомобиль мог привлечь внимание каждого. Не доезжая
до полка, я вышел из автомобиля и пешком, по кустарнику, стал пробираться дальше. Было
17 часов 40 минут, когда я вышел на луг, где располагался штаб моего полка. Полк
строился, и я подоспел как раз во-время. Приняв рапорт от начальника штаба и поздоровавшись
с полком, я был уже опять командиром. Всё одолевавшее меня слабое человеческое
затаилось где-то в глубине, было придавлено и заглушено сознанием необходимости
выполнения служебного долга. Я громко и отчетливо объявил полку: - В нашей
дружной боевой семье, в нашем славном гвардейском полку оказался трус, предатель
и изменник!.. Сегодня он понесет заслуженную кару. Это позорное пятно на боевой
чести нашего полка мы должны смыть новыми победами в грядущих боях во славу нашей
родины, нашего великого полководца, мудрого вождя, любимого отца и учителя товарища
Сталина!.. За наши победы! За товарища Сталина! Урра!.. Полк грянул "ура",
но не было никакого воодушевления в этом заученном, как команда, крике, хотя он
и прокатился громко, перекатами разнесясь далеко по окрестности. Я повел полк
к месту построения дивизии, на ходу читая текст речи, которую мне предстояло сейчас
произнести. От выпитого коньяка у меня кружилась голова и ко всему происходящему,
что я так болезненно воспринимал всего только два часа тому назад, я относился
уже с каким-то притупленным чувством. Хотелось только, чтобы скорее закончилась
эта тяжелая процедура, на которой необходимо было присутствовать. Теперь уже меня
волновало только мое предстоящее вынужденное выступление с речью. А что, если
отказаться от нее?.. За лесом простиралось широкое поле и недалеко от опушки
на равнине была вырыта яма. Свежая земля возвышалась холмиком возле нее. Полки
дивизии в пешем строю подходили с разных сторон длинными узкими лентами, вытягиваясь
из леса. Все, кроме офицеров, были без оружия. Полки строились шеренгами с трех
сторон от места предстоящей казни. Подъезжали старшие офицеры дивизии верхом на
лошадях группами и по одному; медленно ныряя по неровной поверхности поля, один
за другим подходили автомобили, останавливались в стороне и из них выходило высшее
начальство. Раздавались команды - "Смирно!", начальство обходило шеренги
построенных полков, здороваясь с ними. Разрезая тишину, отрывисто, дружно гаркали
полки в ответ на приветствия. В центре образовавшейся площади, разбившись на
группы, свободно и непринужденно стояли, разговаривая между собой, старшие офицеры
штаба в ожидании начала. Отделившись от полка, я подошел к начальнику политического
отдела, который разговаривал с начальником особого отдела. Я хотел как-нибудь
отделаться от навязанной мне речи. - Ну, как настроение в вашем полку? - спросил
он меня. - Я не мог сказать то, что было на самом деле и доложил, что настроение
прекрасное, солдаты и офицеры осудили поступок "самострела" и полны
презрения к нему. - Жаль только, что этот солдат был хорошим бойцом и имел
боевые награды и отличия, - добавил я. Стоявший с нами начальник особого отдела
строго посмотрел на меня и, вмешавшись в наш разговор, произнес: - Враг хитер.
Несколько красивых жестов в бою, несколько орденов на грудь, а потом - простреленная
рука и - до конца войны в тыл, "героем", занимать тепленькие денежные
места на гражданской службе, подрывать тыл, вредить делу обороны страны... Знаем
мы хорошо эти повадки. От органов НКВД не ускользнет ни одно преступление! Теперь
же после такого урока каждый призадумается, прежде чем захочет улизнуть с фронта. Начальник
политического отдела сделал одобрительный жест согласия и продолжал: - А что
касается заслуг и наград, то пусть знает каждый, что никакие заслуги никого не
избавят от возмездия за измену. Товарищ Сталин в своей недавней речи так и сказал,
что, невзирая на лица, будь то солдат или генерал, будь у него хоть сто орденов,
но если он трус, паникер и дезорганизатор дисциплины, если он нарушает присягу
бороться до последнего дыхания, то его постигнет суровая кара советского закона,
всеобщее презрение и ненависть... Я подтвердил полное понимание сказанного
и, наконец, решился приступить к самому для меня главному. - Товарищ полковник
политической службы! - сказал я. - Вы мне велели произнести речь, но дело в том,
что я плохой оратор, еще запнусь на чём-нибудь или позабуду сказать, что нужно,
и получится плохо. Мне бы лучше не выступать... Здесь надо хорошего оратора, чтобы
выступил с жаром, а я не специалист говорить... Полковник с удивлением посмотрел
на меня и нахмурился. - То-есть как это! Вы еще не подготовились, не изучили
текст речи?.. Эту речь должны произнести только вы лично. У вас в полку совершено
преступление и вы, как командир полка, лично обязаны сказать дивизии, как к этому
случаю относится ваш полк... Никаких разговоров, это приказ! Я сделал последнюю
попытку. - Да! - сказал я. - Это верно. Так я думаю, что в таком случае хорошо
будет, если речь скажет мой заместитель по политической части от имени полка и
командования. Он хорошо выступает с речами, искусный, пламенный оратор. Моя
последняя надежда рухнула от полученной в ответ фразы: - Нет, только вы сами.
Выступить должен строевой офицер, а не политический, это в данном случае сильнее.
Вы будете говорить сразу же после меня... Может быть, я стал бы еще доказывать
и настаивать, но в это время раздался громкий голос начальника штаба дивизии: -
Товарищи офицеры! По своим местам!.. Каждый пошел на свое место. В центре площади
оставалось только несколько человек из командования, политического и особого отделов.
Я тоже вернулся на свое место в строю. Воцарилась мертвая тишина. Командир дивизии
сделал знак рукой. Один из уполномоченных особого отдела бегом направился к лесу,
что-то выкрикивая и махая руками на ходу. Церемония началась... Затаив дыхание,
тысячи людей, стоящих в строю, устремили свои взоры в сторону леса, откуда показалось
шествие. Впереди шел приговоренный к расстрелу, а по обе стороны в касках,
с обнаженными шашками в руках и автоматами за спинами шли два конвоира. Следом
за ним шел взвод караула, тоже в касках и с автоматами, висевшими на груди. Лица
у всех были мрачные, строгие и как бы одервеневшие. Приговоренный шел и озирался
по сторонам. Подойдя к яме, он посмотрел в нее внимательно, долго, как будто представляя
себя, как он через несколько минут будет уже мертвым лежать в ней... Его повернули
спиной к яме и лицом к построенной дивизии. В двадцати шагах остановился взвод,
перестроился в шеренгу и взял автоматы в руки. Из группы командования вышел
начальник политического отдела и произнес насыщенную патриотическими пропагандными
фразами длинную речь. Он говорил о патриотизме, о священном долге советского воина
и советского народа... Солдаты и офицеры дивизии, понурившись, стояли в строю.
Чувствовалась подавленность, охватившая всех. Приговоренный к расстрелу солдат,
опустив глаза, стоял не шевелясь... Пламенная речь закончилась, как всегда
и во всех случаях, провозглашением славы мудрому, великому, родному, любимому... В
группе командования раздались аплодисменты и их подхватили полки, сперва слабо,
затем всё сильнее и сильнее. Прокричали ура. Командиры и политические офицеры
в строю жестами и криками "Громче!" подбадривали солдат и поддерживали
затухавшую овацию. Внешний эффект был обеспечен. Так продолжалось минут десять.
Когда наступила тишина, начальник политического отдела опять выступил вперед и
объявил: - Товарищи! Командир 46 гвардейского полка просил меня дать ему слово.
Он хочет высказаться от имени своего полка по поводу позора, который ему нанесен
трусом, предателем и изменником. Слово предоставляется командиру 46 гвардейского
полка. Я вышел на середину. Остановившись, я невольно взглянул на приговоренного,
который стоял от меня не более как в десяти шагах. Он с удивлением, бессмысленным
взглядом смотрел на меня в упор. Наши глаза встретились. Я никогда в жизни
не забуду этого взгляда. Я испытал отвращение ко всему и к самому себе. У меня
было такое чувство, как будто бы сейчас я должен своими руками расстрелять невинно
осужденного. Я чувствовал себя активным соучастником совершаемого преступления. Стараясь
не выдавать своего внутреннего волнения, я обвел взглядом полки дивизии. Все,
как по команде, смотрели на меня. Я начал свою речь. Текст ее я успел прочитать
только один раз. Я не помню, что говорил и как. Я был точно в каком-то забытье.
Но я хорошо помню, что во время своей речи я несколько раз взглядывал на приговоренного,
а он не сводил с меня своих обезумевших, широко открытых глаз. Что думал он? Думал
ли, что он сошел с ума или что с ума сошел я? Кончив речь, я вернулся к полку.
Я не мог смотреть на свой полк... Рядом со мной стоял мой заместитель по политической
части и, обратившись ко мне, он сказал: - Хорошо говорили, убедительно получилось. Я
стоял в строю, отдавшись своим мыслям, ничего не слыша и не видя. Стояли долго,
но вдруг до моего слуха донеслись слова: - ...приговорил к расстрелу! Начальнику
караула привести в исполнение приговор Военного Трибунала!.. Это председатель
трибунала окончил чтение приговора и дал последнее распоряжение. Начальник
особого отдела, жестикулируя, что-то объяснял офицеру, командовавшему караулом,
затем он отошел в сторону, вынул пистолет и, держа его в опущенной руке, стал
ожидать. Офицер громким голосом скомандовал: - Взвод!.. По изменнику родины!..
Залпом!.. Взвод приготовился к залпу, прицеливаясь, замер в ожидании исполнительной
команды. Офицер поднял руку вверх, предупреждая о внимании... В это время приговоренный,
с высоко поднятой здоровой рукой, сделал энергичный шаг вперед и надрывающимся
голосом воскликнул: - Товарищи!.. Братья!.. Раздалась исполнительная команда: -
Пли! Послышался сухой слабый звук залпа автоматов, а за ним еще один, второй,
как бы запоздавшие одиночные выстрелы. Расстрелянный сразу, всем телом, как подкошенный,
упал на землю. Начальник особого отдела одновременно с залпом производил выстрел
за выстрелом из пистолета. Он, повидимому, не был уверен в том, что приговоренный
к расстрелу будет поражен залпом десятков автоматов из рук солдат и, во избежание
скандала в такой "торжественной" обстановке, перед строем дивизии, принял
в расстреле личное участие. После залпа он подошел к неподвижно лежащему, распластавшемуся
на земле трупу и сделал еще несколько выстрелов в упор, приговаривая: - Это
контрольные, чтобы вернее было... Начальник особого отдела не мог успокоиться,
он подходил то к одной, то к другой группе офицеров и с досадой, недовольным тоном
повторял: - Эх! Не так сделали, как надо было. Я же говорил, чтобы из винтовок
стрелять, а не из автоматов... Ну, разве это залп получился? Никакого звука, никакого
эффекта, никакого впечатления - слабый треск и больше ничего. Досадно, чорт возьми,
смазали залп, испортили самый красивый момент... Полки расходились по своим
местам поэскадрон-но. Офицеры подавали команды запевать, но песни не ладились.
Голоса эскадронных запевал подхватывали не все, робко, недружно, вразнобой, и,
как бы устыдясь своего одиночества, голоса сейчас же затихали... Неподалеку в
лесу со всех сторон раздавались звуки моторов и лязганье стальных гусениц уходящих
танков. Это были дежурные боевые резервы на случай возмущения во время показательного
расстрела...
