Каретный ряд дом 2..
С одной стороны изгибом выходил на Садовое кольцо Лихов переулок, с другой
мы граничили с Петровкой, 38. А напротив - сад "Эрмитаж". По
переулкам выходишь к Центральной тюрьме, Центральному рынку, Большому
Каретному и Колобовским переулкам, в которых жил Владимир Высоцкий.
Я с ним ровесник. И по жизни мы шли параллельно. Отец
его первой жены Владимир Аркадьевич Абрамов был главным редактором издательства
"Химия", в котором работала моя жена Лера. Его двоюродный брат
Александр Высоцкий работал под моим началом во "Внешторгрекламе".
Жили мы в этом доме с 1948 по 1957 год в квартире, точно
описанной Высоцким "...тридцать метров коридор и одна уборная".
С одной стороны коридора в мелких клетушках по 6-8 квадратных метров жили
сестры Якушевы: худая, в толстых очках, и металлическим передним мостом
Татьяна, похожая на Элизабет Тейлор Антонина, толстая и вечно больная
Екатерина и интеллигентная, с прикушенной "Беломориной" Нина.
Меж ними затесалась тетя Фрося, бывшая владелица всей этой квартиры и,
кажется, всего дома. А с другой стороны коридора, той же протяженностью,
что и Якушевская сторона, была громадная по тем понятиям комната Елены
Павловны Малиновской и примыкающая к ней комната ее дочери. А в конце
коридора на 14 метрах обитали мы с тремя кроватями, комодом, трюмо и двумя
велосипедами, повешенными на стену.
Елена Павловна была из семейства идейных революционеров
Малиновских и мнила себя человеком иной, высшей касты. Стычки на кухне
на уровне словесных перепалок и бои местного значения за столик для примуса
или за субботнее омовение в корыте обычно кончались каким-то компромиссом,
но однажды Малиновская, окончательно уверовав в свое превосходство, написала
в ЖЭК заявление. Документ был по-женски невнятен, смысл его сводился к
тому, что она член партии с тридцать лохматого года, а от ее соседок по
пищеблоку пахнет козлом, что совершенно несовместимо с нежным чутьем партийного
носа.
Но какой бы он ни был, документ был документ, автор которого
написал пером, что, как известно не вырубишь и топором палача, нижеследующее:
автор и ее кухонные визави - люди разной морали. Как старый ловелас и
женолюб, я бы с удовольствием почти сексуального свойства порассуждал
бы на тему морали и, особенно аморальности. С точки зрения Малиновской,
наверное я, как пионер, был нежно аморален по отношению к себе же комсомольцу
и грязно аморален по отношению к себе же - члену партии. Или наоборот?
Хотя член есть член. И член комсомольца, конечно, членистей пионера, не
говоря уже о члене партии, перед которым остальные члены должны склонять
головы. Загвоздка была в том, что во всех трех ипостасях у меня всегда
был один член и он имел свою голову, и может быть, дикое, нецивилизованное,
но свое понятие о морали.
Разборка (ах, как сразу пахнуло современностью!), разборка
заявления состоялась на той же кухне. В партере, составленном из разнокалиберных
стульев, принесенных из комнат, сидели наши мамы, держа на коленях малых
детей, за ними стояли главы семейств - работник Минсудпрома (мой отец),
шофер спецавтобазы и директор ателье, все трое коммунисты в силу своих
мест работы и занимаемых должностей. Малиновская, улицезревшая народ не
в абстрактном смысле этого понятия, а в многочисленной плоти, несколько
сникла, но, начав читать свое произведение на публике, обрела вдохновение
и уже с пафосом огласила его содержимое.
Акт первый закончился и пауза антракта грозила затянуться,
потому что обвиняемые были сильны в конкретном деле приготовления щей,
котлет и компотов, но явно робели в сферах партийной схоластики и демагогии.
Слово взял мой отец. Семинар партийной учебы, который
он возглавлял, числился образцовым в министерстве и отец прочно владел
званием лучшего пропагандиста всей судостроительной промышленности. Монолог
его был исполнен достоинства и научно обоснован. Отец начал с того, что
напомнил высокому собранию то, что надо знать, как "Отче наш"
- постановления и документы последнего съезда партии. Чтобы он ни сказал
далее, уже имело идеологический базис и жены своим мощным материнским
инстинктом ощутили, поняли, что впереди забрезжил свет высшей справедливости,
что они не брошены на заклание, что они не жертвы. После такой увертюры,
после такой прелюдии отец задал вопрос, а ведь еще в беседах римских и
греческих ораторов и философов было конкретно установлено - задал вопрос
противнику, пусть он обороняется, пусть ответит! А вопрос был таков: "Откуда
вы, Елена Павловна, решили, что у вас другая мораль, нежели у ваших соседей
по общежитию? Разве может мораль быть разной у советских людей?".
Подтекст вопроса стал сразу ясен всем участникам действия - люди иной
морали, это не советские люди, то есть Малиновская, олицетворяющая партийную
совесть в отдельно взятой коммунальной от слова коммуна квартире документально
вынесла свой вердикт блоку беспартийных жен - вы все не советские, нелюди.
Перерыва между вторым и третьим актом не было. Шофер
спецавтобазы, муж худой, толстоочкастой, металлозубой сестры сказал со
все пролетарской прямотой, что в их среде тоже есть беспартийные водители
и слесаря, но все они высокоморальные люди, то есть самые настоящие советские.
Директор ателье, муж толстой, вечноболеющей сестры от
имени интеллигентской прослойки выразил полную поддержку судостроителям-пропагандистам
и спецшоферам.
Финал. Последнее невразумительное слово Елены Павловны.
И апофеоз апогея - краткое выступление представителя ЖЭКа. Считать заявление
Малиновскй необоснованным и дальнейшего хода ему не давать.
Расходились с радостными, взволнованными лицами, уступая
друг другу дорогу в узком коридоре со стульями в руках. Жены гордились
своими мужьями и высшей наградой им был мощный скрип кроватей в ту ночь.
Секс творился открыто, не стесняясь детей, которые, в том числе и я, осознавали
важность текущего момента, как высшее торжество справедливости.
Наверное, именно после этого случая Елена Павловна прониклась
к нашей семье уважением и пригласила меня в оперу. То ли остались старые
знакомства еще с дореволюционных времен, то ли творческая интеллигенция,
как всегда, стремилась к личным контактам к власть предержащим, но к Елене
Павловне в дом, как к своей знакомой, ходила певица Немирович из музыкального
театра имени Станиславского. Она-то и устроила две контрамарки Елене Павловне,
которая взяла в культпоход в качестве пажа и оруженосца пионера Виталика.
Я был начищен, надраен и снабжен строгими инструкциями по поведению и
тремя рублями для покорения буфета. От Каретного до театра мы дошли пешком.
Давали "В бурю" Тихона Хренникова. Я в первый раз был в опере,
это был мой дебют в качестве зрителя. Спектакль был дневной, зал полупустой,
мы с Еленой Павловной были одиноки в первом ряду партера. Глаза мои оказались
на уровне пола и острым молодым зрением я видел близко и снизу колыхание
декораций, пыль кулис и неестественность оперного грима. Черные, как у
вампиров подгазья, розовый нарисованный румянец на щеках, как у покойников
в гробу, декоративность костюмов. Ряженые пели под громкую музыку, но
без оркестра. Сюжет, насколько я помню, был сродни древнегреческим - молодой
селянин любил молодую селянку, но жили они в период распада родовых отношений,
то бишь во время коллективизации.
Селянин был относительно молод, но животаст, селянка
же при моем ближайшем рассмотрении годилась ему в матери. Спев свое, селянин
отошел в глубь сцены, присел за стол, что-то обнаружил съестное из реквизита.
сжевал это, это застряло у него в зубах и он долго это выковыривал. Но
не успел: ему надо было вступать в дуэт со своей возлюбленной, которая
маялась от неразделенности на авансцене. Селянин напрягся, издал свою
руладу и вернулся к незавершенному занятию. Застрявшее ЭТО было извлечено
ногтем мизинца из межзубья, рассмотрено и поглощено.
В антракте мы вышли в фойе. Вдали маячила очередь счастливцев
в буфетную, которая тревожно быстро росла на моих глазах, а мы с Еленой
Павловной все стояли около столика с книжками. Из небольшого ассортимента
Елена Павловна опытным глазом выбрала сборник революционных песен и листала
его.
- Виталий, у тебя есть деньги? - спросила она меня.
- Есть, - сказал я и протянул ей мятую трешку.
Весь антракт мы ходили с Еленой Павловной по фойе в ритме
марша. Она вцепилась в мою руку, держала раскрытый сборник близко к очкам
и пела негромко себе в нос и мне в ухо "Вихри враждебные веют над
нами…".
А мимо нас дефилировали мальчики и девочки со стаканчиками
мороженного в руках. Не было и не будет ничего вкуснее на свете, чем крем-брюле
в голодные послевоенные годы. Вот поэтому я и не люблю оперу по сей день.
