Воскрешение Лазаря К 5-й годовщине со дня смерти Алика Рапапорта
- Иосиф!
- Здесь я, Господи!
- Ты уж чаю напился? Что ж, ты, никак, вчера опять усугубил?
- Слаб, грешен, Господи, не удержался маленько.
- Да ты хоть видел себя в зеркале? Краше в гроб кладут.
- И мне туда пора.
- Хоть бы пробрился по этому случаю.
- В морге добреют, им за это платят.
- Ну, пора.
- Пора, Господи.
И он отдернул ветошную занавеску с картины. Эта старомодная
манера прикрывать картину тряпкой немного смешила и удивляла окружающих
и заезжих, но вслух мастеру об этом никто не говорил, а он действовал,
как его учили в Петербургской академии художеств те, кто и сам учился
у знаменитых мастеров, бравших в Италии блестящие призы на биеннале.
- Сегодня кончишь?
Он не ответил, тщательно разминая кисти и выбирая из
них ту, которой работать. Картина была готова. Только он знал, где и чего
тут было некстати или не хватало или лежало не так. Эта, последняя работа
над картиной – самая мучительная, словно ловля блох в стоге сена. И непонятная.
Потому что и самый придирчивый, но посторонний взгляд не улавливал этих
блох, а ему казалось, при обнаружении, что картина не удалась, что надо
все переписывать заново и тут уж ничего не исправишь. Эта последняя работа
над картиной шла на скрипучих и визжащих тормозах третью неделю и измотала
его донельзя.
Он нашел искомое и стал продираться по давно уже застывшему
слою почти сухой кистью, вмазывая более четко блик на стволе смоковницы.
Картина называлась «Воскрешение Лазаря». Он начал ее
в такую же слякотную и мерзостную ноябрьскую непогоду год тому назад.
Он очень тосковал по будущей весне, которая могла быть для него и не предстоящей:
он знал, что долго не протянет и потому взялся за этот тревожно радостный
весенний сюжет. Почему-то ему вспоминались при пустом еще загрунтованном
холсте далекие детские весенние ручейки и громадные лужи родного Ленинграда,
черный ажур подгоревших на солнце сугробов, первые шустрые жучки на солнцепеке
и девочка Люся на бойком велосипедике гонявшая по шипящим лужам так, что
мелькали на разворотах ее большие черные, в сеточке дырок, трусы. И он,
только что выписанный из больницы, но не в морг, а сюда, в распускающуюся
весну, думал тогда, глядя на соседскую Люську, что всего двумя годами
была его старше: как хорошо, что он опять не умер и может жить и видеть
все это, а ведь мог же и умереть и так и не узнать, что такое настоящая
весна и это странное щемящее чувство к Люське, наверно, любовь.
От той стартовой тоски по весне и родился фон картины
– бледно-голубой, как доверчивый взгляд блокадной сироты.
Лазарь, лежащий на носилках под белым покрывалом, совсем
мертв. Синюшное, продрогшее от смерти лицо пусто и неподвижно, а во всем
тщедушном теле разлита трупная тяжесть и безжизненная двумерная плоскость.
Но левая рука его приподнята. На блеклом плече – стылость, однако чуть
дальше начинает брезжить возрождение жизни. Волна побежалости цветов жизни
струится по предплечью, чуть согнутому локтевому суставу и вот, сквозь
и поверх холста выдвигается из плоскости картины, объемная, скульптурная,
выпуклая и полная жизни кисть, с бьющимися жилками и подрагиваниями живой
расслабленности. На самом краю картины, как бы поддерживая сверху эту
трепетно оживающую руку – продолговатое золотисто-голубое свечение, в
котором угадывается аура животворного перста Иисуса, но сам Спаситель
– за рамой картины, Его нет, Он присутствует лишь Своим чудом и этим крохотным
светящимся пятном. Но это присутствие – самое важное и первое из угадываемых
и ощущаемых явлений картины.
На заднем плане видна бесплодная и унылая палестинская
пустыня, посредине которой стоит изломанная смоковница. По пустыни пробегает
еле заметная тень, волна тени: правая сторона пустыни еще мертва и сумрачна,
а слева, от того края, где вне холста стоит Иисус, движется судорога света
и оживления, и этот беглый поток первым своим бликом уже достиг смоковницы
и на мельчайший миг коснулся и упал на корявый ствол.
- Ума не приложу, что мне с тобой делать.
- На Тебя уповаю. Что скажешь, то и будет. Все приму
с благодарностью.
- Я ведь вам, иудеям, запретил живое изображать.
- Какой из меня иудей? А Спасителя я, как видишь, не
осмелился.
- И на том спасибо.
- Скажи мне, как Тебя на всех нас хватает? Вот Ты такой
космический и заоблачный, а сейчас вот со мной, в моем ничтожестве пребываешь.
И с Авраамом по поводу Содома препинался и торговался. Ходишь меж людей.
На что мы Тебе?
- Понимаю. Это, конечно, твоя проблема: ты привык иметь
меру и масштаб. Мне ж все это ни к чему. Что с тобой, что с космосом,
что сегодня, что миллиарды лет. Не суть это.
- А в чем суть?
- Ну, ты, прям как Пилат. Я ж тогда ему ответил.
- Ты запамятовал. Ты не ему – Малому Синедриону ответил.
- Какая разница? Но ведь ответил!
- Да, прости, Господи, это я запамятовал.
- Скоро ли?
- Погоди, вот здесь еще.
- Ну, не буду стоять у тебя над душой.
- Да, ничего. Ты мне не мешаешь. С Тобой хорошо.
И он углубился в рассматривание и вглядывание в тени
над веками Лазаря, потом выбрал тончайшую кисть и, даже не краской, а
просто водою, набросал по этим теням легкую дрожь: они вот-вот откроются,
и Лазарь вновь увидит свет и Учителя. Душа его, только начинающая удаляться
из тела, вновь впорхнет в эту расслабленную немощь и укрепит ее и восстановит
среди живых, а теперь вот трепещет над входом в погасшую плоть в тревожном
ожидании чуда своего воплощения.
- Господи, прими душу раба твоего Иосифа!
- Кончил «Лазаря»? Ну, что ж, с Богом. Прииди.
По завещанию покойного картина предназначалась в дар
православной церкви. Вдова написала о том митрополиту с приглашением посетить
студию. Из канцелярии был получен ответ, что картину принять не могут,
потому как не по канону. На словах же ей донесли, что митрополит евреев
не любит и принять дар от потомка жидов, распявших Христа, не желает.
Некоторое время огромный, во всю стену, холст простоял
в сан-францисской мастерской, но, после того, как был выпущен каталог
и особенно после турне по выставочным залам, спрос был очень оживлен.
«Несть более ни еллина, ни иудея» -- сказал очень
богатый нефтяной малаец и купил «Лазаря» по самой высокой цене, специально
для него отстроил церковь в ставшем родным ему Эдмонтоне, и, ко всем прочим
своим бизнесам присоединил еще и этот, дающий не баснословный, но устойчивый
и Богоприятный доход.
Православное Рождество у русской церкви в Монтерее
Вот и январь, и грачи улетают
К северу, где наступает весна,
И не сугробы - надежды все тают,
Жизнь ты моя, испитая до дна.
Что ж вы галдите, как в брошенном детстве?
Что вам кричится, меня вороша?
Память строчит по годам моим петли,
Птицы уныло судьбу ворожат.
Не надрывайте уставшую душу,
Не провожайте меня на погост.
Черные птицы о прошлом мне кружат,
И на исходе Рождественский пост.
Серый мой вечер, опавшие листья,
Парк эвкалиптовый думой застыл.
Церковь пустая, спокойно и чисто,
Сизый туман по иконам поплыл.
