Александр Левинтов
(Монтерей)

Путеводитель недельного путешествия


Александр Левинтов Венеция

Местра - конец прозы

Здесь поезд стоит десять минут. Попрощайтесь с прозой, забудьте и оставьте здесь бензоколонки, супермаркеты, светофоры и прочую нерифмующуюся муру. Постарайтесь выкинуть из себя все суетное и безнадежно несвое, навязанное масс медиа, политиками, правителями и старшими пионервожатыми. Десять минут на сдачу в багаж стереотипов и предвзятых мнений. Десять минут на выход в эфир. Поезд чуть качнулся, тронулся и пополз в сгущающийся сумрак еще глухих аккордов, отталкиваясь от материка и проникая на крошечный архипелаг почти кристаллической поэзии..

В Европе, как правило, все поезда приходят в тупик. Венецианский поезд приходит в окончательный тупик. И вы сразу начинаете понимать, что, вот, он и настал. И вы уже нигде, только здесь, и потому все так безошибочно знакомо и узнаваемо сразу, с первого полуслова.

Большое старое Вилково

Венеция - это совсем как наше Вилково на Дунае: те же каналы, те же мосточки и мостовые, только Вилково помоложе, поменьше и подеревянней, да оно совсем деревянное, наше Вилково.

География Венеции предельно проста: с севера на юг, от Вокзала к св. Марку идет буквой зю Большой Канал, перерезаемый посередине Мостом Вздохов, нечто вроде нашего Кузнецкого Моста, только круче и горбатей. Слева (восточней) - суетная туристическая Венеция, где торговля и сервис ориентированы на расположение и потому основной критерий размещения и успеха - бойкость и людность. Справа - Венеция для венецианцев, на которых и расчитаны огоньки и звездочки торговых, пропивочных и обжирательных точек. И чем дальше от буквы зю, тем проще и незатейливей.

Венеция - это настоящий лабиринт. Поэтому только туристы первого дня пытаются пользоваться картами: это абсолютно пустое занятие. Надо ориентироваться на надписи, расположенные на углах и развилках (к, сожалению, не всех): Св. Марк (S. Marco), Вокзал (Ferrovia), Мост Вздохов (Rialto) и некоторые другие. Если вы знаете, куда идете, может произойти чудо и вы прийдете в то место, куда шли, но можете и не прийти, и тогда случится другое чудо, еще более чудесное - вы окажетесь в другом месте. В любом случае вы не ошибетесь и когда-нибудь непременно выйдете туда, куда шли или откуда вышли, что, собственно одно и то же и несущественно, потому что вы не просто ведь шли, а наслаждались жизнью и Венецией: потаенной тишиной, гулкой пустотой и звучной акустикой собственных шагов и собственного существования. Вы будете брести от одного источника света и смеха к другому - и это будет делать ваши блуждания безопасными и неутомительными.

Если при этом ушел ваш поезд или улетел самолет - не расстраивайтесь: они все равно ведь не ваши, а завтра будут другие, новые, иные, точно такие же, а вот вы завтра будете уже не собой.

Улочки тесны, порой всего в одно тело, порой они упираются в тупики или чью-то дверь.

Здесь, в глубинах можно наткнуться (невозможно не наткнуться) на маленькие ресторанчики и траттории, где вам подадут хлеб грубого помола, нежные креветки, мидии, какие-то ракушки, которых полным-полно на наших черноморских пляжах, изысканно-простое Пино Гри. После столь почтенного ужина в окружении старых венецианских перечниц и не менее венецианских перечников, красноносых, но еще не уставших пить и есть, хорошо нырнуть в молодежную брызгаловку неподалеку от Академии (а может, это вовсе и не Академия, а школа юного Отелло? Попробуй, разберись, если на стене нарисовано граффити: "Нет клонированию, биотехнологиям и третьему закону Ньютона!" и больше никаких опознавательных знаков), с красненьким наперевес, оседлав парапет моста и махать своим стаканевичем паре молодых геев с парапета соседнего мостика. Венеция - это страна классического пофигизма. Они явно говорят за жизнь, клубящуюся между нами ночным туманом - и это так театрально и вместе с тем естественно и сладостно, а рядом -- окно с цветами, полуоткрытое, и там угадывается своя, но такая же естественно-театральная жизнь, немного не в фокусе, смазанная восторгом: вот оно, вот оно, вот оно, счастье.
Бродский слегка надул нас, описывая дневную Венецию - ночная Венеция куда интересней и романтичней.

И пляшущие огни под сводами мостов - это лишь приглашение, приглашение к новой инкарнации здесь. И вы никогда-никогда не уйдете отсюда, даже когда уедите. Венеция - это то, чего вы ждали всю жизнь и вот, наконец, дождались...
Город распадается на сцены из одного спектакля, идущего сразу на нескольких десятках маленьких подмостков. И даже пустота между ними - потаенные длинноты гениального режиссера по имени Венеция. Не жители, но мы, заезжие туристы, -- персонажи и декорации этого спектакля из жизни венецианцев. Мы для них, что лес и нефть для россиянина: естественный ресурс экономики.

Халувин в Венеции - легкая разминка перед карнавалом на масленицу.

Тяжелое красное вино, терпкое, как наша кровь, и дешевое, как чужая. Горбатая старуха, начиненная мышами, Азазелло, работающий на пару с хриплой Геллой - рты обоих испачканы кровью, глухая, рвущая по жилам музыка, утробное веселье, засосы, оставляемые хрупкими феями на набыченных шеях долговязых жертв любви (эти шеи так жаждут топора!), инфразвук желаний, свежеукраденные розы по бросовым ценам ("одна штука - одна штука, синьор, купите для своей синьориты, это подходящая для нее цена"), не смех, но хохот, не страх, но ужас - и над каналами встают на всяк случай отгнившие еще в раннем Средневековье привидения и уж совсем невероятно: среди гнили и плеска ночной жути чистый тенор "О, соле мио!". Какое тут к чертовой полуночи солнце?! Но с гондолы несется именно это и именно невероятность этой песни убеждает в реальности фантасмагории. "Веселой смерти и приятных проклятий!" -- тяжелым контральто приветствует глубоко декольтированное существо ненавязчивого пола. "Счастливой долгой казни!" -- следует задушевный ответ.

Это - породистый Халувин, как итальянцы и вообще европейцы более породисты, чем эфемерные американцы, пребывание в истории которых еще необязательно.
Да, это и есть праздник жизни. Совсем маленькая бутыловка брюта, итальянская версия артишоков, крутые, круче любого нового русского и переваренных яиц, завитки кальмаров, суровые, как римский центурион, октопусы и, пикантней любой проститутки, королевских кровей черные маслины цвета, размера и формы коровьих глаз, узенький канал, извивающийся стылыми фонарями, искаженное, в гримасе подступающего оргазма, полнолуние, сладкий итальянский лепет и влекущее, чтобы при этом ни говорилось, "ну, давай же!" Итальянки, в основной своей массе, счастливы своей миниатюрностью и цепко держатся за своих битюгов и тяжеловесов с квадратными подбородками, лбами, задами и взглядами. Влюбленные парочки девочек, мальчиков, девочек и мальчиков, влюбленные троечки и четверочки - ночной спектакль любви на крошечной площади меж двух студенческих кафешек. Внутри уже так накурено, но и на улице накурено до головной боли. Народ упакован до состояния, когда угол стояния равен углу нестояния и все слегка, до утра - на пол-шестого.

Кто знает, куда текут венецианские каналы? - Только дерьмо, плывущее по ним. Нам же, созерцателям, важно лишь шевеление воды в этих каналах. Куда течет мысль? - А столь ли это важно: гораздо важнее, что она все еще течет. И в призрачности ночи куда важнее появление из-за угла колышущихся фигур, чем содержание заполняемых ими жизней, скорей всего, банальных, скучных до зевоты и неинтересных даже самим себе.

Степеней свободы - их много. Но нужны ли нам эти степени?: мы будем счастливы и благодарны любому их числу, но по своей беспородности, по своему страстному невмешательству в чужие жизни, по своей отвязанности и непричастности, мы и так, без этих степеней, свободны и тем отличаемся от окружающих нас народов.

На плетеных белых стульях венецианских уличных ресторанчиков, под маринованные луковки на деревянных шпажонках, под сардинки с маслиной на такой же шпажонке и под прочую закусочную мелочь как-то не мурлыкается русская романтика типа "Сиреневый туман", уместная лишь на перроне Курского вокзала, на бревнах заброшенных полустанков БАМа или в пурге, разрываемой смертельно зимней электричкой.

Но зато здесь легко рассуждается под холодное светлое вино о том, что функция принадлежности в русском родительном падеже, несмотря на всякие приватизации, все более вытесняется описательной функцией и потому выражение "чашка чаю" становится все менее употребительным, нежели "чашка чая". В Венеции днем вообще приятно думается ни о чем и вспоминается нечто спокойное: "и яркое солнце играет в курчавой моей голове". Впрочем, если засидеться, солнце может оказать полновесной луной, да и насчет кудрей - сплошная гипербола. Но - все равно хорошо.

Мост Вздохов (Rialto) - теперь самое толкучее место в городе, туристическая барахолка. Диккенс еще застал рядом с ним, у здания суда, двух каменных львов, в пасти которых опускались тайные и анонимные доносы. Ныне львов не стало. Но все равно: остановитесь и прислушайтесь к истории. Советская культура многое взяла из Венеции. И не только доносы, разумеется.

Венецианский карнавал (дословно это означает "шествие животных", идущих на жертвенное заклание, что равнозначно нашей маслянице - жертвенному пожиранию символического солнца в день весеннего равноденствия) нашел свое продолжение в военных парадах и демонстрациях трудящихся: такое же безудержное возбуждение и напряженная радость, такая же двойственность счастья и страха. Карнавал и торжества на наших красных площадях - это разовый выхлоп двойной морали, царящей в обществе. Карнавал перетряхивает социальные структуры: бедняк рядится в шелка, аристократ - в рубище, но все это понарошку, из озорства и чувства "подлинной демократии".

Вот в кафе заскочили трое работяг в измызганной рванине строительной прозодежды, заказали по капуччино и сладкой булочке, закурили "Мальборо", один достал сотовый и стал названивать... Ну, чем не новые русские? И чем новые русские - не финработяги в своей прозодежде и золотых цепях?
Советская культура, как теперь кажется и мнится, пыталась реанимировать ценности и этические установки иудо-христианства, но по касательной, не в фокусе и слегка размыто. Это произошло от недостатка культуры и образования у правящей плесени общества. Их жестокая наивность возродила средне- и раннневековые грубости и пытки, всего лишь.

В двух шагах от Риалто - Рыбный Рынок. Такого изобилия морских чудовищ и лакомств вы вряд ли где найдете еще! Малые голландцы в подметки не годятся этому великолепию. Рыботорговцы орудуют тончайшими и острейшими ножами и инструментами (Господи! Если бы наши травматологи и хирурги имели такой инструмент, я бы еще немного пожил бы, наверное!). А рядом - Зеленый рынок. Уверяю вас: половины названий вы просто не знаете и даже не знаете: это фрукт или овощ. И как это есть и для еды ли это? И среди всего этого, экзотического, свешивающегося и сваливающегося с прилавка: рубиновые гроздья красной смородины, огромные корзины отборных белых, груды лисичек - вещи до боли знакомые, как тетя из Киева.

Рядом с Рыбным Рынком - маленькая уютная траттория Poste Vecie. Если вы не заглянете туда, считайте, что в Венеции вы не были, а я с вами незнаком.

В Венеции напрочь отсутствуют супермаркеты. Здесь разбросаны маленькие лавчоночки: мясные, молочные, булочные, кондитерские, рыбные, сырные и тому подобное.

На площади св. Марка, если смотреть на нее с балкона собора, голуби похожи на намагниченные семечки. И на этой ошарашивающей площади стоит поставить точку в блужданиях и сидениях на главном острове Венеции.

Мурано

Сюда ходят трамвайчики и такси, естественно, водоплавающие. Они продвигаются в сумрачном и мистическом тумане по улицам Лагуны, обозначенным слегами и буями.

На острове Мурано расположено 12 стекольных фабрик. Промысел возник в 15-ом веке сначала на местном песке, а теперь этот основной компонент привозят из Фонтенбло, из-под Парижа. Золото, платина, серебро и прочие материалы, а равно энергия и энергоносители - привозные. Местное лишь - традиция. Стеклодувы - потомственная профессия. В бригаде три человека: начинающие изделия два подмастерья и доводящий изделия до конца и совершенства маэстро.

Здесь же - огромная выставка готовой продукции.

Вас будут склонять к покупке. Соглашайтесь: вам сразу предложат прекрасный кофе. Сядьте за стол переговоров: такой наглой лжи и таких ухищренных способов компостирования мозговвы не встретите ни в одном автосалоне мира. Приготовьтесь: вам будут говорить, что только сегодня и только случайно все это продается, а вообще-то это - национальное достояние, что остров и все фабрики завтра будут закрыты на переучет нетленки до Рождества, но не ближайшего, а просто некоего, что только что звонил Папа и разрешил, узнав, что это именно вы, сбавить еще полтинничек. Когда вам удастся сбить цену с 900 долларов до четырехсот за каждую кофейную чашечку, ударьте по рукам, но не вашего искусителя, а себя, как можно решительней скажите "нет!" и уходите твердым шагом человека, только что растоптавшего собственную мечту, ведь вы всю жизнь, оказывается, мечтали пить кофе из такой посуды!

Остров Св. Михаила

"Внимательно осмотревшись вокруг, я заметил во тьме нечто черное и массивное, похожее как будто на берег, но вместе с тем лежащее плашмя на воде, на одном уровне с нею, как плот. Старший из гребцов сказал, что здесь хоронят покойников. Пораженный этим кладбищем в открытом море, я обернулся назад, силясь разглядеть его очертания, но что-то сразу заслонило их от меня. Прежде, чем мне удалось разобраться, что это было, я обнаружил, что скользим по какой-то призрачной улице: с обеих сторон прямо из воды поднимались дома, и наша черная лодка бесшумно плыла под их окнами" -- так описывает свой приезд в Венецию в 1844 году Ч. Диккенс. Он, мрачный лондонский романтик, начал с кладбища на о. Св. Михаила, что лежит между Мурано и главным островом как всплывшая со дна камбала.

Призрачная дорога, призрачный фарватер, призрачная погода, призрачна цель путешествия.

Итальянские кладбища полны белого мрамора, цветов, свечей и траурных кипарисов. Посетители - почти сплошь предкладбищенского возраста, будущие, в скором времени, постояльцы. Они присматриваются к старшим по возрасту и примериваются лечь рядом или в сторонке. От анемонов и нарциссов тянет холодом, еще холоднее - махровые жирные хризантемы, их отличает от червей лишь полная неподвижность.

Игорь Стравинский и Сергей Дягилев лежат в греческом квартале, что слева от офиса, среди Багратионов и другой русской знати.

Иосиф Бродский - в соседнем Евангелическом квартале неподалеку от Кларка и Паунда (знать бы еще, кто такие).

Что такое бессмертие, мы знаем, но мы не знаем, как им пользоваться. При жизни бессмертные начинают догадываться об этом, они мучаются этой догадкой, пытаются понять и выразить. На нашем языке эти отчаянные и смиренные попытки называются творчеством. И потому мы говорим, что творят душой (которая бессмертна).

И только здесь, на пороге, начинаешь догадываться, что Бог и душа - одушевленные, но душ не имеют, а потому бессмертны без страданий, без оков плоти, в отличие от нас, людей. Да, творчество - признание души в своем бессмертьи.

Мокрая коновязь пристани. Понурая ездовая
Машет в сумерках гривой, сопротивляясь сну.
Скрипичные грифы гондол покачиваются, издавая
Вразнобой тишину.
Чем доверчивей мавр, тем черней от слов бумага,
И рука, дотянуться до горлышка коротка,
Прижимает к лицу кружева смятого в пальцах Яго
Каменного платка.

И. Бродский "Венецианские строфы"

Лидо

Лидо - длинная песчаная коса, отделяющая Лагуну от блистательного Адриатического моря. По острову ходят автобусы и ездят машины, что кажется после и в виду Венеции даже диким, но только поначалу. Сквозь чопорный и зализанный аристократизм особнячков и пансионатов можно пройти к пляжу. Если вам повезет, в это холодное утро там не будет никого, только тусклое, похожее больше на луну, чем на себя, солнце, серый жемчуг песка, бегающая по мокрой воде собака и мелодия из "Мужчины и женщины".

На широкой балюстраде отеля Westin белые столики, чашечка кофе с гордо поднятой ценой, воробьи-миллионеры, вы и ваше умиротворение. Вот из отеля вышла подиумной походкой ковервумен (а может, очередная жена очередного мультимиллионера), подошла к краю ступеней, посмотрела на свои часы. Скажите ей тихо "Пора" -- и она, скорей всего, уйдет, как и пришла, -- ни за чем и напрасно, просто для разнообразия вашего одиночества.

Побродите по петлям, заполненным в дни Венецианского кинофестиваля звездной тусовкой, отдохните от них и от их славы. Расслабьтесь в полный рост и с глубоким оттягом.

Сказка о венецианских котах

Однажды, в стародавние времена, когда люди еще недалеко ушли от остальных, а потому понимали языки птиц и зверей, а те понимали людей, на одном острове в теплом голубом море появились первые жители.

Они ловили осьминогов и мелкую рыбешку, выращивали фрукты и виноград, всего у них было вдоволь и в изобилии, но они скучали по хлебу и потому, на свое несчастье, в злопамятный год решили засеять зерном небольшое поле.
Терпеливые крысы, прознав о том, дождались сбора урожая, после чего перебрались на остров одним им известным, а нам до сих пор неведомым путем и набросились на зерновые запасы людей, растащив хлеб по своим тайнам норам.
Люди остались без хлеба, но это было им, признаться, не впервой. Беда обнаружилась в другом и гораздо более страшном.

Крысиный король, жирная и отвратительная тварь с длиннющими усами и омерзительно длинным голым хвостом, объявил, чтобы люди весной опять посеяли хлеб и не только на том поле, но и по всему острову, а для того уничтожили свои сады и виноградники. А если люди не подчинятся, крысиный король пригрозил, что прикажет своим подданым перегрызть и передушить всех младенцев на острове.

Вскоре люди оказались в полном рабстве у крыс, которые забирали у них почти все, оставляя лишь на посев и на жизнь впроголодь, на едином и скудном хлебе.
И с каждым годом беспощадный и неумолимый крысиный король требовал все больше и больше зерна, ему было все равно, урожайный год или засушливый. Крыс а острове становилось все больше, а людей все меньше, и сами крысы становились все крупней, а люди - мельче и болезненней.

Уже приближались последние времена для людей, но тут неожиданно появилось спасение.

На остров пришел со своей дружиной огромный рыжий с золотым отливом кот. Он, четыре его ближайших соратника и остальное кошачье войско вступило в схватку с крысами.

Сначала эта война казалась людям безнадежной.

Но однажды рыжий кот, которого люди прозвали Золотым Львом за его красоту, силу, храбрость и бесподобный окрас, пришел к ним и сказал:
- Люди, ройте каналы, расчленяйте ими крысиное воинство, а мы будем гнать эти поганые твари в воду, и они будут тонуть в море, и море будет уносить их смердящие трупы вдаль.

Люди послушались Золотого Льва и стали рыть каналы, а коты загоняли крыс в воду, канал за каналом, пока не утопили всех.

И настали счастливые дни, и люди из благодарности решили построить великолепный дворец, на крышу которого поставили Золотого Крылатого Льва, как теперь стали называть знаменитого крысолова, потому что он совершал бесстрашные прыжки - с крыши на крышу и через любой канал. А четырем его славным сподвижникам, также великим воинам и героям, поставили памятники пониже, на широком балконе.

Но когда дворец необычайной красоты и пышности был уже почти завершен, в дело вмешались Папа и католическая церковь, набравшие к тому времени большую силу и влияние у людей.

Папа сказал, что Крылатый Золотой Лев - это хорошо, потому что это символ евангелиста Марка. И дворец стали использовать как храм, не видя в том большого ущерба для своего освободителя. Да и тот не возражал, зная и понимая человеческие слабости и несовершенство людей.

Позже четырех котов заменили на квадригу коней - и никто не протестовал против этого, потому что история избавления от крыс стала тонуть в дымке католических месс, постов и индульгенций. Постепенно на острове исчезло сельское хозяйство: люди все больше баловались торговлей, пиратством, мореплаванием, обслуживанием и самообслуживанием. Один из островитян даже добрался до Китая, а оттуда приплыл домой морем - через Индию, Аравию и другие сказочные и несуществующие страны.

Так возник город, который был назван Венецией.

Истинные имена и подлинную историю великого Золотого Крылатого Льва и четырех его друзей люди забыли. И лишь венецианские коты, величественные и гордые, самые красивые и храбрые коты в мире, еще помнят те далекие события и своих великих героев, но мы, к сожалению, больше не понимаем их и стараемся лишь почесать у котов за ухом.

Эту историю как-то пронюхал один вездесущий француз, некий Александр Дюма. Он сильно переврал все, перенес действие в родную Францию, насочинял Бог знает что, но перо у него оказалось бойким, и теперь все хорошо знают имена капитана де Тревиля и его мушкетеров Атоса, Портоса, Арамиса и д'Артаньяна.

Приложения, написанные в воздухе по дороге туда

Преступления нашей цивилизации

Безумие наших, западных, действий против Афганистана выражается не только в том, что мы хотим уничтожить Бен Ладена, вина которого судом не доказана, а потому он, согласно нашей, западной, правовой доктрине, невиновен; не только в том, что мы уничтожаем объекты талибанов, укрывающих Бен Ладена, но явно непричастных к трагедии Нью-Йорка; не только потому, что вместо всего этого мы просто бомбим мирных людей, города и территорию страны, которая ни нам не объявляла войну, ни мы ей, но, главным образом, потому, что мы совершенно не рассматриваем вопрос, почему произошла эта трагедия, в чем, с точки зрения иной, исламской логики, мы виновны и преступны, есть ли на нас самих вина?
Данный текст - попытка ответить на этот вопрос. При этом я не склонен обсуждать банальности, лежащие на поверхности, типа расцвета порноиндустрии, несовместимой ни с исламской, ни с иудее-христианской моралью. Я бы хотел рассмотреть вещи, во-первых, глубинные, а, во-вторых, уже необратимые для нашей, западной, цивилизации, вещи, без которых наша цивилизация уже немыслима, но которые фундаментально противоречат нашей же этике.

1. Мы, иудеи и христиане, последователи Библии, признали, что не имеем права на знание будущего, тем более на заимствования из будущего и на работу с ним. Мы, например, осудили давание денег в рост, как это было принято у европейских язычников (те, установив, что деньги, в качестве которых выступал мелкий скот, имеют свойство прироста, приняли решение делить этот приплод поровну между заимодавцем и заемщиком), но затем мы начали делать разные уловки и исключения (для иудеев, для тамплиеров, для городских страховых касс и пенсионных фондов, для биржевой торговли и торговли фьючерсами и опционами), пока не превратили эти исключения в тотальную практику. Предпринимательство, кредитование, кредитная торговля, биржевые операции и махинации, наконец, все виды проектирования и прогнозирования предстоящей деятельности (планирование, программирование и тому подобное) стали тотальными видами нарушения и Торы, и Нового Завета. Мы - не просто нарушители - мы нарушители, осознающие, что нарушаем, но с выгодой и пользой для себя. Эта-то выгодность и полезность, рациональность наших преступлений более всего и шокирует.

2. Проблематика ориентации цивилизации на будущее или на прошлое восходит к Платону (К. Поппер "Чары Платона или Враги открытого общества"). Для футуристов и прогрессистов будущее - путь к улучшениям и совершенству. Для платоников и фундаменталистов истинное - в первозданном прошлом, в элите как первом воплощении идеи, а не репродукции ее.

Куда мы идем? - Не праздный вопрос послеобеденных размышлений. Мы должны встать, остановиться, подумать, принять решение. Потому что путь пользы, выгоды и рациональности удаляет нас от идей и ценностей Завета с нами, от центра и начала. Мы сами уходим на периферию сада, мы продолжаем воровать яблоки в саду Его с древа познания, с древа Добра и зла.

3. Бог вездесущ - и это отличает Его от нас. Но мы посягнули на это Его качество. Теперь вездесущ Интернет. Теперь можно простым щелчком мышки перемещаться в любую точку Ойкумены со скоростью нуль-транспортировки и одновременно общаться с неопределенным множеством людей, находящихся в неопределеном множестве мест - в единый миг. Теперь достаточно, даже по малой нужде, набрать www.restroom.com и все будет в порядке.

4. Идея "любите врагов своих" и о подставлении левой щеки, если ударили по правой, занимает, пожалуй, первое место по забвению. Тут - либо следуй этой заповеди, либо откажись от нее вовсе, но тогда и перестань утверждать о своем следовании за Христом, ибо Он-то точно и до конца исполнил ее. Провозглашая и проповедуя смирение, иудаизм и христианство агрессивно демонстрируют полное неприятие не только врагов, но и всего иного и отличного от себя. Столько и с таким пролитием своей и чужой крови воевать, каждый раз, после каждого сытного обеда повторяя "любите врагов своих" -- да это кого угодно выведет из равновесия.

Исключительность - не самое лучшее самомнение. Однажды к Будде пришла молодая женщина, у которой умер младенец. Она умоляла Будду дать ей утешение.

- Принеси мне горчичное семя из дома, в котором не побывали смерть и горе, -- и я утешу тебя.
После долгих хождений от дома к дому молодая женщина вернулась:
- Спасибо тебе, Будда. Ты полностью утешил меня, потому что я так и не смогла найти такого дома.

Сочувствие и переживание чужого горя как своего - разве мы можем сказать так о себе, погруженных в конкурентную борьбу и борьбу за выживание?

5. Христианство как социальное учение предельно антиурбанистично. Как можно, следуя Христу и Иегове, наворотить столько Вавилонов? Западная цивилизация - это, прежде всего, городская цивилизация. И, между прочим, столь беспечное и бездумное тиражирование городов породило их бездуховность и бездуховность жизни в них. Инфраструктурный стандартизированный набор жизненно необходимых излишеств и излишних для жизни необходимостей, пустая геометрия домов, улиц, кварталов, дорог, не ведущих никуда - это и есть сеть и система современных городов, обессмысливающих свое и наше существование.

Урбанизм - не безобидное заблуждение. Городской образ жизни, в отличие от деревенского, предполагает в своем основании анонимность, безымянность, скрытость жизни, а, стало быть, нравственную беответственность и вседозволенность. Умноженная, тиражируемая нравственная распущенность разлагает и растлевает наши слабые и изнеженные души.

Мечты о воспоминании

Я мечтаю однажды свободно войти
В богадельню ИГ РАНа иль, как знать, в ВИНИТИ,
А уж лучше того - под бетон ИНИОНа,
И сказать зазевавшейся тетке "Прости,

Что так долго здесь не был, что пропуска нет,
Что просрочен в том веке невзначай чит. билет,
Что, ваще, я не местный теперь, а чужой,
Но за мной остается вся выслуга лет".

Я в каталог нырну, неизвестный чужак:
Алфавитный порядок, но что-то не так -
Не хватает партийности в боксах
И знакомых фамилий в знакомых местах.

Доживает в сан. "Узкое" в церкви спецхран,
Чем безбожней изъятья, тем шире карман,
И исчезла вовне коммунизма эпоха,
И настала эпоха с названьем "Обман".

Я уйду в тишину и махровые пальмы кабслава,
Слева - тот же старик, та ж очкастая - справа.
И я вновь погружусь в позабытые строки веков,
И единому слову, и мысли, и разуму - слава.

Будет время в идеях и сносками течь,
И уютно замолкнет родимая речь,
Только мысли по-русски, по древу витают
Да гудит по прострелам спиральная печь.

Приложения, написанные по дороге обратно

За бортом минус 55

В самолете меня достает аллергия:
Слишком много индусов,
Стюардов, людей,
Слишком нет фонарей,
По-немецки шпрехует Карузо,
Тенорит мне в наушники Аве Мария..

Педиотику нежно и томно листая,
Мой серьговый сосед
На меня не глядит:
Для него я бандит,
Чей полицией взят уже след,
Ну, а слева сосед третью бочку вонючего Пепси лакает.

И когда над Атлантикой солнце или кто там еще,
У кого не отсохло, и, стало быть, встанет,
Я усну, наконец, под разрывы от бомб в Кандагаре,
Под затихшие сердца удары
В посиневшем от геев угаре.

И - прощай незатейливый мир
Пассажиров багажных и без.
И Европы кровавый надрез
Проползет из заоблачных дыр.


Кладбищенский напев

Венеция, Святого Михаила
Угрюмый и квадратный островок,
О стены бьет волна из малахита
И анемонной отступает пеной.
Сквозь важные гробы пробился к свету мох,
В церквях навзрыд и навсегда отпеты,
Под лепрой жирной хризантем,
Стравинский, Дагилев и Бродский,
Пусть вам приснится солнечный Эдем
Счастливый, радостный и кроткий.

А где лежать? - такая незадача:
На Востряковском, в Митино, тем паче,
Что мне, пожалуй, к ним не доползти.

Когда и долго ли? На незабвенной даче
Иль на больничной койке? Я к раздаче
Мест теплых и последних опоздаю.

И памятник себе я унесу с собою,
И вознесусь трепещущей свечою
И, может быть, приветною слезою
Меня проводят к вечному покою.

Импровизации в стиле утреннего блюза

Бездомным псом в ночи скользит по тропопаузе Люфтханзе
В наушниках -- классический шекспировский О.К.
И тишь небес и рокоты морей
И строки беглые мгновению напрасны.

Я
Зря
Мля
Для
Тля
Гля

И к декабрю не дни, но сутки все короче
И все бессонней вымершие ночи,
Все пристальней мы смотрим в пустоту,
Все меньше нам осталось на роду.

Одна извилина на всех,
И пишут знаки препинанья,
Рифмуя скобки с запятой,
Комбикорма и силос знанья
И мысли - лишь по осевой.

Когда умираешь, невольно приходишь к стихам.
Когда одинок, из стихов не выходишь. В печали
Бредем к одиночеству смерти. В начале
Лишь слово, судите же нас по делам.

И груз печальный, груз повинный
Нью-Йорк прислал из-за морей
И хмурый питерский Борей
Застыл в Венеции старинной.



Обсудить этот текст можно здесь

Подписаться на рассылку альманаха "Порт-фолио"




| Редакция | Авторы | Гостевая книга | Текущий номер | Архив |
Russian America Top Russian Network USA Rambler's Top100