Эти странные тексты - письма из советских
времен. Найденные мной не так давно в родительских сундуках (надеюсь,
родители их не читали из-за неразборчивости почерков и мыслей, да и не
предназначалось им это чтение вовсе), эти документы вдруг открыли передо
мной картину жизни и образа мыслей молодых людей, живших в глухие, как
мы знали всегда, времена. Многие письма уже не существуют и могут быть
лишь пересказаны по памяти. Я сознательно их перемешиваю и не называю
адресатов и получателей: не нужно это, да и не важно.
Вспоминаю всех одаренных друзей и
подруг, которые, все время ходя по краю, канули неизвестно куда, - тех,
кто ставил подпольные спектакли по пьесам запрещенных авторов, издавал
рукописные книги, слушал музыку до одурения, переводил книги без разрешения
и спорил до хрипоты по ночам - в чужих квартирах - нет, то были не диссиденты,
а просто молодые люди - взьерошенные, затерянные какие-то...
Письма пронумерованы без хронологического
порядка.
1.
[Нач. 1990-х]
Когда уже дано было, наконец, разрешение распускать языки, кто-то сказал,
что мое поколение - единственное в том отношении, что его нельзя ни в
чем обвинить: ни в развязывании войны, ни в массовой политической подлости,
ни в разрушении нашего "общего дома". Пожалуй, это верно, так
как наша незначительность и отстраненность не имела себе равных. К общему
развалу мы даже не успели постареть.
Что из этого следует? Мы - невинные дети, мы - жертвы?
Да, мы всегда были инфантильны. Поразительная незрелость и большие эмоциональные
запросы - вот наш характер. Не находя опоры в жизни, мы искали ее в книгах
Ремарка и Хемингуэя, упиваясь рассказами о простой и сильной дружбе, о
красивой и честной любви. Мы пытались найти их - или что-то подобное -
или создать на пустом месте - в своей жизни. Среди нас было немало хороших
людей. Но этого было недостаточно. Нас было мало.
Мы проводили время в морально-философких беседах, со
стаканом в одной руке и с сигаретой - в другой (все как у Ремарка), затуманивали
воздух и свое сознание испарениями от горячих споров, и сквозь эту завесу,
как сквозь прищуренные веки, все смотрелось и лучше и иначе - этакая приблизительность
видения и мышления. Обмануться и поддаться было легко, и упасть, и растеряться,
и зайти в тупик, и все усложнить даже в примитивной ситуации, а выходить
приходилось через заплеванную черную лестницу. Кто может похвастаться
хотя бы приличной потерей невинности? Честь ронялась, но мы этого не замечали,
так и ходили без чести.
Высший дар Бога - жизнь, высший дар жизни - молодость
- ничто не имело для нас цены.
Время, время прошло. Когда я мысленно возвращаюсь в те
годы, я не могу удержаться от содрогания, и стыд не находит выхода, и
нет облегчения. Я понимаю, что период мудрости еще не наступил, хотя разум
жаждет ее, чтобы простить и себя, и всех, и все.
Но я могу оправдаться: тогда у нас не было надежды. Тупость,
хитрость и жадность противопоказаны героям книг Ремарка и Хемингуэя. Но
не было у нас их опыта. Нужно было заработать свой. Они страдали - и мы
с ними, а прав на это мы не имели. Мы жили в иных условиях и в ином окружении.
Одно из главнейших благ было - "покушать" и "закусить",
а также - выпить и наслаждаться под хорошую, в нашем понимании, музыку,
а также - ухватить хоть кроху какой-то живой, непривычной, а потому желанной
и экзотической информации. Мы постоянно искали хоть что-нибудь, что придавало
бы жизни особый вкус, как приправа в постном супе. Мы обсуждали не виденные
нами фильмы и постановки, не посещенные нами концерты и выставки, и знали
наизусть все музыкальные альбомы, которых и в руках-то не держали; все
это не имело к нам отношения - это мы пытались хоть как-то к этому относиться.
Мы хотели - быть.
Но мы - не были.
Скажем, сон разума? Со сновидениями? "Сон разума
порождает монстров" - говорит нам офорт Гойи. Да нет, не было еще
и монстров тогда, а была лишь одна чепуха, на которую мы с жадностью набрасывались
и которой поклонялись..
2. [ноябрь 1974. Завершальник.]
But Let That Pass
Уж свечи гасят в ресторане,
Уже давно затих рояль,
А я еще совсем не пьяный,
И не прошла еще печаль.
Ах, почему больную душу
Не веселит ничуть вино?
И с каждой рюмкой в горле суше,
И сердце горечи полно...
Уж свечи гасят в ресторане,
Уже задвинули рояль,
А мне в душе больной и пьяной
Не заключить ничем печаль. -
- Это стихи брата Н. Их у меня еще много. Хочется послать
тебе их все, но нет сил переписывать, а печатать сейчас нет возможности.
Что-то мне нынче грустно. Погода наводит тоску. Надо
бы чем-нибудь заняться, но чем?... Кабаки надоели, читать нечего, музыки
нет. Позавчера был чудесный вечер. Подцепила я интересного молодого человека,
вернее - он сам приклеился. Но самое интересное - у него в портфеле были
два диска. Последние Deep Purple - 1974 г. и Slade 1974 г. Мы пошли в
"Корчму". Там есть стереопроигрыватель. Колоночки довольно мощные.
Попросили поставить наши диски - и балдели. На улице шел дождь. Внутри
было тепло и сумрачно. Пили коктейль "Оригинальный". Мой попутчик
рассказывал ужасно интересные вещи про хоп-музыку. Я удивляюсь, я поражаюсь,
как можно так много знать, помнить множество имен, названий. Он был набит
этой информацией до отказа. Я не переставала восхищаться его осведомленностью
и тем еще больше вдохновляла его на болтовню.
Так он и прошел, этот чудесный вечер. Вчера приехала
из Калининграда невеста С., она же подружка Н. Хорошая девчонка - Наташка.
Своими рассказами она ввергла меня в уныние. Боже мой, надо же было этому
Н. появиться в моей и так несносной жизни! Я могу заниматься чем угодно:
ходить в кабаки с мужиками, целоваться с ними, даже спать, но я всегда
знаю, что у меня есть Н., и что бы ни случилось, он будет. Пускай далеко,
пускай. Когда я думаю о нем или о тебе, я не чувствую себя одинокой. Нет,
скорее, наоборот, - счастливой и богатой. Мне, наверное, многие могли
бы позавидовать. Да что говорить! Завидуют. А я спрашиваю: чему, дураки?
Они знают, чему.
Наташка сказала, что Н. скоро докатится черт знает до
чего. Он пьет. И самое ужасное - только это. Музыку забросил. Музыка была
для него самым святым. В общем, я тоже мучаюсь. Не знаю, как ему помочь,
как заставить его снова во что-нибудь поверить. Как уберечь его от того,
что он теперь делает. ...У меня в душе какая-то бессильная злоба против
этих жизненных обстоятельств, которые от нас не зависят и от которых полностью
зависим мы.
Не знаю, как бороться дальше и хватит ли у меня сил броться.
Откуда им взяться? Откуда? Ниоткуда.
3. [1978, март]
- Что ты можешь
Подумать, сказать? -
Ничего.
- Что почувствовать можешь,
Понять? -
Н и ч е г о.
- Я ждал вас. Познакомимся?
Пошло, поехало... Беседа за беседой, тема за темой. Честно, мне не хотелось
говорить о себе, открываться, но меня несло: он спрашивал и слушал, и
сам рассказывал, радуясь пониманию. Хрупкий, сверкающий мостик между двумя
душами. Красиво. Музыка Моцарта, ледок ранних морозов. Уличные часы сквозь
метель.
Наступил момент, венчающий откровения. Мы отдавали больше,
чем брали. Мы жалели друг друга потом: "Изголодавшиеся"... По
утрам угощали друг друга: кофе - сигареты - кофе... и снова... И разговоры
без конца, силлогизмы и софизмы, парадоксы и хитроумные сплетения, сюрреализм
историй, отнюдь не вымышленных (врать не хотелось), и мысли о делах (давно
пора идти, дел полно), искренность, доведенная до степени лжи, превосходящая
ложь настолько, что уже не верилось ничему, никому - но и верилось тоже.
Наконец, прибраться, взять у него деньги на такси - и
на такси их потратить, и уезжать, неся его в себе... Кто это выдержит?
Но вертятся дни, и беседы меняют направление. Что, что
еще дать друг другу? Неслышно, тончайшими струйками сочится вина. Среди
конвульсий и объятий возник его вопрос: "Послушай, ты что - ты меня
любишь?" Ну вот. Раздражение набухло и лопнуло мгновенно. Зачем это?
С ума сошел!
5. [Сер. 1975. Решальник]
Ты понимаешь, оказалось, что у меня совершенно нет времени, чтобы писать
письма. Все, что у меня остается после работы, принадлежит Д. Ужасно.
Еще ни с кем так долго и так часто я не встречалась. Он хочет жениться
на мне. Упорный, черт возьми! У меня никаких мыслей. Живу как-то очень
неуравновешенно и необузданно. Чем занимаюсь?
Как всегда, коктейли, путешествия в Ленинградскую область,
званые обеды с пельменями (самодельными) и водкой, пиво с раками. Пока
каждый день (не считая времени рабочего) приносит мне какое-то разнообразие,
какую-то радость. Я беру это, не задумываясь, хотя предвижу плохой конец.
Ну чем-то должно все кончиться. Хорошим - исключено, плохим - возможно.
Возможно, окончится никак. Все правильно. Да-да, наша беда в том, что
мы все знаем заранее. Пускай. Я беру от жизни все хорошее, что она способна
дать. Стараюсь не думать, но тяжело расстаться с этой привычкой. Но тешить
себя сладкими надеждами, а потом разочароваться - тоже тяжело. Что же
делать?
Пустота накатывает часто. Иногда не вижу даже намека
на возможность спастись. Только в музыке. Включаю на полную громкость,
ложусь на тахту - и ухожу в музыку. Когда возвращаюсь, все меркнет. Убедилась,
что никакой алкоголь мне не поможет: состояние опьянения, конечно, хорошо,
но оно проходит, остается тяжесть в голове, и оседает внутри ужасающая
тоска. В общем, спасения нет. Может быть, удариться в наркоманию?.. Замечательно,
но решительно нет никаких средств. Это роскошь. Может быть, выйти замуж,
нарожать детей, воспитывать их в соответствующем духе? Пополнить армию
несчастных?
Может, в конце концов, удариться в религию? Нет, не просто
ходить в церковь. Именно верить. Ну ведь нужно же верить во что-нибудь!
И начинается копание в сумке. Снаружи средних размеров,
внутри она необъятна. Сегодняшние газеты, месячной давности журналы, в
которых надо прочесть важные статьи (какие? - не могу вспомнить); вязание,
укололась спицей; мятые сигаретные пачки, так что табак будет и в паспорте;
кошельки и монеты; бумажки с записями адресов-телефонов (некому, некогда,
незачем звонить); блокноты; книга для чтения в очередях и в транспорте;
расческа (ах, черт, надо было причесаться прежде, чем войти сюда, - хоть
пригладить рукой); спички опять забыла взять с собой, придется попросить
у кого-нибудь - только бы выйти отсюда поскорей...
Была небольшая, но крайне медленная очередь. Лишь способность,
и даже склонность, полностью отключаться от внешнего мира и размышлять
о предметах, совершенно чуждым окружению, помогла, как всегда. Когда я
пыталась решить, нанесла или не нанесла я боль дорогому мне человеку,
кто-то спросил: "А вы за кем?" - и кто-то ответил: "Я за
этой женщиной". - "Но она здесь не стояла!". И все-таки,
все-таки, мучительно размышляла я, как же могло дойти до того, что мы
стали причинять боль другу другу, признаком чего в наших отношениях это
является?...
- Ну идите же, если идете, женщина!
Женщина. В первый раз меня окликнули: "Женщина,
куда же вы идете - не видите разве, что закрыто?!" - в двадцать лет.
Помню, что меня это поразило. Я отлично понимала, что, хотя определенная
ступень достигнута, до бытия женщиной было еще далеко. Но и теперь я еще
не привыкла к этому обращению; я теряюсь, вкладывая в это слово его особый
смысл; может, я боюсь, что не смогу выполнить своего предназначения; может,
я - обыкновенная тетка: тетя Оля, затем баба Оля, бабушка Ольга Петровна...
Женщина? Но почему тогда я не могу, как как все "порядочные"
и "непорядочные" тети Тани и тети Иры, сделаться женой какого-нибудь
Гены или Валеры, образовать так называемую семью, утвердить свою моральную
устойчивость и женскую (о, не в моем смысле!) состоятельность?... Или
могу? Ведь прекратится тогда эта путаница, похожая на головоломку "15",
когда квадратики с числами от 1 до 15 разложены в тесной коробочке не
по рангу, и нужно терпеливо передвигать их с места на место (вынимать
запрещается, исхода нет, порядок есть и в беспорядке); и пока все не займут
свои места согласно порядковому номеру, дело не сделано; но если так,
то, надеюсь, в той очереди чисел я - последняя, ведь за числом 15 остается
пустое место, глоток пространства, а может, и выход... Клеточка первая
с конца, лазейка надежды и свободы, а я буду к ней ближе всех...
- Так вы идете или нет?! Вы задерживаете всех!
Ах, это же мне!... Иду, иду, берусь за ручку двери, дверь
не открывается. Какие-то дети (кажется, той дамы) вцепились в нее с той
стороны и не пускают. Дама, судя по звукам за дверью, отдирает своих (или
не своих) детей, выталкивает их в коридор к душной очереди (что с ними
будет?... боюсь подумать - но, может, все обойдется)... И я вхожу в кабинет.
Миг, когда переступаешь порог кабинета... Как велико
торжество, испытываемое тем, кто переступает его, когда бросаешь прощальный
взор тем, кто остался позади! Все, они тебе не ровня. Ты уже не с ними.
Может, было бы лучше остаться с ними, ведь на миру и смерть красна? Но
нет, обогнав всех, назад уже не хочешь, и этот момент отсекания себя от
них так ярок, и пусть длится всего полсекунды... - это мой триумф над
вами, баба Сима, тетя Настя и уважаемый как-вас-там-типа Сергей Иванович!
Но я все же верю, что когда-то смогу побороть в себе
эту радость; я знаю, что есть другие радости, и есть самая желанная...
Это - выйти на улицу и идти, идти одиноко, отрешась от всего и от дел,
ради которых потрачена большая часть моей жизни, хотя как знать, как знать,
какая тут пропорция... Идти, унося с собой несчастную закопавшуюся расческу,
и то, что зародилось в душе, пока тело передвигалось, этот квадратик среди
квадратиков, в этой маленькой головоломке...
- Вы что?! Давайте, говорят вам, документ!!!
7. [Февр. 1974. Продолжальник.]
Видишь - это письмо печатаю на машинке. На работе затишье, шефа нет, а
я избавляю тебя от необходимости разбирать мой скверный почерк. Пишешь
ты в последнее время что-то очень кратко. А я решила поподробнее. Правда,
закон подлости: только я начну рассказывать, так и шеф приплетется. Поднажму
пока что. Послала тебе импортные сигареты - ты получила ли их?
Ты понимаешь, какое дело: я пришла к выводу, что я все
же очень испорченный человек. Дело в том, что не могу любить кого-либо
по-настоящему. Вот хоть тресни: нет - и все. Я не знаю, почему это так.
Вот мне кажется, что я люблю, а на самом деле только кажется. И любовь
эта искусственная, самодельная, не та, что возникает сама собой, независимо
от желания, чтоб она была или ее не было. А я сама себе выдумываю, сама
себе приписываю какие-то чувства, которых, если подумать, у меня вовсе
нет. Вот и на этот раз. Я думаю о Сереже, и мне кажется, что я его люблю,
но в то же время прекрасно знаю, что это вовсе не так на самом деле, что
я в любой момент могу от него отказаться, а что уж говорить о других!..
И что обиднее всего - это то, что мне все же нередко
попадаются неплохие люди, которые хотели бы со мной встречаться, а мне,
понимаешь противно подумать о том, что кто-то из них хотел бы меня поцеловать,
и настолько противно, что я тут же отчаливаю, даже некрасиво выходит:
скрываюсь - и все, и этим, конечно, их обижаю. Глупо же пропадать ни с
того ни с сего, без объяснений. Но что объяснять - то, что на меня накатило
к вам, сударь, отвращение? А может, надо выпить сначала?...
Дождь
Шел дождь.
И шляпу его ветром сорвало.
А он стоял.
По голове стучали капли.
Он плакал -
Его слезы дождь глотал.
Так
На лице его смешались
Пыль города, собравшаяся за день, -
И скорбь, обиды и сомненья,
Накопленные долгими годами.
8. [ноябрь 1974. Начинальник]
Пишу на тетрадном листке. Добрый день, доброе утро, добрый вечер. У нас
время близится к полудню. Я на работе. Понедельник. На улице серо и холодно.
На подоконнике голуби чистят перышки и ждут, когда им дадут есть. Фу,
жалкие чревоугодники. У меня что-то довольно сносное настроение. Подозрительно!
Надо бы скорей затосковать. Вчера приехал Д., вернее позавчера; а вчера
мы слушали музыку. Ужас, как много музыки. Ринго и Д.Пёпл (пишу почему-то
по-русски). Попутно записывали. Тут же варили крепкий-прекрепкий черный
кофе в кофеварке. Нас было много, и кофе потребовалось много. Потом мне
сделалось дурно от этого ужасно крепкого напитка. Потом мы пошли в Приморский
парк Победы для того, чтобы скатиться с "американской горки":
что-то захотелось острых ощущений. Вечером, уставшие и замерзшие, ели
горячую картошку с солеными грибами и пили кофе со сливками (сочетание,
однако!). Краденая чашка необыкновенно хорошо вписалась сразу во все наши
сервизы, только вот надпись на ней "ресторан" изрядно мешает.
Твоя шоколадная бутылка стоит на самом видном месте в книжном (!) шкафу.
Д-ка привез из Москвы ужасно много красивых коробочек,
полных сигарет: "Камея", "Каравелла", "Русь",
"Ява" - на экспорт которая. Я поражаюсь, как можно красиво оформить
обыкновенную сигаретную пачку. Можно, все можно, только не желают.
В субботу мы опять тебе звонили, опять подошел твой папа
и сказал, что тебя нет. Чего я и ожидала. Ладно, бог с тобой, гуляй! Я
и сама погуляю. Представь: Д-ка уезжает обратно в Москву - это он только
на выходные приезжал, чтобы со мной повидаться. Ну как не любить такого
человека!...
9. [1980 октябрь]
Как я могу тебя забыть, если с тобой связаны чуть ли не все лучшие периоды
моей жизни? Конечно, годы не заметить нельзя. Но ведь они уходят, а мы
остаемся .
Нет у меня близких подруг: не переношу этот насквозь
лживый, гнилой, глупый женский пол, а значит, и себя... нет подруг - и
не надо! По крайней мере, можно не опасаться подлостей и предательств.
Остается только муж.
Послушай, это ужасно, но я боюсь будущего. Каждый день
и каждый час я готовлю себя к какой-нибудь гадости. Я боюсь, что она может
застать меня врасплох!
Да, годы идут. Ты говоришь, что вступила в новый период
жизни - период "одинокой женщины". У меня тоже новый период
- "стареющей жены". Ужасно, ужасно, но никуда от этого не денешься.
Чисти кастрюли и жди, когда тебя бросят ради какой-нибудь девочки. И что
обидно - не интересует меня никто. Эх, думаю, влюбиться, что ли? Надо,
может, обратить свои чувства на другой предмет - но нет, ничего не получается.
Никого мне не надо, и никому, оказывается, не нужна я.
Пока все хорошо, а я боюсь будущего. Люди туда стремятся,
у людей цели, а я просто боюсь. Я стала замкнутой и необщительной. Компании
меня больше не влекут; надоело смотреть, как мой супруг напропалую ухаживает
за разными особями женского пола. За мной не ухаживает никто. На мне надета
какая-то маска, которая мешает мне говорить, общаться, действовать, жить.
Я сомневаюсь, что ты поймешь мое состояние. Может быть,
ты скажещь; ей надо лечиться, принимать лекарства, чтобы успокоить свои
нервы. Только нервы ли это? Я оплакиваю свою молодость и то, что не желала
сделать, хотя могла.
10. [кон. 1973. Продолжальник]
Дорогой мой,
Вы - суща богема:
Отделяя добро ото зла
Без системы и
Заданной схемы,
Завалили свои дела.
Пожалуйста, не сердись, что я так давно не пишу. У меня
опять был морально-мысленный ступор. Как приехала домой, сразу начались
неприятности. Правда! Не успела прилететь из Таллина, где даже за три
дня совершенно отвыкла, как уже по дороге из аэропорта подверглась оскорблениям.
Что ж так не везет! Когда хочешь жить, никому не мешая и никого не трогая,
так и начинается. А еще и это.
Ты помнишь, я говорила - мы познакомились с симпатичными
эстонскими ребятами, которые были здесь. В предпоследний день перед их
отъездом мы ходили к Таньке в гости, где были все наши, и они, эстонцы,
вели себя очень вежливо, а потом они довезли нас на такси до дома и отправились
к себе. Назавтра они позвонили нам и предложили встретиться в баре гостиницы,
где они жили, почему в баре - им надо было скоро улетать, уж упаковались.
Мы опоздали из-за Гали. Мы подошли и видели ребят через окно, но нас не
впустили - а так хотелось хотя бы по-хорошему просто попрощаться, ведь
они нам устроили перед этим такой приятный вечер. И вот мы хотим пройти
вовнутрь, а нас нас смотрят и орут, как на проституток (нас было трое).
Черта с два нас впустили!
Плевать я хотела тысячу раз на тот кабак, я его ненавижу,
я никогда туда не хожу, и мне безразлично было, где увидеться в последний
раз. Лучше было бы договориться о встрече где-то еще, но они уже заняли
там места (что трудно) и позвонили оттуда. Ладно, думаю, перетерплю. И
вот стоим мы, ждем, что будет, а кругом пялятся и делают гнуснейшие предложения.
Ребята не представляли, что нас не впустят, а то, что они нас там ждут,
втолковать швейцару было невозможно.
Это
Солью посыпали раны.
Это боль
Раздробилась в угаре.
Кто
Заломил мне руки?
Кто
Опрокинул стаканы?
Не надо!...
Мне будет наукой
Хруст песка
На зубах,
Под ногами.
Так вот мы и пошли, стали на остановке, а вокруг такие
рожи, нам говорят гадости, как проституткам. Там всех полно - от фарцовщиков
до сутенеров. И, сволочи такие, принимают нас за своих. Какой-то хмырь
сказал, что живет в гостинице, и предложил провести меня для начала. Девчонки
говорят - пройди, скажи им, пусть выйдут, тогда мы вслед за тобой зайдем.
Проклятье! Не успели мы с ним пройти и несколько шагов, как он заговорил,
что раз нас туда не пускают, значит - есть за что, а он проведет меня,
если я с ним время проведу. Я чуть не умерла. Вали, говорю, на фиг.
Местное хиппи-отребье ржало над нами, и спекулянты -
их всех, кстати, пускают туда беспрепятственно. Так мы и ушли, и не повидались,
и больше никогда, наверное, не свидимся. Ты себе не можешь представить,
до чего гадко все, просто как в грязи вывалялись. Чего наслушались и от
кого, того в деталях я тебе и повторить не могу.
11. [Лето 1977]
Пишу я тебе, пишу, но только потом выбрасываю. Обо всем писала, но не
послала. Когда получила твое письмо, ждала упреков. Спасибо тебе огромное
за понимание! Но о чем писать? Все идет своим чередом.
Ты знаешь, какой ужас! Мы и не поняли, что с ним было,
и почему он, даже не сильно пьяный, ушел так резко. А потом сказали -
погиб. Ему было 26 лет, уже не мальчик, но еще не старый! Он свалился
или бросился под электричку, точно не знаю.
Нет человека, нет.
Его переехало поездом.
Уехал. Вечный отъезд!
Оставил нам кучку горестей.
Он пил, выпивал, напивался.
Ему было плохо. Плохо!
И он так решил - не остаться:
Ушел - и погиб под поездом.
Настроение у меня сейчас отвратительное. Спешу сообщить
неприятнейшую новость: я гибну, ибо я подзалетела. Итак, счастливый брак
наш в полном разгаре. Пора скреплять его не словом, а делом. И т.д.
12. [1991 декабрь]
Я шла домой по бульвару. И видела, хотя старалась не замечать, грязную
ледяную корку: она, почернев, трескалась, из-под нее текла грязная вода,
которая подтачивала ледяные глыбы и уносила с собой зеленые тягучие плевки,
и размывала желтые подтеки у заборов и столбиков (как много в городе собак...)
Не судите, да не судимы будете, - почему-то прошептала
я - и не судила. Утром со стола чуть не обрушился нож, но я поймала его
на лету, так что ждать было нечего - он не придет. А вдруг? Нет, никаких
"вдруг".
Долг каждого советского человека - заходить во все подряд
магазины, что на пути: а вдруг?... Не забывай: без корзины в руках тебя
в универсаме не обслужат, нечего терять время: магазин - самообслуживания,
так что сама и добывай.
Представь себе: я стала меньше ростом. Я похудела и ссутулилась.
Карманы пальто продырявились, а я все зашиваю их. Куртка же снаружи приличная.
Так вот. Захожу я в магазин, где и искать-то нечего, и вижу - сыр. Надо
только добыть корзину для отбора покупок. Без нее ничего не купишь.
Вот и корзина. Радом - пара. Оба высокого роста. Супруги,
знаю их: шуба из каракуля, норковые шапки, каждую неделю парилка и массаж,
маска из яичного желтка и постного масла, якобы французская, темно-синие
"Жигули", китайский видеомагнитофон, двухкамерный холодильник,
коньяк для гостей, хрустальная люстра. Собака пит-буль.
Дело в лицах. Довольны друг другом, регулярная половая
жизнь, несмотря на возраст. Мягкий ковер в спальне дорогой, и съездили-купили,
такое личное счастье, не то что у других.
Беру корзину, бегу за сыром, слышу глас громовержца:
"Куда?!" - он, этот супруг, гонится за мной, я бросаю их супружескую
корзину, подхватываю другую из рук какой-то праздной бабки, выбиваю в
кассе, получаю свои двести граммов сыра, иду к выходу - пошло все к черту,
день не пропал - а на улице... - не поверишь! Та самая супружеская норковая
шапка с рыбьими глазами хватает меня за рукав и цедит: "Девушка,
вы тут такую физиономию скроили, как вам не стыдно, какое бескультурье,
корзину из рук выхватили, но главное - с таким видом, что на вас смотреть
противно!"
Смотреть? На меня?
- Но ведь я спросила вас, - теряю я время. Звякнула упавшая
с крыши сосулька. Завтра не забыть, выйти на станции "Выхино".
Мерзкий, высокий голос:
- У вас такой вид был, что вы не просили, а грабили!
13. [Декабрь 1977]
Здравствуй! Не слишком я спешила поделиться с тобой хорошими впечатлениями.
Хорошие впечатления приобретают особую прелесть по прошествии некоторого
времени. Нет, все же одно письмо написала, но оно так и осталось лежать
на дне моей сумки.
Теперь наступили будни. Предстоящая встреча Нового года
меня особо не радует. Вообще, с некоторого времени я заметила у себя полное
отсутствие восторгов по поводу праздников. Это значит - раньше они приносили
какую-то неизменную надежду на лучшее. Теперь мы имеем то, что имеем.
Боюсь, ужасно боюсь, что наши с Д-й отношения станут
повседневными семейными отношениями, а любовь - простой супружеской обязанностью.
Это страшно. Все, что мы видим в розовом свете сначала, приобретает сероватый
оттенок и попахивает обыденностью. Упаси нас бог от обывательства, от
сервизов, сытных обедов (если они становятся единственной целью), "уюта",
от вечеров у телевизора!... Как же сохранить первоначальную радужность
и свежесть наших отношений? Что нужно для этого? Достаточно ли только
понимать, осознавать, чувствовать необходимость жить не иначе?
Почему же я раньше не догадывалась, что так трудно быть
женой? Я, которая предвидела все заранее? Я, которая считала себя выше
мелочей, которая всегда хотела оставаться свободной?
Теперь я все время что-то кому-то должна. В сущности,
так было всегда, просто я обманывала себя насчет свободы. Да не то, не
то совсем хочу тебе сказать.
Поняла, что навсегда лишилась покоя. Душевного. Вместо
этого зато - постоянное чувство страха. За себя, за Д., за нас вместе.
А вдруг в один "прекрасный" момент мы ляжем в постель и он,
повернувшись ко мне задом, мирно захрапит? А вдруг однажды ни одна моя
клетка не дрогнет, когда он обнимет меня и поцелует в губы? Это значит
- конец...
<...> Прости меня за эти откровенности на много-много
времени вперед и смирись со своей участью. Заметь; чем дальше, тем хуже.
И как хорошо осознавать, что есть хоть одна точка опоры, которая не подведет.
14. [1974, сентябрь. Определяльник]
Я не могу просто писать то, что придет в голову. А если ничего не приходит
в голову? Хочу писать о самом важном.
Время! Время - вещь необычайно сложная. Ядовитая штука.
Может излечить, может отравить.
15. [1975, апрель. Завершальник.]
Все житие наше на земли болезненно и печали исполнено есть отъ клеветы,
досаждения, укорения и иныхъ многовидныхъ бедъ и напастей: немоществуетъ
бо тело, изнемогаетъ и духъ нашъ...
Боже вечныи, и Царю всякаго создания, сподобивыи мя даже
в час сей доспети, прости ми грехи, яже сотворихъ в сеи день деломъ, словомъ
и помышлениемъ, и очисти, Господи, смиренную мою душу отъ всякия скверны
плоти и духа... И избави, мя, Господи, от помышленнн суетныхъ, оскверняющихъ
мя, и похотеи лукавыхъ...
16. [1979]
Ребенок болеет уже пятый день, и я практически не выхожу на улицу. Смотрю
в окошко и думаю - за то такое наказание? Каждый день одно и то же, одно
и то же. Назавтра повторяется все сначала. На следующий день - без изменений.
Честное слово, можно свихнуться. Дошла до того, что подумываю о других
представителях сильного пола, о которых начисто забыла в начале замужества.
Раньше подумать о ком-нибудь другом - Боже упаси! Грех непростительный.
А теперь я даже написала письмо небезызвестному тебе Н. в Калининград.
Мало того - дня два или три перечитывала груду его писем. Боже мой, ты
представить себе не можешь, какие чувства обуревали меня во время этого
чтения! Сколько горя, сколько грусти и кто знает, чего еще!
У меня на том берегу осталось
Множество нужных вещей:
Что-то из детства, что-то из счастья,
Несколько верных друзей.
У меня на том берегу -
Любимые лица, и голоса,
любимые руки;
Любимые улицы, города,
Любимых мелодий звуки.
Там, на том берегу,
Сожгли
Большущую пачку писем.
С ними сгорели
Отзвуки счастья, обрывки сочувствий,
Следы умных мыслей -
И всякая чепуха.
