Portfolio

РОМАН ДЛИНОЮ В ЖИЗНЬ
(окончание)

Фаина Петрова

СЧАСТЬЕ - ЕСТЬ!

"Есть счастье иметь талант и есть талант иметь счастье."
(М. Гаспаров "Записи и выписки").

В ещё большее смущение, чем когда-то в Израиле, Саша ввёл меня примерно за год до своей смерти, когда на свадьбе Мити и Тамар в Америке в присутствии более ста пятидесяти человек неожиданно и трогательно признался мне в нерушимости своих чувств.

Доказывая "теорему" о существовании любви, он сказал: "36 лет назад я встретил прекрасную девушку, и она ответила мне: "Да". Я до сих пор не могу понять, почему она так поступила, но я и сейчас обожаю её. А это значит, что любовь существует."
И такую же настоящую, долгую-долгую любовь он пожелал детям.

Для американцев с их культом семьи такой тост должен был показаться милым и приятным (в отличие от русских, у которых даже женщин раздражала демонстрация любви Горбачёва к его, как они говорили, "Райке"). Но всё же запомнилась всем (кроме меня, конечно) другая часть тоста - вторая.

"Тостующий" сразу предупредил, что она никак не связана с первой. И так действительно могло показаться на невнимательный, поверхностный взгляд. На самом же деле эта часть внутренне, безусловно, продолжала тему любви.
Саша рассказал, как, будучи в Израиле, по совету друзей пошёл к Западной стене и, несмотря на присущий ему скептицизм, оставил там послание Богу.

Все, естественно, ожидали, что после такого вступления он объяснит, в чём именно состояла его просьба, и тут-то и будет вся соль. Но, оказалось, что как раз это он обсуждать не намерен, - это, мол, тайна его и Бога. А что же намерен? Ведь для чего-то упомянул? Зал заинтригован...

В ответ на молчаливый вопрос слушателей Саша обещает поделиться с ними некоторыми выводами, к которым он пришёл в результате "общения" с Богом. Выдержав паузу и тем самым ещё больше подогрев аудиторию, он доверительно сообщает первый: "Идите и просите. Это... работает!"
- А, значит, именно сегодня и сработало, - возникает в зале одобрительный шумок. - Как изящно он выразил свою мысль!

Но, оказывается, тост не закончен. Оратор показывает своё намерение продолжать выступление. Что же ещё можно добавить к сказанному? Он ведь уже достиг высшего эмоционального подъёма, дальше может быть только снижение. Зал снова замирает...

И тут он бросает второй и последний, иронический вывод: "Бог понимает по-русски!" Присутствующие охотно и весело принимают его. Все смеются и аплодируют. "Вы могли бы стать знаменитым шоуменом," - как высшую похвалу скажет потом Саше один из гостей...

Действительно, Саша хорошо чувствовал аудиторию, был артистичен, умел держать паузу, что, как известно, является одним из критериев актёрского мастерства. Эти качества он прекрасно и убедительно, как мне кажется, и продемонстрировал на свадьбе. И форма, и содержание его выступления были не избиты, остроумны, и это само по себе было бы интересно, но он не только произнёс тост - он обыграл его: устроил из своего тоста маленький спектакль театра одного актёра, и этим доставил удовольствие, судя по реакции, всем присутствовавшим на свадьбе гостям.

Что же касается первой части тоста, то Саша действительно на протяжении многих лет неоднократно спрашивал меня, почему я так поступила - выбрала именно его, отнюдь не самого видного и яркого из моих тогдашних ухажёров. Недоумевали родственники, друзья, знакомые.

Сашина мама спустя годы рассказала мне, что её сослуживицы, например, посмотрев наши фотографии, утверждали, что наш брак недолговечен, потому что мы даже чисто внешне совершенно не подходим друг другу.
Против нашего союза, казалось, говорил и тот факт, что мы пришли из совершенно разных миров - национальных и социальных.
Но всё это оказалось совершенно неважным для нас. Главным было другое - общность жизненных позиций и моральных принципов (тот идеал добра, правды и красоты, который, по словам Тургенева, есть у каждого человека - сознаёт он это или нет), а также то, без чего брак не может быть счастливым: эмоциональное и физическое совпадение.

Мне очень трудно передать словами весь тот сложный сплав чувств, который вызывал у меня мой любимый. Он был для меня всем и во всём, чем я жила и дышала, что меня радовало и волновало, что наполняло мою жизнь смыслом.
С одной стороны, мне казалось (не мне одной - нередко подобное мне говорили самые разные люди ), что от него исходит какой-то свет, чуть ли не сияние, и я готова была обожествлять его;
с другой - поскольку я поддержала его, помогла раскрыться, реализоваться, подняла и утвердила на пьедестале - у меня возникло ощущение, что я в некотором роде творец, кто-то вроде Пигмалиона, создавшего Галатею и влюбившегося в неё.

Иной раз я была его матерью - когда нужно было успокоить и утешить, и в то же время - его ребёнком, о котором он так нежно и преданно заботился.

Мы были надёжными партнёрами в упряжке судьбы, когда надо было создавать дом и растить детей.
Мы были, за редким и незначительным исключением, единомышленниками всегда и во всём.

И, конечно, мы были возлюбленными друг для друга, которым никогда не надоедало быть вместе и которым не надо было поэтому ничего искать на стороне. Да и как можно интересоваться побрякушками, когда владеешь сокровищем? Как можно рисковать отношениями, разрыв которых смерти подобен?

А может быть, нам просто повезло в жизни? То, что многие вынуждены по частям брать у разных людей: у одного - понимание и сочувствие, у другого - нежность и страсть, у третьего - возможность обсудить какие-то волнующие вопросы и т.д., мы могли получить друг от друга.

Все, кто знал Сашу, замечал, что при всей лёгкости общения, он был человеком очень непростым и очень закрытым. Я бы даже сказала, ещё и хитромудрым, т.е. умеющим продумывать ходы на пять шагов вперёд, чтобы исключить малейшую возможность "подставиться" (я думаю, сказалась школа ИППИ, в частности, Бонгарта).

Со мной он, как правило, был другим. Ему не надо было закрываться от меня, не надо было бояться, что я что-то не так пойму или не так приму. Он знал, что любящая душа не воспользуется минутной слабостью, растерянностью или ещё чем-нибудь, чтобы унизить, сделать больно, заставить страдать. В любви он был распахнутым, бесхитростным - не признавал никаких уловок "науки страсти нежной" с её пошлостями типа: "Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей."** Напротив, снова и снова я получала доказательства самой преданной, самой горячей любви, готовности к полной самоотдаче. "О тебе, о тебе, о тебе, // Ничего, ничего о себе", - эти слова Николая Гумилёва как нельзя более точно передают Сашин настрой.

Мне всегда было хорошо с моим чудесным спутником жизни.
Саша был таким разносторонним и глубоким человеком, таким прекрасным собеседником, что общаться с ним было огромным удовольствием и счастьем.
К тому же, он живо интересовался всем, что касалось меня. Я могла с ним обсуждать свои методические и педагогические проблемы. Благодаря ему, мои ученики в начальной школе показывали блестящие результаты по математике - он был для меня прекрасным консультантом. А когда я стала преподавать литературу, то все свои разработки "обкатывала" на нём, и его замечания всегда были точны и дельны.

Я пересказывала ему прочитанные книги, главным образом, культурологического плана (на чтение которых у него нехватало времени), и мы обсуждали с ним идеи, высказанные в них.
Я могла говорить с ним о своих женских проблемах - он был моей лучшей подружкой.
Когда я болела, он был моим внимательным и заботливым доктором , медсестрой, сиделкой, нянькой. Ничем не брезговал, ничем не гнушался. Я несколько раз была на грани смерти, и он выхаживал меня.
Есть фотография, где мы сняты в нашей квартире в Строгино. Я только что вернулась домой после долгой и тяжёлой болезни. С какой радостью и гордостью обнимает меня Саша: ведь это он, как говорил, вымолил меня у Бога...

...Всё время идя навстречу друг другу - не борясь, а уступая; проявляя взаимное внимание и заботу; живя друг другом (детей и внучек мы воспринимали как часть себя); абсолютно, безоговорочно доверяя партнёру, чувствуя боль и страдание его чуть ли не сильнее своих собственных, - мы постепенно как бы слились в одно целое, и, когда моего дорогого, бесконечно любимого мужа не стало, я, как ни странно, не сразу почувствовала трагедию одиночества: у меня как будто оставался ещё какой-то "запас", и я не так остро ощущала его отсутствие.
К тому же со мной около двух месяцев был Митюша, и это, конечно, очень помогло мне.

Казалось, Саша куда-то уехал, а я занимаюсь делами, о которых мы договорились (а мы действительно обсудили и договорились заранее, что делать, если одного из нас не станет). Я заставила себя задвинуть в самый дальний угол души свои чувства, запретила себе плакать, то есть жалеть себя, пока не закончу все намеченные дела - не продам квартиру и не передам всё, что у нас есть, детям.

Я считала, что должна устоять, как того хотел Саша, не поддаться обстоятельствам... Я не хотела быть кому-то обузой, боялась поставить кого-то в трудное положение - вынудить заботиться обо мне, утешать, говорить все те банальности, которые произносятся в таких случаях...
Мне казалось: надо всё разумно и чётко организовать, немного потерпеть, а потом... потом уже не важно, что будет... Может быть, лучше всего уйти к Саше: я "пережила свои желанья, разлюбила свои мечты"; мне больше нечего ждать от жизни - всё лучшее, что могло случиться, уже было...

Но спустя какое-то время я осознала, что не могу повесить на детей такую ношу - сознание, что не уберегли мать. Они этого не заслуживают... И, кроме того, я не могу позволить себе внести в семью такой прецидент.

...Когда я сделала всё, что считала необходимым, - всё, что наметила, - я почувствовала оглушающую пустоту. И произошло это спустя примерно год, как его не стало, - именно тогда, когда, как говорят, становится легче, мне стало труднее...
Очень помогали мне встречи с любимыми Сашинами друзьями: мы много раз встречались и говорили, говорили, говорили о нём...
...Сегодня* три года, как я одна, и мне не только не становится легче, а наоборот, буквально всё - каждый мой шаг - напоминает о нём: "Вот и мы могли бы так вдвоём старичками бродить, взявшись за руки; а вот этого никогда не случилось бы со мной, будь он жив," - то и дело думаю я и не могу не плакать о своей невозвратимой утрате... Но... "не выплакать горе в слезах"...

Митюша, утешая меня, сказал, что, "конечно, очень горько, что папа ушёл так рано, но, если кому-то из вас суждено было уйти первым, то лучше, что ушёл он, потому что он всё равно не смог бы жить без тебя." Это говорил мне всегда и сам Саша.

Дети хорошо помнили, что было с отцом, когда в 1990 году я уехала работать в Америку. Он сам помог мне всё организовать, радовался за меня, а примерно через месяц впал в жуткую депрессию, так что с ним стало трудно общаться (я была вынуждена задержаться, а он почему-то решил, что я не вернусь к нему, и, как он выразился, "внутренне умер"). По словам знакомых, Саша весь почернел, у него случился сердечный приступ в метро... Он почти не виделся даже с дочкой и внучкой.

Моё пребывание в Америке пришлось, в частности, на наш юбилей, и было очень обидно впервые за всё время отмечать наш праздник по отдельности. Мой бедный муж воспринял это как-то очень мистически, а тут ещё Иринка, поздравляя, преподнесла ему цветы, один из которых сломался, так что их стало чётное число. "Это цветы на похороны моей семейной жизни," - мрачно пошутил расстроившийся отец.
Когда я вернулась, он сразу ожил и, как мне кажется, стал ещё нежней и заботливей относиться ко мне.

А за пять лет до описываемых событий я совершенно серьёзно испугалась за его рассудок, увидев выражение его лица, когда он, заглянув в больничную палату, в которую накануне вечером привёз меня в тяжелейшем состоянии, и не найдя меня там (кровать не видна была из-за двери), решил, по-видимому, что я умерла.
Я окликнула его. Как он просиял! Какое облегчение выразилось на его лице!

Я поняла тогда, что должна во что бы то ни стало выкарабкаться, потому что Саша может не выдержать. Прошло только полторы недели, как умерла его мама. Вторую потерю он может не перенести. Что тогда будет с детьми?! Мите всего 16, и его не на кого оставить, некому поручить. Иринке уже 23, но у неё маленькая дочь, а муж не только не опора, а скорее обуза. Ей самой ещё требуется поддержка. Я представила всё это и с удвоенной энергией принялась бороться за жизнь. И болезнь отступила...

...Саша был очень домашним, очень привязанным к семье человеком, поэтому не любил расставаться с нами и старался не ездить в командировки, по крайней мере, в длительные. "Зачем расставаться? Не война ведь," - говорил он и цитировал строки Кочеткова, ставшие романсом: "с любимыми не расставайтесь".

Он, с его трагическим мироощущением, всегда склонен был ожидать самое катастрофическое развитие событий. Не будучи суеверным, он как будто боялся, что стоит нам оторваться друг от друга, как произойдёт что-то непоправимое, ужасное. "Зачем искушать судьбу?"- повторял он.

Когда мы жили в Корее, он не ходил ни на какие мероприятия, если там требовалось быть без жены, как это принято на Востоке (жену там называют "домашним человеком"); по десять раз на дню звонил с работы, чтобы просто услышать голос или перекинуться парой слов.

Саша как будто предчувствовал, что нам осталось не так много быть вместе, и ценил каждое мгновение. Он с молодости не раз говорил, что уйдёт из жизни рано, поэтому надо всегда, каждую минуту помнить о том, какое это счастье, что мы нашли друг друга, чтобы это чувство не расплескалось, не потерялось в повседневной текучке; чтобы не пришлось потом сожалеть: мол, не сознавали, не ценили, не давали себе отчёт, как это было прекрасно. И надо сказать, мы всю жизнь дорожили нашими отношениями, а в последнее время, когда дети разлетелись, - особенно.

Именно в последние годы, месяцы и дни своей жизни Саша особенно часто говорил мне, как ему хорошо, спокойно и надёжно со мной, как ему повезло в жизни, как он счастлив, что встретил меня...

Счастлив... А ведь мы с детства, не рассуждая, на веру приняли как в бронзу отлитое: "На свете счастья нет"... И дальше неслись по тексту скороговоркой, не пытаясь вникнуть в мысль, потому что уже не важно, что имеется что-то взамен или в противоположность ("покой и воля"), потому что мы уже совершенно оглушены безысходностью вывода, воспринимаего нами как последнее откровение великого поэта:
"С Ч А С Т Ь Я - Н Е Т!"
А если вдуматься в эти строки, то становится ясно, что никакого противопоставления здесь быть не должно. "Воля", как внутреняя свобода, и "покой", как результат жизни в согласии с самим с собой, когда ум с сердцем в ладу, - что это, как не человеческое счастье, по крайней мере, его основа? Чтобы получилась всеобъемлющая формула счастья, по мне, нужно добавить самую малость - "привязанность, влеченье, прелесть" (Б. Пастернак). Хотя, правду сказать, это немногое и есть, на самом деле, то, что преображает человека и весь мир вокруг него и даёт возможность почувствовать "всё, что есть в мире прекрасного" (М. Волошин). Как там говорил Чернышевский ? Теин в чаю, букет в вине?

Видимо, Пушкин, когда писал эти строки, которые как заклинание, как оправдание своей несчастной судьбы уже более полутораста лет повторяет за ним вся Россия, не был ни в кого влюблён или ему не отвечали взаимностью...
Вот Борис Пастернак явно хорошо знал это состояние и лучше всех сумел, как мне кажется, его передать. Я думаю, ему удалось это потому, что он к поэтическому привлёк ещё одно искусство: его стихи , по словам М. Гаспарова, написаны по законам музыки. Вы только вслушайтесь:
Всё время схватывая нить
Судеб, событий,
Жить, думать, чувствовать,
любить,
Свершать открытья.

Невольно представляешь себе кого-то, кто в упоении счастливой влюблённости и страсти не может устоять на месте: ему хочется прыгать, кричать, смеяться и говорить глупости - и всё это сразу, одновременно.
Мелодика и ритм этих строк так хорошо передают лёгкость и окрылённость, надежду и наслаждение, что мы невольно заражаемся этими чувствами. Нет нужды знать русский язык, чтобы почувствовать ту страсть, которую вложил автор в свои стихи...

Нам с Сашей тоже прекрасно было известно это ни с чем не сравнимое состояние, в том числе и радость свершения открытий - как в любви, так и в работе, тем более, что творческий восторг и восторг любви в чём-то очень схожи.

Если говорить о моём чувстве к Саше, то вначале это было скорее восхищение им как личностью. Когда мы втретились, а спустя несколько месяцев и поженились, ему было только двадцать, но и тогда он был незаурядным человеком (хотя никто этого, кажется, не замечал в ту пору, кроме меня).

У него уже тогда проявился талант, быть может, самый главный среди многих отпущенных ему Богом: всё, к чему он - словом ли, делом ли - прикасался, преображалось: становилось выше, достойней, значительней. Он умел взглянуть на проблему, ситуацию не с привычно-банальной, а с какой-то неожиданной,порой парадоксальной, точки зрения и повернуть , показать их так, что все с удивлением обнаруживали смысл и глубину там, где и не подозревали, и наоборот - пустоту там, где предполагали увидеть что-то значительное.
И делал он это так интеллектуально и нравственно красиво, что доставлял истинное наслаждение тем, кто способен был это оценить.

Позже, когда он стал тем, кем стал, - в его более зрелые годы - почти каждый, кто попадал в круг его притяжения, чувствовал высокую мудрость его сердца и невольно тянулся к нему...

...Возвращаясь к истории своей любви, хочу сказать, что, хотя я и влюбилась, что называется, ушами, Сашино мужское обаяние не оставило меня равнодушной. Несмотря на кажущуюся хрупкость, в нём всегда ощущалась сила, и не только внутренняя - характер, но и физическая. Он был пропорционально, гармонично сложен (особенно красивой лепки были руки и ноги - его кисти и ступне могла бы позавидовать женщина); хороша была и осанка - занятия гимнастикой не пропали даром. Так что заметила его я сразу. Настоящая же любовь пришла ко мне позднее и, как у Саши, навсегда.

Мне в моём милом нравилось всё: лёгкая, стремительная походка, весь облик устремлённого вперёд человека; радостная, ласковая улыбка, которая озаряла его лицо, когда он открывал мне дверь или сам входил в дом; заразительный смех в ответ на удачную шутку или забавную ситуацию (я вообще больше помню его смеющимся - он так хорошо улыбался и смеялся!).

Мне нравилось, как он слушает меня, заинтересованно вникая в детали. С ним замечательно можно было молчать - это совсем не было тягостно - и вслушиваться в тишину, которая не вызывала напряжения, а, наоборот, дарила спокойствие и умиротворение.
Я любила с ним сообща что-то делать (не важно что!), и работа спорилась, потому что мы без слов понимали друг друга.
Любила встречаться где-то в городе (эти свидания волновали и спустя годы - дарили ощущение молодости), чтобы вместе затем отправиться в гости, на выставку, в театр.

Мне нравилось ездить с ним и детьми отдыхать куда-нибудь дикарём (особенно, когда появилась машина), а позже сопровождать его в поездках в разные страны на конференции, где к нему всегда относились с большим, я бы сказала, даже не уважением, а почтением, и нередко из желающих поговорить с ним выстраивалась целая очередь.

Я любила наблюдать, как он занимается с нашими детьми, а потом с внучками (он ведь был замечательным отцом и дедом); как играет в теннис или катается на горных лыжах; как ведёт машину, приговаривая: "Ну что, дундук на колёсах, так мы будем ехать или мы не будем ехать?"; как ремонтирует что-то в доме - а он умел всё, и не надо было по любому поводу, как теперь, звать "мастеров". И всё у него получалось исключительно красиво и ловко.

Я любила смотреть и слушать, как он выступает перед аудиторией. Обычно он говорил медленно, тщательно подбирая единственно правильные, точные слова. Даже говоря на серьёзные темы, любил и умел пошутить, бывал ироничен, но, главное, с иронией относился к самому себе. Любил удивить неожиданным поворотом, замечанием и, лукаво улыбаясь, наслаждался произведённым эффектом. Всё это он делал удивительно мягко, тактично, не обидно.

Мне нравилось, как он смотрел на меня, когда я демонстрировала ему обновы или просто примеряла что-то, дефилируя перед ним походкой модели на подиуме, а он "компетентно" оценивал мой выбор и вкус.
Как он умел находить слова, говоря о своих чувствах и ощущениях, как он выдохнул тогда: "Я обожаю тебя!" (Господи, это было совсем недавно, в девяносто пятом, когда мы ездили в Карловы Вары...). Как он чувствовал каждое слово, оттенок интонации, движение души!

Да, видит Бог, моё сердце целиком принадлежало им предназначенному мне супругу, и расстаться с ним для меня было всё равно, что живой лечь в гроб, но: каждому отпущено по силам его. И в любви Саша был велик и находился на недосягаемой для меня высоте. Я, собственно, и выбрала его за искренность, чистоту и силу чувства ко мне и, к счастью, не обманулась: он пронёс их до конца, ни разу в жизни не дав мне повода усомниться в этом.

Его верность и преданность, его нежность и страстность, его внимательность и заботливость были залогом долговечности наших отношений. Я могла поступиться очень многим, могла отказаться от жизненных удобств и благ, например, но малейшей небрежности к себе как женщине принять не смогла бы никогда.

Говорят, всегда выбирает женщина, и от неё зависит, каким будет роман. Чтобы роман был красивым и счастливым (а этого хотят все), женщине нужно чувствовать, что в глазах своего спутника жизни, партнёра она - королева. Иначе условия жизни, в которых, по крайней мере, в нашей стране раньше находились женщины, согнут её. А согнутого человека трудно любить - его можно только жалеть. Из жалости же красивый роман не получится - он рождается и живёт совсем другими чувствами: восхищением, восторгом, упоением...

Но разве можно передать это словами? Тут нужен музыкант, художник... Человеческие слова бессильны, беспомощны: они только называют, но не передают ощущений, чувств, настроения...
А я так ярко и живо всё помню!
Вот мы с детьми и друзьями на озере Смалвос в Литве... Вечер. Все куда-то разбрелись - кажется, пошли за парным молоком в деревню. Мы одни в лагере. Наша жёлтая палатка в лучах заходящего солнца кажется золотой... Какие прекрасные декорации для нашей любви!

А теперь мы в Крыму... Дети спят. Луна смотрит в окно. Тихо и торжественно... Мы не можем уснуть: ведь мы не виделись целых две недели!

Или вечер в Мюнхене. Мы у себя в номере гостиницы. Мягко звучит музыка. В этот раз великий режиссёр - Судьба - позаботился о том, чтобы её ритм и настрой совпали с нашими, внутренними.

Сколько было таких прекрасных мгновений! Мы помнили их цвет, звук и даже запах, как тот запах свежескошенного сена на лугу под Можайском, куда мы забрели вместо того, чтобы сообща со всеми собирать грибы...

Это были наши сокровища, и мы дорожили ими - перебирали, любовались: "А помнишь?" Жаль, что что теперь они только мои. Тут как раз тот редкий случай, когда, вопреки законам математики, если делишь, получаешь больше...

Словом, всё или почти всё, что мой любимый говорил и делал, - всё, что исходило из его светлой души, представлялось мне абсолютно прекрасным и замечательным и находило живейший отклик в моём сердце.

Я, конечно, знала его слабости, видела недостатки, не всегда и не во всём была согласна с ним. В этом случае начинала с того, что предполагала, что скорей ошибаюсь я, чем он, и тщательно проверяла свою позицию. К тому же это было обычно так незначительно, так ничтожно мало по сравнению со всем остальным, что не имело для меня никакого принципиального значения, - это лишь удивляло и несколько отрезвляло: значит, Саша при всём своём совершенстве всё-таки не Бог, а только человек, а человеку свойственно ошибаться. Но он ни разу не разочаровал меня серьёзным образом, а вот радовал и восхищал постоянно!

Это своё непреходящее восхищение, свой восторг от встречи с чудом - встречи с необыкновенным человеком и необыкновенной любовью - я и пытаюсь передать в своих воспоминаниях. Передать ощущение полного, безграничного, невероятного счастья, какой была вся моя жизнь с Сашей...

...Я рассказала о разных сторонах нашей жизни: о том, как строились наши отношения, какие недоразумения и трудности мы преодолевали, что нас радовало и огорчало, что мы любили и ценили друг в друге, как воспитывали детей и радовались внучкам...
Но сколько бы я ни говорила об этом, сколько бы ни рассказывала о нём, о нас - о том, что делало нас такими счастливыми - всё же что-то остаётся недосказанным, недообъяснённым, что-то всё время ускользает и не поддаётся определению. Есть во всём этом какое-то таинство, очарование, колдовство...
К тому же, по-видимому, никакой, даже самый подробный рецепт счастливого брака не сможет никому помочь. Если роман длится всю жизнь, если двое не могут надышаться, нарадоваться, наговориться друг с другом, если есть ещё многое-многое другое, что связывает этих двоих невидимой, но нерасторжимой цепью, то это, наверное, судьба. А судьба, по определению, не может быть у всех одинаковой.

Говорят, Боги завидуют счастливым парам и разлучают их. В любом случае, чудо не может длиться вечно. Оно продолжалось тридцать семь лет, и теперь уже навсегда останется со мной, что бы ни ждало меня в будущем. Я не хочу помнить, что Саши больше нет. Я буду стараться только радоваться тому, что он был и что я была с ним.

P.S. Может, Боги для того и оставили мне жизнь, чтобы я могла рассказать о нём?
__________________________________
· * Написано в 2000 году.
· **Многие, запомнив с детства эти строчки, почему-то упускают из вида, что они не тольконе отражают взгляда великого поэта на проблему, но, напротив, он признавал такое мнение "забавой, достойной старых обезьян хвалёных дедовских времян". И он недвусмысленно высказался о подобном отношении к женщине в следующих строчках:
· "Разврат, бывало, хладнокровный
Наукой славился любовной,
Сам о себе везде трубя
И наслаждаясь не любя…"
(А.С.Пушкин " Евгений Онегин", гл 4, часть 7)

Обсудить этот текст можно здесь