Portfolio

Мучения еврейством Бориса Пастернака

(приглашение к размышлению)

Моше Иофис

Исайя Берлин* рассказывал о горестных высказываниях Бориса Пастернака по поводу того, что он- русский поэт - является евреем по происхождению, что мешает ему чувствовать себя по-настоящему русским.
У меня возникло желание познакомиться со страданиями поэта по доступным источникам. При это, я предполагаю, что об этом уже всё написано и известно.

Передо мной переписка поэта с его двоюродной сестрой Ольгой Михайловной Фрейденгольд, которая продолжалась на протяжении всей ее жизни. Она была специалистом по античной литературе, греческой мифологии. Заведовала кафедрой классической литературы в Ленинградском университете. Во время блокады она продолжала работать, переработав курс своих довоенных лекций в книги о Гомере и Флавте. Ольга Михайловна очень возвышенно отзывалась о таланте своего брата: "Тебя знает весь цивилизованный мир." "Фауст - монумент твой славы." "Ты мастер говорить то и так, как оно эмбрионально лежит в животе невысказанных дум, еще не довершенных событий. Платон назвал бы тебя повивальной бабкой."

13 октября 1946 года Борис Пастернак пишет Ольге: "Сейчас у меня очень нехорошее настроение, одна из тех полос, которые продолжительными периодами несколько раз пересекали мою жизнь, но сейчас… соединяется с действительной старостью… В одном отношении я постараюсь взять себя в руки - в работе. Я уже говорил, что начал писать большой роман в прозе… Эта вещь будет выражением моих взглядов на искусство, на Евангелие, на жизнь человека в истории и многое другое. Роман пока называется "Мальчики и девочки"***. Я в нем свожу счеты с еврейством, со всеми видами национализма (и в интернационализме), со всеми оттенками антихристианства и его допущениями, будто существуют еще после падения Римской империи какие-то народы и есть возможность строить культуру на их сырой национальной сущности. Атмосфера вещи-мое христианство…"

В письме от 7 августа 1949 года он жалуется, что хотя его новые издания выдержали испытания рублем, "но при этом разговор не о "лучшем" или "первом" советском поэте или о чем-нибудь подобном, а без всяких эпитетов о Борисе Пастернаке, как будто это что-то значит."
…"Они подчеркивают мне позор моего здешнего позора." Чего я, в последнем счете, значит стою, если препятствие крови и происхождения осталось непреодоленным (eдинственное, что надо было преодолеть) … и какое я, действительно, притязательное ничтожество, если кончаю узкой негласной популярностью среди интеллигентов-евреев, из самых загнанных и несчастных? О, ведь если так, то тогда лучше ничего не надо, и какой я могу быть и какой обо мне может быть разговор, когда с такой легкостью и полнотой от меня отворачивается небо?"

Контрастом к страданиям поэта звучит ноябрьское письмо Ольги Фрейденберг об "обстановке погрома" на факультете, где группы студентов снуют, роются в трудах профессоров-евреев, подслушивают частные разговоры, что евреям не дают образования, их не принимают ни в университеты, ни в аспирантуру: "Меня просто травят, не давая в то же время уйти"

Роман "Мальчики и девочки" был началом того, что в дальнейшем стало гениальным романом "Доктор Живаго", за который Борису Пастернаку была присуждена Нобелевская премия по литературе и за что ему пришлось пережить немало горестных последствий. Это всё хорошо известно.

Во вступительной статье к собранию сочинений Бориса Пастернака Д.С. Лихачев*, предлагая свое понимание романа "Доктор Живаго"*, пишет, что это род автобиографии самого автора, который пишет за другого о самом себе. Но это не обычная, а духовная автобиография Бориса Пастернака, написанная с предельной откровенностью, при которой невозможно говорить о собственных душевных переживаниях. Живаго - выразитель сокровенного Пастернака. Образ Живаго - эманация самого Бориса Леонидовича - становится чем-то большим, чем сам Борис Леонидович, творит из Живаго представителя всей русской интеллигенции, признавшей революцию. Cвои взгляды Пастернак выражает не только устами Юрия Живаго и Миши Гордона, но и Лары Антиповой, которую Юрий увидел еще подростком, познакомился с ней, медсестрой, во фронтовом госпитале и серьезно увлекся в Юрятине, где она учительствовала в школе. Живаго намекает на ее интерес к знаниям, наблюдая в библиотеке за тем, как она "читает… точно это не высшая деятельность человека…Точно она воду носит…

Приняв взгляд на роман "Доктор Живаго", как на духовную автобиографию Бориса Пастернака, обратимся к тому, что имеет отношение к заглавию настоящей статьи. Последует много цитат из романа.

Начало ХХ века. Гимназист второго класса Миша Гордон, одиннадцатилетний мальчик с задумчивым лицом и большими черными глазами, едет в поезде из Оренбурга в Москву, куда отец переезжает на службу. Его мать и сестры уехали туда раньше, чтобы подготовить новую квартиру.

Из окна вагона видны просторы Росии, города и села, движение людей и обозов по дорогам. На остановках начинается беготня пассажиров. Людей объединяет общий поток жизни. Ощущается "связанность человеческого существования", "чувство счастья по поводу того, что все происходящее совершается не только на земле", но и "в том, что некоторые называют царством Божьим, а другие историей, а третьи еще как-нибудь"

"Из этого правила мальчик был горьким и тяжелым исключением." "Он знал за собой…унаследованную черту и с мнительной настороженностью ловил в себе ее признаки. Она огорчала его. Ее присутствие его унижало.
С тех пор, как он себя помнил, он не переставал удивляться, как это при одинаковости рук и ног и общности языка и привычек можно быть не тем, что все, и при том чем-то таким, что нравится немногим и чего не любят?" "Что значит быть евреем? Для чего это существует" Чем вознаграждается или оправдывается этот безоружный вызов, ничего не приносящий, кроме горя?"
Не получая удовлетворительно ответа на свои вопросы, "Миша постепенно преисполнился презрением к взрослым, заварившим кашу, которой они не в силах расхлебать. Он был уверен, что когда он вырастет, он все это распутает."

Шли годы. "Миша Гордон избрал своей специальностью философию. Он слушал лекции по богословию и даже подумывал о переходе в богословскую академию. Юра Живаго понимал, какую роль в крайностях Мишиных увлечений играет его происхождение. Из бережной тактичности он не отговаривал Мишу от странных планов."

Здесь уместно отвлечься от цитирования и вспомнить, что реальный Борис Пастернак слушал лекции по философии в Московском университете, а затем уехал на два месяца в Марбург - тогдашний центр философской мысли. Он решил не продолжать занятия философией, не находя ее сферой творчества.

Первая мировая война. Миша Гордон разыскал фронтовой госпиталь, в котором работал доктор Живаго. В одном населенном пункте они наблюдали сцену издевательства молодого казака над старым, седобородым евреем, которая сопровождалась дружным хохотом окружающей толпы.

Придя на ночлег, они рассуждают об увиденном, считая издевательства над старым евреем, а также много подобных случаев унизительными. Но Гордон пытается дать этим действиям философское объяснение. "Что такое народ? -спрашиваешь ты. - Надо ли няньчиться с ним и не больше ли делает для него тот…, кто увлекает его за собой во всенародность…?" "Да и о каких народах может идти речь в христианское время? Ведь это не просто народы, а обращенные, претворенные народы, и все дело именно в превращении, а не в верности старым основаниям."

Гордон продолжал говорить о "силах, заинтересованных в узости…, чтобы все время шла речь о каком-нибудь народе, предпочительно малом, чтобы он страдал, чтобы можно было судить и рядить и наживаться на жалости. Полная и безраздельная жертва этой стихии - еврейство. Национальной мыслью возложена на него мертвящая необходимость быть и оставаться народом и только народом в течение веков, в которые силою, некогда вышедшей из его рядов, весь мир избавлен от этой принижающей задачи." "Этот праздник, взлет над скудоумием будней, все это родилось на их земле, говорило на их языке и принадлежало к их племени." "Как могли они дать уйти из себя душе такой поглощающей красоты, как могли думать, что рядом с ее торжеством и воцарением они останутся в виде пустой оболочки этого чуда, им однажды сброшенной? В чьих выгодах это добровольное мученичество, кому нужно, чтобы веками покрывалось осмеянием и истекало кровью столько ни в чем не повинных стариков, женщин и детей, таких тонких и способных к добру и сердечному общению?"

Отчего властители дум этого народа не пошли дальше слишком легко дающихся форм мировой скорби и иронизирующей мудрости? Отчего… не распустили они этого, неизвестно за что борющегося и за что избиваемого народа? Отчего не сказали: "Опомнитесь. Довольно. Больше не надо. Не называйтесь, как раньше. Не сбивайтесь в кучу, разойдитесь. Будьте со всеми. Вы первые и лучшие христиане мира."

Этот сокровенный манифест против еврейского народа, так громко провозглашенный Борисом Пастернаком через своего романного персонажа Гордона, дополнен им высказыванием, произнесённым устами Лары, возлюбленной Живаго.

Она рассказывает Юрию о том, как белые устроили еврейский погром в Юрятине. "Кстати. Если мы городские жители и люди умственного труда, половина наших знакомых из их числа. И в такие погромные полосы, когда начинаются эти ужасы и мерзости, помимо возмущения, стыда и жалости, нас преследуют ощущения тягостной двойственности, что наше сочувствие наполовину головное, с неискренним неприятным осадком."

"Люди, когда-то освободившие человечество от ига идолопоклонства… бессильны освободиться от самих себя, от верности отжившему допотопному наименованию, потерявшему значение…, не могут бесследно раствориться среди остальных, религиозные основы которых они сами заложили и которые были бы им так близки, если бы они их лучше знали."

"Наверное, гонения и преследования обязывают к этой бесполезной и гибельной позе, к этой стыдливой, приносящей одни бедствия, самоотверженной обособленности, но есть в этом и внутреннее одряхление, историческая многовековая усталость. Я не люблю их иронического самоподбадривания, будничной бедности понятий, несмелого воображения. Это раздражает, как разговоры стариков о старости и больных о болезни."

Все приведенное выше читатель может найти в приводимых источниках. Возможно, я привел много цитат, но именно все вместе они убедительно показывают отношение Бориса Пастернака к своему еврейскому происхождению и к своему народу.

Интересно проследить и значительную эволюцию к Советскому государству, которую в своей жизни прошёл Борис Пастернак.
Не без колебаний приняв революцию, как об этом замечает Д.С. Лихачев, он в 1934 году пишет своему отцу: "Я стал частицей своего времени и государства, и его интересы стали моими."

Позже доктор Юрий Живаго будет жаловаться, что "для умеренных он слишком опасен, а для остальных -недостаточно красный". Потом станет говорить о революции, как машине, которая все подминает под себя.

А весной 1958 года Борис Пастернак завершит свое стихотворениие "Душа" следующими печальными строфами:

Душа моя, скудельница,
Все виденное здесь,
Перемолов, как мельница,
Ты превратила в смесь.

И дальше перемалывай
Все бывшее со мной,
Как сорок лет без малого
В погостный перегной.

Сложным было и отношение Пастернака к Сталину, что тоже хорошо известно. В свете бредовых тезисов Сталина /1928 год/, что евреи представляют собой только национальность, а не нацию, потому их не объединяет общность территории, языка и культуры (на последние два он вскоре обрушит свой кулак), тем более неприятны призывы великого поэта к растворению еврейства, к тому, чтобы евреи бесследно рассеялись среди остальных. Получается, что своими талантливыми евангельскими причитаниями в адрес еврейства Борис Леонидович лил воду на мельницу вождя. Причем, писал он это десятки лет спустя, уже вдоволь ощутив даже на себе всю тяжесть давления системы.

Я помню радиопередачу из Москвы, где на собрании писателей автору "Доктора Живаго" был устроен разнос за опубликование романа на Западе, когда Семичастный потребовал выдворения Пастернака из страны. Потом была мольба поэта, судимого собранием: "Прошу не лишать меня России. Я связан с нею рождением и кровью."

Выдворить великого русского поэта из страны власти не решились. Но организованной травлей сократили ему жизнь. Его противостоянию с властями не помогли ни его отказ от еврейства, ни призывы не в пользу еврейского народа, которые музыкой звучали для антисемитов.
Как не спасли они от гибели другого выдающегося еврея - Александра Меня, который вполне выполнил программу Бориса Пастернака: попытался уйти из "узкого" мира еврейства в широкий мир христианства. Как не помогло бы никакое отречение от еврейства и переход в христианство, даже если бы они все согласились на это, тем шести миллионам, которые погибли от Холокоста…

К счастью, не оправдались и "евангельские предсказания" Бориса Леонидовича Пастернака о том, что коль произошло падение Римской империи, еврейский народ рассеется и евреи последуют за Христом. Слава Богу.

Обсудить этот текст можно здесь