Portfolio

Белые скалы

Владимир Усольцев

Мне очень не нравится осень, приходящая на смену бабьему лету. Бесконечный холодный дождь нагоняет невыносимое уныние. Пройти по улице - целая проблема. Ноги вязнут в раскисшей грязи, и нет нигде сухого и твердого места. Зато вдвойне приятно сидеть у топящейся печки и смотреть на ярко-красные уголья, которые хаотически меняют оттенки своей окраски и кажутся живыми. Мне не хочется ни читать, ни петь. Я мечтаю о своей любви. Я вспоминаю веснушчатое лицо Ларисы, ее невероятно глубокие глаза, в которые я проваливаюсь и бесконечно долго падаю. Я слышу ее голос, и теплота разливается по моей груди. Я люблю самую красивую девочку! Лариса - не писаная красавица, она красива не внешностью, а чем-то таким, что не поддается описанию словами. Она - моя судьба...

Я продолжаю каждую субботу ходить в Дзержинск. Даже самый разгул непогоды не может меня остановить. Пеший переход в Дзержинск в такое время - это целый подвиг, и я его совершаю без малейших колебаний. Я знаю, что из-за дождя никаких посиделок на завалинке Левушкиных не будет, но я надеюсь увидеть Ларису хотя бы мельком, и одна эта надежда гонит меня вперед...

Я как раз был в Дзержинске, когда торжественный голос Левитана сообщил о запуске первого спутника. Левитан читал текст сообщения на огромном подъеме, а я никак не мог понять, что это значит - "искусственный спутник Земли". Неужели это так трудно - облететь вокруг Земли!? Начитавшись научно-популярных журналов у Янковского, я уверовал во всемогущество науки и современной техники. Запуск спутника поэтому не показался мне таким уж выдающимся событием. Вот на Луну бы слетать - это да! В тексте официального сообщения мелькнуло знакомое мне выражение "первая космическая скорость". О! Так этот спутник не просто самолет, который полетает-полетает и сядет. Это - "тело", которое будет без конца летать вокруг Земли. Об этих чудесах небесной механики я уже знал из журналов и статей о Циолковском. Бабушка сильно разволновалась, слушая Левитана. Она ничего не могла понять, что происходит, и все беспокоилась, а не будет ли войны? Я с запалом рассказал бабушке все, что знал, но усилия мои были напрасны. Бабушка не могла меня понять, и сильно опасалась, кабы "мериканцы" не затеяли чего-нибудь нехорошего. Я впервые оказался в положении ,превосходства перед бабушкой, и осознание этого кольнуло меня сладкой болью: я становлюсь большим!

Вдруг в дверь кто-то постучал. Я открываю и вижу Валю Левушкину. Она говорит мне оглушительные слова: "Володя, пойдем к нам, тебя Лариса зовет". Я притопал в Дзержинск и уже собирался идти назад в совхоз, так и не встретившись с Ларисой из-за дождя, а тут такой подарок! Я пулей одеваюсь и иду вместе с Валей с бешенно бьющимся сердцем. Я редко бывал у Левушкиных дома, потому что я боюсь их родителей, которые кажутся мне очень строгими. Валя проводит меня в угловую комнату, где сидят Лариса, Надя и Федя. В комнату заглядывает их отец. "Ну, здравствуй, профессор. Объясни-ка нам, что это за штука такая, этот спутник", - отец протягивает мне руку, и я машинально протягиваю свою. Вот оно что! Мне представляется шанс показать себя в лучшем свете, и я взахлеб начинаю объяснять, что если разогнать "тело" до большой скорости, то оно может на Землю назад уже не упасть, а будет бесконечно крутиться, удерживаемое силой тяжести. Для этого нужна "первая космическая скорость" - 8 километров в секунду, а если разогнать "тело" до "второй космической скорости" - 11 километров в секунду, то силы тяжести уже не хватит, и "тело" вообще улетит от Земли. Я горячусь, показываю руками, как крутится "тело" вокруг Земли и как оно отлетает. Похоже, что аудитория меня начинает понимать. Я весь сияю и вижу только Ларису. Она смотрит на меня с немым изумлением и гордостью. "Ну, что я говорила!? Володя знает все, - торжественно заявляет Надя, - вот увидите, он будет ученым!". Я начинаю возражать и утверждать, что я буду только летчиком. Жаль только, что книг про самолеты очень мало, а то бы я уже все знал про них.

Несостоявшиеся посиделки внезапно начались у Левушкиных прямо дома. Мама Левушкиных угостила нас всех чаем с вареньем, и я чувствовал себя, как на именинах. После чаепития родители мягко выпроводили меня из дома: "Иди уж, тебе еще вон сколько топать надо". По пути в совхоз я не чувствовал под собою ног. Здорово все-таки, что запустили спутник именно сегодня, когда я был в Дзержинске!

* * *

Мама ошеломила меня сообщением, что она купила по дешевке десяток живых уток, их должны завтра привезти из Нижнего Таная. Про Нижний Танай все знают, что там большая запруда, перед который разлит большой водоем. В нем водится пропасть рыбы, и на воде выращиваются бесчисленные стада уток. Настала осень, и утки должны быть "реализованы". Это мудреное слово оказалось таким простым на самом деле, что я не мог понять, зачем говорить "реализовать", когда проще сказать "продать"!? Купить живых уток в мешке - не велико умение. Как превратить их в мясо? Вначале им надо отрубить головы, и мама не уверена, сможет ли она управиться с топором. Я уже много раз видел, как происходят эти неизбежные казни домашней живности, и смело заявляю: "Я смогу, не бойся!". В этот момент мне не было жалко уток, мне было жалко маму. Я же все-таки единственный мужчина: кто, кроме меня сделает эту работу? Мое заявление было таким решительным, что мама поддалась мне против своего желания - я увидел это на ее лице.

Я с волнением ожидал следующего дня, и вот этот день настал. Было холодно, с неба сыпался снежок. Во дворе нашего магазина ошалело крякала большая стая грязных уток с перьями желто-белого цвета. Мама подала кладовщику какой-то клочок бумажки и мешок. Кладовщик бесцеремонно натолкал в него десяток подвернувшихся под руку бедолаг. Я с помощью мамы водрузил мешок на спину, и мы пошли домой. Утки в мешке покрякали и затихли, а я старался идти поровнее, чтобы не поскользнуться на скользкой грязи.

Переведя дух, мы занялись самым трудным делом - забоем. Мама страшно переживала, и это побуждало меня держаться мужественно. Я блестяще справился с ролью утиного палача. Топор в руке у меня не дрогнул. Одна мысль сверлила мне голову: "Нельзя дрейфить, я должен быть мужчиной в доме". И еще одна мыслишка вертелась в моей голове. Я постоянно испытывал комплекс неполноценности перед моими совхозными сверстниками, которые владели всеми неоходимыми в деревне навыками. Это были настоящие деревенские мальчишки. А я был невесть что: у меня нет папы-тракториста или папы-шофера; мне не надо делать многие виды деревенских работ - чистить навоз, ухаживать за скотом, помогать при забое свиней и телят или ездить с отцом прицепщиком или помощником комбайнера на поля. Все мои заботы - наколоть дров, принести воды и иногда затопить печку. Преодолев трепет от вида утиной крови, я поднялся в собственных глазах. При всей своей эмоциональности я проявил себя вполне рациональным человеком, как того потребовали обстоятельства.

* * *

В школе появилась столярная мастерская. Для нее выделили угловую классную комнату. В ней проходят уроки труда пятых-седьмых классов. Новый учитель труда хакас Михаил Семенович Ахпашев - бывший лучший совхозный столяр, которого мама уговорила перейти на работу в школу. Михаил Семенович страдает в школе, учительство ему не по душе, он бы с удовольствием делал что-нибудь из дерева, а возня с детьми выбивает его из равновесия. Его никто не слушается и не испытывает к нему уважения. Но меня заинтересовала наша школьная столярка, и Михаил Семенович позволяет мне, как учительскому сыну, разглядывать его сокровища: верстаки с деревянными винтами, рубанки, ножовки и массу каких-то непонятных инструментов. Видя мое восхищение, Михаил Семенович стал меня учить строгать. Вначале надо доску подготовить шерхебелем - узким рубаночком, у которого нож не плоский, а закругленный. Такой нож легко снимает бахрому с доски. После шерхебеля доску хорошо берет уже нормальный плоский рубанок. И в завершение можно придать доске настоящую ровность фуганком - длиннющим рубанком. Михаил Семенович позволил мне поупражняться на обрезке доски, и я стал ее неуклюже обдирать. Если у Михаила Семеновича все инструменты под руками пели и с легкостью снимали стружку, то у меня получались какие-то рывки, и шерхебель то пролетал над доской, не оставляя на ней и следа, то застревал в древесине намертво. Только постепенно начали и у меня получаться удачные движения, и веселая стружка кольцами поползла из дупла инструмента.

Я понавадился ходить в столярку и через несколько месяцев лихо строгал всеми строгальными приборами, включая зензубель. Я начал делать полезные вещи для дома: полочки, всякие палочки и сделал даже разделочную доску для кухни из березы.

* * *

В школе нам постоянно рассказывают о грандиозных успехах нашей страны. Запуск спутника стал новым доказательством того, что нам сказочно повезло родиться именно в СССР, где нет буржуев, где все живут счастливо и будут жить еще счастливее. То, что жизнь идет в лучшую сторону, видим и мы в совхозе. Совхоз переживает строительный бум. За школой появилась целая улица. И мы уже оказались в центре улицы, а вовсе не на краю деревни. В совхозе сменился парк тракторов и машин. Нет уже вонючих газогенераторных машин, нет 30-сильных колесников со стальными шипами. Последний из них водрузился на школьном дворе как памятник. На их место пришли "ЗИСы" и "ГАЗы" с теплыми штампованными кабинами, которые заводились от стартера, и шоферу не надо было материться над заводной ручкой. К тракторам ДТ-54 добавились веселые "Беларуси" на огромных резиновых колесах. Появились самоходные комбайны. Все было бы замечательно, но почему-то не хватало хлеба в магазине. Если вовремя не купишь, то останешься без хлеба, а как без него? Я с тревогой замечаю, что мой восторг по поводу "грандиозных успехов" никто из моих одноклассников особенно не разделяет. Вся официальная пропаганда на них не действует, и я стараюсь со своими восторгами не высовываться. Я восторгаюсь про себя.

А восторгаться было чем. Бравые совхозные плотники под командованием уже не страшного Карла Вальтеровича поставили против нас четыре дома и заложили новую улицу под прямым углом к нашей. Следом за нами начал строить своими силами большущий дом Карл Карлович Фишер, за ним появились колышки для следующего дома, а еще дальше начала возникать грандиозная усадьба главного бухгалтера совхоза Якуша. В глубине леса на краю большой поляны началось строительство новой больницы. Говорят, что в новой больнице тоже будет центральное отопление, как и в школе. Красота!

В совхоз один за другим возвращается из армии отслужившая молодежь. Уволенные в запас солдаты с гордостью продолжают носить военную форму, и мы, глядя на них, с завистью вздыхаем. Почти все солдаты из совхоза служили в Германии. Они привозят с собой шикарные карманные фонарики "Даймон", которые испускают тонкий яркий луч на сотню метров. Посветить таким фонариком вокруг зимними вечерами - ни с чем не сравнимое удовольствие. Многие мои одноклассники разжились этими "Даймонами", а мне приходится им только завидовать. Конкуренцию "Даймонам" составляли китайские фонарики, которые попадали в совхоз от пограничников с Дальнего Востока. Наши же отечественные фонарики, внешне похожие на "Даймоны", были просто никуда не годными. Их отражатели не были достаточно блестящими и сфокусировать луч в них было невозможно. Так и лежали в магазине эти фонарики, никем не востребованные.

Я как-то внезапно обнаружил, что все мои сверстники перешли с санок на лыжи. Они ходят кататься на гору над Усолкой и даже забираются на Маяк. С большим трудом уломал я маму купить и мне лыжи. Мама все меньше и меньше меня понимает. Дай ей волю, так сидеть бы мне безвылазно дома и учить уроки с утра до вечера. А лыжи казались ей вообще источником всех бед: можно ведь и разбиться! В конце концов, мама не выдержала моего напора и дала мне целых семьдесят рублей, чтобы я в Дзержинске в "Культмаге" купил себе лыжи сам.

И вот у меня появились замечательные лыжи! Это были простейшие лыжи из цельного куска дерева, но мне они казались самим совершенством. У них были красиво изогнутые носки и снизу были ровные канавочки. И были они выкрашены темнокоричневой краской. Короче, были эти лыжи намного лучше распространенных у нас самодельных некрашеных лыж, концы которых были едва загнуты. И палочки у меня были всем на зависть - заводские, с острыми металлическими наконечниками, с аккуратными кольцами и с лямочками для рук. И были они невероятно прочными - бамбуковыми. Я с огромным энтузиазмом приладил крепления, подогнав их под размер моих валенок, и набил резинки. Было уже темно, когда я закончил эту работу. Несмотря на протесты мамы, я тут же опробовал лыжи, выйдя на улицу. Ходить на лыжах оказалось непростым делом. Я то и дело падал. Но я был все равно в восторге. Я научился держаться на лыжах довольно быстро и уже скоро смог скатиться, не упав даже с макушки Маяка. Моим лыжам все завидовали и рассуждали: "Конечно, у завуча денег некуда девать". Мама моя входила в число самых высокооплачиваемых людей: в то время были заработки у учителей выше средних, а мама еще и работала на "две ставки" и получала зарплату не меньше, чем директор школы Иван Федосеевич.

* * *

Мама подружилась с новыми молодыми учительницами, и они часто приходили к нам в гости. Мама тоже навещала своих новых подруг, живших в двух квартирах прямо в школьной пристройке. Однажды собрались учителя у нас на застолье с выпивкой. Для меня это был первый раз, когда у нас на столе появилось вино "белое" - водка и вино "красное" - портвейн. Это было простое застолье без какого-либо официального повода. Называлось это - "гулять". Пока у нас дома "гуляли", я играл со всеми в прятки на строящемся очередном доме. Наигравшись, я вернулся домой и с удивлением застал всю учительскую компанию сидящей за столом и тихо беседующей. Я забрался в свою постель, стал читать и одновременно вполуха слушать. Новые учительницы вспоминали свою учебу, употребляя непонятные слова "зачеты", "сессия", "семестр", "кафедра".

Внезапно тема беседы сменилась, и я с удивлением понял, что речь идет о моем дедушке Михаиле Ивановиче. Мама печальным голосом рассказывала, как в тридцать восьмом году ночью "пришли" и дедушку увели. Кто пришел, не было ясно: просто "пришли". Оказывается, в то время "приходили" по ночам почти в каждый дом. Все были напуганы и с трепетом ждали, когда "придут" и к ним. Постепенно мне стало ясно, что дедушку не просто увели, а арестовали. Я был ошеломлен. Мой дедушка был преступником!? Я замер, свернувшись в клубок под одеялом. А мама все рассказывала и рассказывала в полной тишине.

Дедушку обвинили в том, что был он как-будто бы белый офицер. Дедушка смог передать через знакомого милиционера записку бабушке, чтобы она быстро съездила в Казачинский район, где жили раньше дедушка с бабушкой, и взяла справку, что дедушка всю гражданскую войну находился у всех на виду в деревне Казанка, и никаким белым офицером быть не мог. Милиционер, который эту записку передал, рисковал собственной жизнью. Но он очень уважал дедушку и старался ему всячески помочь. Бабушка вернулась из Казанки через неделю. Справку она сдала в НКВД, но было поздно. Ей сообщили, что справка эта не имеет никакого значения, вина дедушки была полностью доказана, и он был осужден какой-то "тройкой" на десять лет без права переписки. С тех пор о дедушке ни слуху, ни духу.

Мама рассказывала это все ровным голосом и не плакала, зато я беззвучно плакал под одеялом. Я уже сообразил, что дедушка наш пострадал от "культа личности". Я вспомнил Сениного деда, как он сказал когда-то: "Эх, какой хороший был человек твой дедушка. Загубили ироды паршивые". Я возненавидел Сталина и почувствовал благодарность к презираемому почти всеми в совхозе Никите Сергеевичу Хрущеву. А мама рассказывала дальше. Оказывается, наш старый знакомый Янковский тоже пострадал от "культа личности". Он получил даже пятнадцать лет тюрьмы и потом вечное поселение в совхозе. И именно Янковский написал нужный запрос о судьбе дедушки, который бабушка послала куда-то в Красноярск. Бабушка еще надеется, что, может быть, дедушка и живет где-нибудь, как Янковский. Но Янковский уверен, что дедушки давно нет в живых, потому что "десять лет без права переписки" был намного более суровый приговор, чем просто пятнадцать или даже двадцать пять лет. С моими хорошими познаниями в арифметике была эта тюремная математика совершенно непонятной.

Мой беззвучный плач постепенно перешел в рыдания, и все обратили на меня внимание. Учительницы быстро засобирались уходить, и мы с мамой остались одни. Далеко за полночь рассказывала мама о дедушке, и я жадно слушал ее. Я ничего не знал о дедушке. И в эту ночь я понял, что одно упоминание о дедушке было опасным, потому и не говорил никто мне о нем. Теперь, слава Богу, можно уже, наверное, не бояться. Только сейчас я понял, насколько опасен был прокурор со своей собакой, грозивший бабушке расправой, "как и с дедушкой". Вспомнились мне и косые взгляды сердитых инспекторов РайОНО в сторону мамы и услышанное однажды прямо на улице от одного из них: "Не забывайте, что Вы дочь врага народа". Вот почему был этот загадочный РайОНО таким страшилищем. Хоть и позволили маме и тете Лиде учить в школе, но не дано было им учиться в полноценном институте и получить "высшее образование": родственникам врага народа путь в высшее образование был закрыт.

Рассказ мамы произвел на меня огромное впечатление. Хоть и сжигала меня горечь жалости, охватила меня и гордость. Наш дедушка был, оказывается, очень даже не простой человек. Он хоть и имел всего четыре класса образования, но знал на самом деле очень много. Он мог запросто решить любую самую трудную задачу по математике хоть и за десятый класс. Неспроста стал дедушка преподавателем районных курсов счетоводов и бухгалтеров. Все изумлялись его умению моментально в уме считать. Был дедушка не только самый умный в целом районе, был он и самым уважаемым. И все его дети учились в школе только на пятерки. И никого это не удивляло. Особенно светлые головы были у моих дядей: у дяди Вити, которого я знал, и у дяди Сени, которого я еще ни разу не видел. Из них могли бы получиться "очень большие люди", но в институт им поступать было нельзя, и заслуженные золотые медали в школе им так и не дали. Оказывается, и я чем-то похож на дедушку. Я тоже в уме считаю лучше всех, даже Ковшовик за мной не может угнаться.

Когда дедушку увели, были бы все шестеро Усольцевых, у которых работала одна только старшая дочь дедушки и бабушки - тетя Надя, обречены на голодную смерть, если бы не невероятный случай: бабушка выиграла по облигации большущие деньги, которые и позволили продержаться первые годы, пока все дети не закончили школу.

Я стал с нетерпением дожидаться ответа из Красноярска, а вдруг дедушка еще найдется? Ответ пришел быстро. На маленькой бумажке было написано пишущей машинкой, что дедушка умер в ИТЛ в 1942 от "перитонита кишок". Следующая строчка сообщала, что дедушка реабилитирован "в связи с отсутствием состава преступления". Радости от такой бумажки бабушка не испытала. Все надежды на возвращение дедушки развеялись. А реабилитация? Да что с нее толку, человека уничтожили, и вернуть его не дано никакой бумажке.

* * *

А в Дзержинске начались грозные дела. Вначале среди ночи сгорела контора "Заготскота". Не прошло и недели, как дотла сгорела контора сельпо. Через несколько дней сгорела еще какая-то контора. Тревожные слухи расходились волнами по всему району, не обойдя и совхоз. Какие только домыслы не возникали! Взрослые чаще всего говорили о вредительстве врагов народа. Нареабилитировали их, вот они и распустились! Школьники, начитавшиеся книг о подпольщиках, партизанах и белогвардейских диверсантах, не сомневались, что нам посчастливилось воочию столкнуться с настоящей диверсионной деятельностью недобитых белых, и все с волнением спортивных болельщиков ожидали, когда же их схватят наши доблестные сыщики. Только Янковский предположил что-то невероятное: скорее всего за этими поджогами скрываются сами пожарники. Как все и предполагали, очередной пожар не заставил себя долго ожидать. Загорелся большой двухэтажный дом, в котором размещалисьь райком партии, райком комсомола и райисполком. На счастье этот дом был вплотную к пожарке, и ему не позволили сгореть полностью. Новая волна слухов всколыхнула весь район. Говорили, что все огнетушители в райкоме были заправлены не пеной, а бензином. Переполох был необыкновенный.

Бабушка, не пропускавшая новостей из радио и твердо знавшая, что бушует, хоть и холодная, но все-таки война, была уверена, что за всеми этими поджогами скрываются "мериканцы". Я вполне разделял мнение бабушки и даже спорил с мамой, которая со смехом говорила, как и Янковский, что никакие это не американцы, а, наверняка, сами пожарники выбивают себе повышение зарплаты. Для мамы Янковский был абсолютный авторитет.

И авторитет Янковского действительно оказался заслуженным. Через неделю после последнего пожара была арестована вся пожарная команда, а в "Дзержинце" появилась большая статья. С большим разочарованием прочитал я, что пожарники сговорились отомстить своему начальнику - пусть его уволят. Один из пожарников не выдержал нервного напряжения и поспешил инициативно признаться во всем в милиции, надеясь, что его не посадят. Еще через несколько недель весь район рвал "Дзержинец" из рук: в заметке "Из зала суда" сообщалось, что все пожарники осуждены, в том числе и тот, кто всех выдал. Ему, правда, дали минимальный срок. "Как было бы здорово, если бы судили не этих простаков, а настоящих матерых белогвардейцев," - думал я с грустью.

* * *

Конец зимы бывает необычайно красив. Небо светится голубизной, под лучами солнца снег играет всеми красками. Наметенные за зиму огромные сугробы выглядят в ярком свете неожиданно пластичными из-за множества оттенков одного-единственного белого цвета. После январских морозов и февральского хиуса, когда дует порывистый холодный ветер, безветренные пятнадцать-двадцать градусов мороза кажутся просто летним теплом. В такую погоду да прокатиться на лыжах, что может быть лучше!? Но нашлось и еще более интересное занятие! Мне повезло однажды пристроиться пойти на стрельбу из мелкокалиберной винтовки с семиклассниками. У них это был урок НВП - начальной военной подготовки, а для меня это было проявление блата: учитель НВП жил в соседнем доме - рядом с Янковским, и я часто попадался ему на глаза. Пару раз он удосужился пообщаться со мной, и я поразил его точным знанием всех военных премудростей, почерпнутых из "Пособия для допризывника".

Мы ушли далеко от деревни и поставили мишени в направлении к горе. Стреляя в сторону горы, можно было не беспокоиться, что шальная пуля улетит куда-нибудь в лес и убьет, чего доброго, кого-нибудь. Именно так случилось недавно с отцом моего приятеля пятиклассника Володи Лейко. Его нашли убитым в лесу. Следствие установило, что была это именно шальная пуля на излете от мелкокалиберки, какие были почти у каждого дома. После этого случая держать дома винтовки запретили. Разрешены были только охотничьи ружья.

Учитель пообещал мне дать выстрелить после всех, и я терпеливо дожидался своего часа, оттирая белой тряпочкой патроны от смазки для других. Знакомая мне по книге винтовка ТОЗ-8 стреляла на удивление тихими щелчками. Вначале раздавался щелчок винтовки и следом доносился щелчок от пули, влетавшей в деревянную подставку для мишени. Это было замечательное зрелище! Я с волнением слежу, как тает запас патронов из последней коробочки. Осталось всего три патрона, и, наконец-то, учитель вспомнил обо мне. Я лег на снег, и он подал мне винтовку. Я приложился и убедился, что хорошо вижу мишень сквозь прорезь прицела. Он повторил, словно пономарь, свое поучение, как надо целиться (я давно знал это из книги) и скомандовал: "Заряжай!". Я вложил патрон и защелкнул затвор. "Огонь!". Я начал подводить мушку под обрез мишени и вскоре удовлетворился результатом: мушка, целик и мишень образовали именно ту картинку, какая была нарисована в книге. Хорошо помня о том, что спуск нужно нажимать очень плавно и ни в коем случае не рывком, я начал натягивать спусковой кючок. Выстрел произошел неожиданно. Отдачи я почти не почувствовал. Я перезарядил, и все повторилось, как и в первый раз. Третий выстрел у меня получился самопроизвольный: я зашевелился, почувствовав сильный холод под коленками, и нечаянно потянул за спуск. Вот досада: один из трех патронов я загубил впустую!

Мы пошли к мишени вместе с учителем. Подойдя почти вплотную, учитель присвистнул: "А ты, Усольцев, оказывается, снайпер!". Теперь и я увидел две аккуратные дырочки в самом центре мишени. Две десятки! Я тут же нашел объяснение своей меткости: "Я и в лапту могу мячом запросто в бегущего попасть!". На фоне отстрелявшихся семиклассников был я несомненный герой. Были среди них и такие стрелки, которые не набрали двадцати очков и из десяти выстрелов. Мне это было совершенно непонятно. Стрелять показалось мне совершенным пустяком: прицеливайся и тяни за спуск потихоньку, и все дела!

* * *

Янковский реабилитирован! И он отсидел страшных пятнадцать лет в лагере и потом прожил под презрительными насмешками еще лет десять вдали от своего родного Киева совершенно ни за что. Янковский засуетился и стал собираться в дорогу. В Киеве его ждали, и был он там знаменит как первый организатор украинского комсомола. Я становлюсь наследником всех его журнальных богатств. Тяжелые связки журналов я укладываю на санки и тяну их к своему порогу. Мои сверстники относятся к этим событиям равнодушно. Некоторые проявляют злорадство: "Пусть уматывает, морда жидовская". Я уже определился, что нет у меня и не будет в совхозе друзей, которых бы я безоговорочно уважал. Кроме Ковшовика, никто не желает учиться, школа для них - только повинность до шестнадцати лет. Все потом пойдут в училище механизации. Их не интересуют ни спутники, ни подвиги китобойной флотилии "Слава", о которых пишут газеты. Я пробовал дать почитать "Знание-сила" своему соседу Леньке Зайцеву. Он мне вернул журнал в тот же день со словами: "Как такую муть можно читать!?". Настоящие мои друзья - в Дзержинске. Они и "Пионерскую правду" читают, и учатся на одни пятерки, и беседовать с ними так здорово. И есть там моя любовь Лариса, которую люблю я с каждым днем все сильнее.

Я учусь в совхозе, отбывая повинность. Душа моя живет в Дзержинске с моими друзьями. Я хожу туда на выходные на лыжах. Так быстрее получается. Умудряюсь я покататься на лыжах и там. С горы, где аэродром, очень хорошо можно кататься, и вся гора раскатана местной ребятней.

* * *

Весна! Как всегда, была и эта весна дружная. Сразу после весенних каникул нагрянули скворцы. В школьной столярной мастерской идет полным ходом строительство скворечников. Я в столярку хожу после уроков, когда там бывает один Ахпашев. Он одобрил мое желание сделать скворечник и показал мне чертеж. Я с энтузиазмом взялся за дело. Вначале я напилил заготовки, потом острогал заготовленные доски с одной стороны. Михаил Семенович учит меня, что внутренняя поверхность скворечника должна быть шершавой. Скворцы не любят гладкие стенки внутри и не поселятся в таком скворечнике. На следующий день я тщательно продолбил дырку в передней стенке, наметив ее циркулем и обработав круглым напильником и шкуркой. Наконец, я собрал скворечник. Это было заглядение! Я не мог оторвать взгляда от первой солидной вещи, сделанной мною своими руками. Был скворечник внушительных размеров и тяжеловат. Но я нес его домой, не чувствуя тяжести.

Дома я похвастался своим скворечником перед соседями, и Иван Федосеевич великодушно предложил одну жердь из своих запасов, чтобы повесить скворечник на ней повыше. С трудом укрепив скворечник на жерди, я с помощью Ивана Федосеевича установил скворечник входным отверствием строго на юг. Скворечник был великолепен! Он слегка раскачивался на ветру, а я уселся на крыльцо, ожидая прилета скворцов. Вместо скворцов скворечник атаковали воробьи. Они садились на крышу, влетали вовнутрь, скандалили и вели себя просто возмутительно. Я сильно переживал, что опоздал, и ни одна скворцовая пара в мой скворечник уже не поселится.

Утром, едва я вышел на крыльцо, чтобы идти в школу, я услышал скворечные трели и тут же увидел скворца, сидящего на приступочке моего скворечника. Скворец суетился и без умолку распевал. Вдруг, откуда ни возьмись, появился второй скворец, усевшийся на крышу скворечника. Первый скворец взлетел и уселся рядом со вторым, но второй скворец, словно играя в прятки, скользнул внутрь скворечника. Я был в восторге. Скворцы по очереди залетали и вылетали через круглый вход и вели себя очень оживленно, оглашая окрестности радостными звуками.

Из школы я бежал домой со всех ног. Как там мои скворцы!? Подойдя к дому, я с восхищением увидел, что в скворечник залетает скворец с пучком сухой травы в клюве. Мой скворечник птичьей семейке понравился! У меня появилось новое занятие - наблюдать за суетой новоселов. Особенно любил я слушать скворцов по утрам - это было время бесплатных музыкальных концертов пернатого дуэта.

* * *

Несмотря на уговоры мамы, я отстоял свое право не ездить в этом году в пионерский лагерь. Целое лето я мог быть в Дзержинске со своими друзьями! Я предвкушал три месяца счастья, но судьба распорядилась по-своему.
Мама уехала в Красноярск. Я даже не знал, куда именно. Вскоре после ее отъезда бабушка получила от мамы письмо, которое все перевернуло вверх дном. Оказалось, что мама попала в какую-то больницу со странным названием "Трахоматозный диспансер" и потребовала, чтобы и я приехал туда же, потому что я, как и она, мог быть заражен трахомой. Эта глазная болезнь была мне своим названием знакома, о ней писалось в газетах, и я знал, что она распространена на севере Красноярского края. Никаких проблем с глазами я не имел, и о том, что я могу быть болен, мне и в голову не приходило. Тем не менее начался переполох. Как отправить меня, десятилетнего, в Красноярск, если, кроме совхоза и Дзержинска, я ничего не видел!? Надо собираться ехать со мной тете Лиде...

* * *

Ранним вечером накануне отъезда на меня напало какое-то странное чувство. Это было совершенно новое ощущение сладкой боли в душе, неизвестное мне доселе. Одержимый этим чувством, я задержался дольше обычного на сеновале, уже второе лето служившем мне спальней. Все мои дзержинские друзья собрались уже на завалинке Лёвушкиных и наверняка удивлялись моему отсутствию. А я сидел на своей жёсткой постели и в упоительном трансе смотрел в сторону Усолки. Радостно и тревожно я рисовал себе картины того, что я увижу в настоящих городах - в Канске и в Красноярске: многоэтажные дома, как в кино, железную дорогу и паровозы. Может быть, мне удастся увидеть и большие самолёты? Я осознавал, что увижу новый большой мир, и это здорово! Я собираюсь стать лётчиком, это так твёрдо решено, что я уже сейчас ощущаю себя лётчиком. Какая разница, когда я самостоятельно полечу наяву, а не в мечтах? Главное, что я в душе уже сейчас лётчик.

Но, если я буду лётчиком, это значит, что придёт время, когда я навсегда покину и совхоз, и Дзержинск. Со мной будет моя Лариса - в этом я ни минуты не сомневался, но не будет там, в большом мире, Усолки и этих белых скал на том берегу залива... Мой взгляд неподвижно застыл на чудесной картине, какую не удастся написать никакому умельцу-художнику: освещённые закатным солнцем скалы, тёмная, кажущаяся слегка округлой, глянцевитая гладь воды, в которой словно утонул второй слой скал-близнецов - таким ярким было отражение в этот вечерний час. Я никогда не задумывался над тем, что окружающий меня мир - такой простой и привычный - может быть красивым, и им можно восторгаться. Красивыми были чужие края на картинках. В этот вечер я понял, что и наша Усолка с её белокаменным правым берегом - настоящая красавица. И с ней мне предстоит рано или поздно расстаться.

Я не заметил, как увлажнились мои глаза, когда я мысленно, без слов, а лишь на языке эмоций просил прощения у этих белых скал над тёмной водой залива за предстоявшую измену.

Обсудить этот текст можно здесь