Portfolio

Белые скалы

(продолжение)

Владимир Усольцев

Мне очень полюбились мои дзержинские друзья. Они сильно отличались от хулиганистых совхозных ребятишек. В нашу компаню на завалинке Левушкиных мог бы хорошо вписаться только Толик Ковшовик, остальные здесь казались бы чужеродными. Левушкины Лариса и Надя были отличницами, а Валя закончила первый класс, как и я, "ударницей" - это значит, у нас были не одни пятерки за год, но попадались и четверки. И беседы наши в темноте были совсем не те, что в совхозе. На завалинке мы мечтали и фантазировали, пересказывали прочитанные книги и обсуждали истории из "Пионерской правды". В совхозе о таком и пикнуть бы было нельзя - сразу можно стать посмешищем.

Лариса Левушкина была среди нас самая старшая, она родилась в начале сорок пятого года. Она отличалась от всех многочисленных Левушкиных, бывших как на подбор очень спортивными и крепко сбитыми, хрупкостью. И глаза у нее были какие-то на редкость выразительные. Все другие Левушкины петь совсем не могли, а Лариса любила попеть и часто подбивала меня спеть с ней вместе. И как-то сидя возле нее на наших посиделках, я понял, что я влюбился в Ларису. Осознание того, что я влюблен, меня самого удивило. Во всех книгах влюблялись только взрослые или старшие подростки, а мне было еще только девять лет. Но Лариса так прочно внедрилась в мир моих чувств, что сомнений никаких быть не могло: я влюбился по уши. Я никак не подавал виду, боясь себя выдать, но непроизвольно ловил каждый ее взгляд, каждое слово. Меня бил восторг от ее присутствия, и я был счастлив. "Вот подросту и тогда признаюсь", - думал я о своем будущем. Любовь заставила меня задуматься и о моем главном недостатке - моей медлительности. И я решил начать тренироваться.

В Дзержинске был настоящий стадион - с футбольным полем, волейбольной площадкой и скамейками вместо трибун. Была там и размеченная беговая дорожка. Я видел однажды, как на стадионе проходили взрослые районные соревнования по легкой атлетике. Победителем в беге на все дистанции стал старший Левушкин - Володя. Он же и прыгал дальше всех. Я зачастил на стадион. Он был пуст и закрыт от посторонних взглядов густыми зарослями черемухи и боярки. Я становился на беговую дорожку и бежал что было сил. Пробежав несколько раз стометровку, я чувствовал сильные боли в ногах и вынужден был останавливаться. Так я протренировался до конца каникул. Никакого улучшения своих беговых достоинств я не почувствовал, скорее наоборот. У меня только разболелись ноги. Мне было грустно расставаться с моими друзьями и с моей любимой Ларисой, но такова судьба - я должен был вернуться в совхоз. Я пообещал всей компании приходить или приезжать на велосипеде каждую субботу.

* * *

А в совхозе меня ожидали большие новости. Количество школьников заметно уменьшилось. Многие совхозные жители разъехались из совхоза, словно сговорились сделать это разом в одно лето. Уехал и мой друг Штык. Правда, появились и новые люди. В нашем классе потери частично были скомпенсированы новичками. У одного из них была невероятная фамилия - Раздайбеда. Его отец был комбайнером и героем-фронтовиком. Володя Раздайбеда страшно гордился отцом: мало кто мог похвастаться таким количеством орденов, как его отец. Был старший Раздайбеда пулеметчиком и раздавал он беду немцам от всей души, накосив их тысячи, как говорил Раздайбеда-младший.

Вся моя жизнь стала проходить под знаком моей горячей любви. Чтобы быть достойным моей возлюбленной, я решил стать твердым отличником и спортсменом. Я стал заметно больше заниматься домашними уроками, и результаты не замедлили сказаться. Ковшовик только удивлялся, что я иду с ним вровень: у него - все пятерки, и у меня - все пятерки. Я перестал стесняться своей медлительности и лез во все беговые игры, чтобы лишний раз потренироваться. Я был неизменно проигрывающим горемыкой, но я не унывал. "Подождите только, я еще вам покажу!" - думал я про себя. От усиленной беготни ноги мои вновь давали мне прикурить по вечерам. Покусывая губы и постанывая, я спасался в тазу с горячей водой. Мама забеспокоилась: налицо новое осложнение. Но я почему-то уверовал, что это не страшно; если я буду бегать дальше, то боли сами по себе пройдут. И действительно, боли стали навещать меня все реже и реже.

* * *

Зима пришла, как обычно, в конце октября. Мы с мамой переезжаем в новую квартиру в новый только что отстроенный из вкусно пахнущего бруса дом, который вырос на самом краю деревни. Лес начинался в десяти метрах. Наша квартира оказалась посередине между двумя другими. Слева от нас поселилась большая семья латышей Варесов, справа - сам Иван Федосеевич с супругой Марией Ивановной - тоже учительницей - и с двумя детьми: пятиклассником Лёнькой и дошкольницей Лизой. Наша центральная квартира была самой маленькой и была не больше старой. Было в ней, однако, огромное преимущество. Здесь было очень тепло, и нам можно было топить печку всего лишь два-три раза в неделю. Ночные бдения у печки закончились навсегда. Тропинку напрямик из нового дома до школы пришлось протаптывать уже по глубокому снегу. Она пролегла по худосочному берёзовому перелеску. В этот перелесок иногда по ночам забредали волки, и их следы, пересекавшие нашу тропинку, заставляли поёживаться в лёгком страхе. Мама стала работать и в вечерней школе, и я очень за нее боялся, как преодолеет она дорогу домой по темноте? Дорога от школы до дома занимала немногим больше десяти минут, и были это напряжённые минуты.

Есть у нового дома и свой минус. Ближайший колодец - на молокозаводе. До него почти километр. Носить воду - сущее наказание. Пока донесешь - половину воды из ведра выплещешь. Но делать нечего. И я каждый день таскаю опостылевшие ведра, изобретая водовозную тележку. Но не из чего мне тележку сделать, и нет у нас даже фляги. Скорей бы построили колодец. Об этом говорят все три домохозяйки нашего дома и с нетерпением ждут следующего лета, когда обещано нам строительство нового колодца напротив. А пока строители заложили против наших домов еще три маленьких дома, каждый на одну семью. Следить за работой строителей очень интересно. Если бы не пообещал я себе стать летчиком, я бы подумал о профессии строителя.
Рядом с нашим домом стоит построенный немного ранее такой же дом, куда переселился наш сосед Янковский. Он вообще топит раз в неделю, и у него дома всегда прохладно. Сколько же у него журналов! Когда он переезжал, я помогал ему переносить связки с журналами из кладовки. Журналы притягивали меня словно магнит. Я получил разрешение приходить к нему и выбирать себе журналы по вкусу. За визиты к "жидовской морде" я устойчиво попал в разряд неполноценных. Я переживал такой обструкционизм, но не очень. У меня были свои надежные друзья в Дзержинске, и это спасло меня от ощущения изгоя и всяких комплексов. Журналы Янковского меня покорили бесповоротно. Между толстыми и малопонятными журналами "Октябрь", "Новый мир", "Иностранная литература", "Знамя" и другими обнаружил я тонкие и невероятно интересные: "Знание-сила" и "Техника молодежи". Вот это были журналы! Там были статьи о кораблях и самолетах, были там фантастические повести и масса мелких интереснейших заметок. Я забыл на время обо всем на свете и засел за эти журналы, читая их без разбора.

* * *

У Володи Раздайбеды есть старшая сестра Галя. Она работает в школе пионервожатой. Как-то Володя предложил мне: "Давай запишемся в пионеры, Галя нас примет". Я взволновался. Быть пионером было для меня очень почетно. Можно будет носить красивый галстук и участвовать в пионерских делах, которые казались мне таинственными и благородными. Я не видел ничего таинственного и ничего существенного в делах наших совхозных пионеров, но регулярное чтение "Пионерской правды" идеализировало звание пионера в моих глазах, и я думал, что стоит мне стать пионером, как этот прекрасный мир, каким он представлялся при суфлерстве газеты, примет меня в свои объятья. Пионером можно стать в десять лет, и я мог рассчитывать на прием в пионеры только в четвертом классе. "А разве можно раньше срока?", - засомневался я. "Можно. Ты вон какой большой и отличник, Галя сказала, что можно".

Нас приняли в пионеры на сборе дружины. Нашу учительницу это не обрадовало, а наоборот, мы получили крепкий нагоняй за то, что мы оказались выскочками. Но было поздно, мы гордо носили галстуки, я учился без сучка и задоринки, и претензии ко мне предъявить было трудно.

Каждую субботу я уходил в Дзержинск, а по воскресеньям возращался назад. Эти пешие переходы дополняли мою программу тренировок, и ноги мои постепенно приобретали все большую прыть.

* * *

Жизнь вошла в размеренную колею: школа, уроки, чтение книг, игры, походы в Дзержинск. Из домашних забот я имел только одну: я должен был носить воду из колодца. Я приносил четыре ведра, заполнял алюминиевый бак, и на этом мои обязанности заканчивались. По вечерам мама сидела при настольной лампе и проверяла тетради. Они громоздились высокими стопками, и мама засиживалась до глубокой ночи. Я пристраивался рядом и что-нибудь читал. Мама ругалась на меня: "Нельзя читать при таком свете, вот испортишь зрение, и не попадешь в летчики". Я не мог поверить, как это можно испортить зрение. И как это не читать, как же жить без чтения!? Книги я брал в школьной библиотеке и восхищал заведующую библиотекой, все ту же Галю-пионервожатую: "Усольцев, неужели ты так быстро читаешь? Ты же всего два дня назад взял эту книгу". Я бы прочитал ее еще быстрее, если бы не игры на улице.

Иногда меня навещало художественное вдохновение. Я рисовал лучше всех в классе. Приехаваший Володя Раздайбеда тоже был сильнейшим художником в своей старой школе. Мы начали состязаться, кто лучше нарисует что-нибудь. Мы рисовали в альбомах цветными карандашами какие-нибудь картинки - это были в основном батальные сцены с танками, самолетами и разрывами снарядов. Рисовать бойцов мы избегали, трудное это дело - нарисовать человека, чтобы не походил он на карикатуру. Оказалось, что силы наши равные: жюри из наших одноклассников отдавало первенство то мне, то ему. Однажды я решил нарисовать не надоевшие уже боевые действия, а родной пейзаж, как это советовал последний номер "Пионерской правды". Из родных пейзажей явно выделялась гора Маяк, которая возвышалась над Усолкой против совхоза и была видна за много километров. Передняя часть горы была безлесой, а по верху ровной кромкой начинался сосновый лес. Над всеми деревьями доминировали несколько гигантских сосен с обширными кронами. На пологом плато на середине горы был островок деревьев - там было наше совхозное кладбище. Маяк был красивой неоднородностью в округе, поэтому я и избрал его в качестве объекта моих художественных потуг. Я нарисовал Маяк по памяти, потом выбежал из дому, посмотрел на него и убедился, что почти точно нарисовал контур горы. Заметив расположение главных ориентиров - гигантских сосен, я продолжил свой труд, прорисовав прежде всего эти сосны-переростки. "Вот удивлю я завтра всех", - предвкушал я радостно. Маяк вышел на славу, его можно было сразу узнать.

В школе меня ждал, однако, большой сюрприз. Мой соперник нарисовал тоже Маяк, и тоже узнаваемым. Володя тоже прочитал вчерашнюю "Пионерскую правду". Наши Маяки всем понравились. После истории с Маяком мы начали рисовать вымышленные пейзажи, в которых обязательно была река, горы, деревья. Однажды мне удалось сразить своего соперника наповал. Я удачно срисовал из одной книжки воющего волка и поместил его на передний план своего очередного пейзажа. Мы с Володей закономерно закончили в редакции стенгазеты, где нам темы для рисунков задавала Володина сестра.

* * *

Рядом с новой школой возникла небольшая спортплощадка. Когда земля просохла после весенной распутицы на ней стали проходить уроки физкультуры, а по переменам азартно игралось в лапту. Я с нетерпением ждал соревнований по бегу, мне было интересно посмотреть, как буду бегать я на фоне моих сверстников. В лапте я уже не был слишком медленным, и часто мне удавалось успешно пробежать дистанцию от места подачи до "города". И вот, наконец-то, мы бежим шестьдесят метров. Я бегу изо всех сил в паре с Леней Игнатенко. Леня медленно, но верно вырывается вперед, и я ничего не могу поделать. Но я чувствую, что пробежал я неплохо, что мое время не будет наихудшим. Так оно и оказалось. Я переместился на четвертую позицию сзади. Я смог пробежать быстрее, чем три моих одноклассника! Это был неслыханный успех, и я радостно мечтаю: "Если так дело пойдет, то к концу школы я всех буду обгонять". Ковшовик вновь стал победителем, намного опередив всех. Смогу ли я когда-нибудь бегать как Толик? Это казалось мне нереальным. Толик бежит как-то необычо, кажется, что он летит над землей. Его бег выглядит легче, чем у районного чемпиона Володи Левушкина. Странно, как это Толику удается? Я никогда не видел его в играх. Он один жил на молокозаводе и не появлялся среди нас. Где же он тренируется? Это было загадкой.

Я разрываюсь между двумя страстями. Мне хочется побольше играть, чтобы укреплялись мои ноги, но хочется и читать. Книги стали моим наркотиком, я их просто глотаю. Если я сел за книгу, то тяжело сдвинуться с места и выходить на улицу. Если я играю со всеми, то постепенно испытываю нетерпение: скорей домой, там ждет меня книга!

Целину возле нашего дома распахал трактор и совхозный учетчик пометил наши огородные участки. Нам достался кусочек ровно в одну сотку. За нашими огородами остался навеки нетронутый многогектарный пустырь. Впервые я подумал о несправедливости окружающего мира. Почему бы не распахать побольше? Все равно ведь пропадает земля. А что мы на своем клочке вырастим? Придется по-прежнему ходить за картошкой черт-те куда на поля, где каждый год по-новому нарезались индивидуальные участки, и мы получали свои законные четыре-пять соток.

* * *

Третий класс окончен. Я чуть-чуть не дотянул до отличника, и снова я второй после Ковшовика. Это кажется мне не совсем справедливым. Я вижу, что я знаю много того, о чем Ковшовик и не догадывается. О существовании таких журналов, как "Знание-сила" или "Техника молодежи" он и не слышал. Но особенно силен я в географии. Я знаю назубок все карты, я перечитал все номера "Вокруг света" за несколько лет и знаю, что такое бора, цунами, плато Путорана или Мертвое море. Каким-то чудом мне попалась уникальная книга "Пособие для допризывника". Это была фантастически интересная и полезная книга! Она была потолще всех учебников для третьего класса, и сколько в ней было полезного! Я выучил ее наизусть и изумлял всех вокруг знанием всего, что как-то связано с армией: я мог запросто объяснить, что такое калибр, траектория, линия прицеливания, азимут, и как по нему ходить, чем отличается лейтенант от генерал-лейтенанта, шрапнель от осколочного снаряда, в каком году была сконструирована винтовка Мосина, в чем преимущество блиндажа над окопом, сколько взводов может иметь рота и так далее. Для мальчишки были эти знания ценнее золота. Подвернувшийся мне учебник шофера третьего класса был мной изучен лучше любого урока по родной истории или арифметике. Своим друзьям, умевшим уже водить отцовские машины, я мог утереть нос, разъясняя устройство карбюратора или объясняя циклограмму четырехтактного двигателя. Я щеголял названиями всех машинных потрохов, но однажды попал впросак. Володька Грачев, уже мастерски водивший отцовскую полуторку, спросил меня с коварством в голосе, стоя возле машины с поднятыми боковыми стенками капота: "А можешь найти здесь трамблёр?". Я опешил. Такой детали в моторе я не знал. Но слово трамблёр я уже много раз слышал. Я признался, что трамблёра я не знаю. "Ну так и не форси!" - вынесен был мне короткий приговор. Я сильно переживал конфуз и перерыл всю книгу, но загадочный трамблёр в ней так и не находился, и я вынужден был отложить его разгадку на более позднее время.

* * *

На другой же день после окончания учебного года я переселился в Дзержинск. Жизнь обрела новый смысл. Я могу каждый день видеть мою возлюбленную. Я купаюсь в потоке счастья. От Ларисы я услышал имя нового для меня автора - Жюль Верн. Лариса как раз читала одну его книгу и подробно пересказывала нам содержание потрясающей истории про таинственный остров. Острое любопытство охватило мной. На следующий день я явился в библиотеку еще до ее открытия. Когда пришла моя старая знакомая пожилая библиотекарша, я тут же спросил: "А есть у Вас Жюль Верн?". "Конечно же есть. Заходи". Она показала мне полку, на которой стояло десятка два похожих друг на друга книг. "Вот, выбирай. Я тебе советую начать с "Таинственного острова"". Я быстро взял книгу и пулей помчался на сеновал, где лучше всего читалось. Книга оказалась сказочно интересной. Ничего подобного я еще не читал. Я впился в книгу и забыл обо всем на свете. Только к вечеру я смог оторваться, почувствовав сильный голод. У Левушкиных собралась уже вся компания, и я, торопливо проглотив свой стакан молока с хлебом, выскочил из дому.
Я с трудом дождался конца игр и начала традиционных посиделок. Наконец, мы удобно устроились, и Лариса продолжила свое повествование. Всем хотелось узнать, что будет дальше с беглецами, попавшими на необитаемый остров. Она рассказала продолжение и остановилась: "Дальше рассказжу завтра, я дочитала только досюда". Я с восторгом понял, что я обогнал Ларису и заметно дальше углубился в книгу. С триумфом в голосе я заявил, что я могу продолжить, я знаю о чем там речь. Мое заявление вызвало недоверие. Откуда мне это может быть известно!? Вчера ведь я слушал эту историю, как и все, впервые. Я с гордостью заявил, что я взял книгу в библиотеке и уже столько прочитал. Самое большое впечатление я произвел на Ларису. Она внимательно посмотрела на меня своими глубочайшими глазами, от чего я потерял дар речи. "Ты это зачем так читал, чтобы меня догнать?" - спросила она. Она была права, но я поспешил заверить, что просто я читаю уже быстрее взрослых, вот так и получилось. "Володя - очень способный, он будет учёным где-нибудь в Москве или в Ленинграде", - авторитетно заключила Надя. Такое пророчество меня возмутило. Учёным!? Еще чего! Я уже крепко пропитался рабоче-крестьянским совхозным духом, и всяческая трудовая интеллигенция и особенно учёные вызывали во мне искреннее презрение. Мне даже было обидно, что моя мама и тётя Лида работают учителями. Лучше бы они были доярками или полеводами! Я насмотрелся к тому времени в нашем клубе всяких фильмов, где интеллигенты вечно были или врагами, или посмешищем, уступающими во всем бравым героям от станка или от сохи.

Я решительно возразил, что буду только лётчиком. Лариса снова посмотрела на меня, утопив меня еще раз в своих глазищах: "А ты настойчивый. Значит станешь летчиком, а я буду тобой гордиться". От этих слов я едва не потерял сознание - на меня нахлынула волна счастья, окатившая меня сильнейшим жаром.

* * *

Снова пионерский лагерь. В этот раз лагерь перенесен дальше на север - в деревню Колон. Лагерь мне сразу не понравился. Это был наскоро сколоченный из необрезных досок сарай, поставленный недалеко от реки на ровном лугу. Сквозь щели в стенах свистели сквозняки. При косом дожде капли залетали внутрь палат. Строили этот сарай явно не наши совхозные строители под руководством серьёзного Карла Вальтеровича. И пионервожатая была в этот раз вредная. Ей бы всё запрещать. Разочарование мое было глубочайшим. Одно было светлое пятно - поход на Маслеево. Расстояние до озера оказалось почти таким же, как и от Топола. И озеро не подвело! Я опять монополизировал ту же дырявую лодку и насмотрелся на подводные красоты. Как-то налетевший шквал внезапно раскачал большие волны, и я основательно понервничал, пока выбрался к берегу, слегка набрав воды через борта.

Окончание лагерного сезона было невыносимо скучным, и я зарекся выезжать впредь в пионерский лагерь. Вольная жизнь на каникулах с друзьями Левушкиными и компанией при роскошной библиотеке рядом была намного веселее и полезнее. И аэродромные хлопоты не нужно было пропускать.

После лагеря я вынужден был ненадолго приехать в совхоз - мне нужно было отработать свою летнюю норму по прополке турнепса. К моей радости, полоть было уже нечего, и я мог, хоть и обруганный за несвоевременную явку, но все же с чистой совестью возвращаться в Дзержинск. Мама была в учительском доме отдыха, и я мог бы домой и не заходить. Но я зашел, оставив велосипед у крыльца. Я порылся в пачке газет, которые не видел после школы и собрался назад. Выйдя на крыльцо, я велосипеда не увидел. "Вот шутники, я им сейчас покажу!" - подумал я и пошел к соседям Варесам. Они велосипеда не видели. Не видел его вообще никто. До самого вечера я искал свой велосипед, и все было безуспешно. Похоже, его кто-то взял взаймы надолго. Почему-то я не думал, что его могли просто украсть. Одно дело воровать в совхозе - это и не воровство даже, и совсем другое дело - украсть личную вещь, да ещё такую ценную. Делать было нечего, и я уныло побрел в Дзержинск, все стараясь вычислить, кто бы мог воспользоваться моим велосипедом. Я отложил решение этой головоломки на потом, испытывая грустную тревогу, что велосипеда я больше не увижу.

Я продолжал помогать дяде Пете и разглядел уже самолеты до последней заклепки. "Кукурузники" стали главным объектом моих художественных опытов. Каждую неделю я покупал себе альбом для рисования и заполнял их одними и теми же мотивами: самолеты летящие и самолеты, стоящие на земле. К конце лета я закончил всего Жюль Верна и Майн Рида, вызвав беспокойство у библиотекарей: такое запойное чтение грозило неприятностями здоровью, и я выслушивал все более настойчивые советы читать поменьше.

* * *

Четвертый класс! Голова кружится от ощущения взрослости. Четвертый класс - последний выпускной класс начальной школы. Последний год доучивает нас Августа Семеновна. В следующем году учить нас будут разные учителя, каждый по одному предмету. В нашем классе определились несколько человек, которые в пятый класс уже не пойдут. Это здоровенные переростки, с трудом дотянувшие за семь-восемь лет до четвертого класса. Наш класс еще сильнее поредел. Уехали певуны Петровы, Валера Кусков и Люба Колосова переехали на загадочную вторую ферму на Улюколь. Я им немного завидовал. Улюколь, говорят еще больше, чем Маслеево озеро. Многие вообще уехали из Сибири. Землянки исчезли. Повсеместным стало слово "реабилитация". Исчезли немцы. В совхозе остались навсегда только Фишеры и Шмидты. И в Дзержинске не осталось почти ни одного ссыльного.

В школе появились новые учителя. Молодые и веселые, они сильно отличались от наших привычных строгих преподавателей. У всех у них какое-то "высшее образование", о чем с явным почтением говорят все вокруг. Они учат только в старших классах и кажутся страшно умными.

Новое начало учебы, и новое желание учиться только на пятерки. Это становится у меня правилом. Я с энтузиазмом начинаю каждую четверть и постепенно расслабляюсь уже к середине. В каждой новой тетрадке я стараюсь писать красиво и не делать помарок и исправлений. Первые странички у меня всегда хоть на выставку, но потом я начинаю торопиться, забываю про свои добрые намерения, и тетрадки мои превращаются в заурядные, даже еще хуже. Это меня раздражает, я стараюсь забросить испорченную тетрадь и начать "новую жизнь" с новой тетрадки.

Вообще школа ставовится для меня обузой. Я получаю больше знаний из журналов Янковского. Домашние задания я постепенно наловчился делать на переменках за пять минут до начала урока, и мне почти всегда удается выглядеть хорошим учеником. Так у меня постепенно отпала малоприятная необходимость давать списывать. Я сам должен был вначале сделать уроки. Бедолагам, неспособным разобраться с домашним заданием, приходится делать уроки со мной, заглядывая через мое плечо. Я, похоже, добряк. Я не могу твердо, по-пионерски, как Толик Ковшовик, отказать, и терплю нарушения пионерского долга не списывать. Хорошо, что Ковшовик не ябедничает. Дружба моя с Толиком как-то не ладится. Он - очень строгий и дисциплинированный. Он ни с кем не играет и учится без единой четверки. Мне его немного жалко: ну что интересного в учебниках, сколько можно их мусолить!? Вот книги и журналы, это да!

В сентябре мы почти не учимся. Картошка и турнепс - это вечная школьная забота. Как-то внезапно наша кукуруза перестала вызревать на зерно. Початки собирать уже не надо, а кукурузу на силос убирают и без нас. Кукуруза как будто уменьшилась, и я не пойму, то ли это "низкая культура земледелия" - так писалось сплошь и рядом в газетах - или это я вырос, и не кажется мне уже кукуруза такой высокой. Кукуруза у нас перестала вызревать как раз в то время, когда объявили ее "царицей полей". Такое совпадение явно неспроста, но пришел я к этому выводу много позже.

* * *

Конец сентября, бабье лето вовсю продолжается, и я с удовольствием копаю картошку нашего первого урожая возле нового дома. Картошка уродилась - просто блеск! Два-три куста, и ведро! Я рассыпаю картошку по земле, чтобы она лучше просохла и мурлыкаю вполголоса. Недавно я видел кино про нахимовцев, и мне страшно понравился их марш: "Солнышко светит ясное, здравствуй, страна прекрасная!". "Хорошо поешь, молодец!" - раздается надо мной незнакомый мужской голос. Я вздрагиваю и вскакиваю с земли. Передо мной в полной форме стоит какой-то младший лейтенант милиции средних лет.

- Это ты - Усольцев?
- Я.
- Владимир Николаевич Усольцев, проживающий в этом доме?
- Ну, я.
- А велосипед у тебя есть?
- Есть, только сейчас его нет, его кто-то взял и еще не вернул.
- Ну ты даешь, и давно его у тебя нет?
- Да уж давно, с начала августа.
- Все правильно. Нашли мы твой велосипед.
- Правда!? Ой, а где он?
- В Дзержинске. Сейчас он там стоит в милиции. Надо, чтобы ты туда прибыл для опознания, может, это вовсе и не твой велосипед у нас.
- Ой, щас я докопаю и пулей.
- Да ты не спеши, а приходи-ка на той неделе во вторник в 15 часов, знаешь, что такое 15 часов?
- Три часа дня!
- Молодец! Приходи точно в 15 ноль-ноль в шестой кабинет, и мы проведем опознание.

Я еле дождался вторника и сразу после уроков направился в Дзержинск. Милиция размещалась в старом большом доме на Кирова. Я ни разу не переступал порог этого пугающего заведения. У входа меня остановила строгая женщина в штатской одежде и, услышав мой сбивчивый рассказ, провела меня по коридору к двери, на которой висела жестяная табличка с цифрой "6". Она открыла дверь и сказала знакомому мне младшему лейтенанту: "Вот, встречай, прибыл без опоздания". Я заметил свой велосипед у стены и забыл поздороваться. "Вот он! Это мой велосипед!", - вырвалось из меня.

- Так-так. Во-первых, здравствуй.
- Ой, здрасьте.
- Хорошо. А теперь - чем ты докажешь, что это твой велосипед?
- Как чем!? Ведь и так все видно! - опешил я.
- Это тебе видно. А если это такой же, но другой велосипед, а?

Я задумался. А ведь и правда, таких велосипедов много. Но ведь это же мой, я его узнаю! Тут милиционер сказал приведшей меня женщине: "Приведи кого-нибудь вторым понятым". Женщина кивнула и отошла. Через минуту она вернулась с еще одной женщиной, и милиционер снова заговорил:

- Ну подумай, почему ты его так сразу узнал, что в нем есть такого, чего на других велосипедах быть не может?

Я снова задумался. И меня осенило:

- У моего велосипеда на переднем колесе справа гайка другая, я свою заводскую потерял и поставил подходящую из мастерской.
- Ага! Ну-ка, посмотрим.

Милиционер отодвинул велосипед и посмотрел на правую гайку переднего колеса и тут же показал ее и мне. Это была обычная стальная гайка, начавшая уже ржаветь, и она заметно отличалась от хромированных остальных трех гаек. По его требованию обе женщины посмотрели на гайки тоже.

- Молодец! Вот теперь ты опознал своего коня по всем правилам.
- Да я же его и без гайки узнал сразу!
- Я тебе верю, не горячись, но с гайкой все же надежнее будет, никто не подкопается.
- Так я тогда поеду?
- Стоп-стоп. Не спеши. Велосипед еще здесь понадобится. Получишь его так это через месяц.

Это меня сильно огорчило, но я все равно был рад, что верный мой "ГАЗ" снова будет со мной.

Милиционер рассказал мне, что был мой велосипед украден одним из взрослых Варесов. Варес тут же продал его в Дзержинске одной женщине и через час украл его у нее снова. Женщина сразу же заявила в милицию, и Варес был вскоре в Дзержинске арестован, а велосипед у него был изъят. Из-за этого велосипеда Варесы очень сильно озлобились на меня и на маму, словно это мы его у них украли. К счастью, Варесы куда-то уехали еще до наступления зимы, и на их место въехала большая семья тракториста дяди Вани Зайцева.

Обсудить этот текст можно здесь