Portfolio

Кижи

Юрий Лепиков

Моим петрозаводским друзьям
с чувством глубокой благодарности
посвящается

Встречу красивую девушку.
Выпью немного вина.
Брошу заветную денежку
В темень чужого окна…"
Вячеслав Агапитов

Погода сломалась ночью. К утру заметно похолодало. Вначале плоские, бурдюки плотных серых туч постепенно наливались влагой, опускаясь всё ниже к земле. Дождя ещё не было, но по всему чувствовалось, что сегодня его не миновать. Всю дорогу, возвращаясь из "Марциальных вод" на "ПАЗике" в Петрозаводск, я разглядывал через слегка запотевшее стекло автобуса нависавшую с неба хмарь, надеясь, что смогу до дождя забежать на квартиру к моему петрозаводскому другу Олегу Мошникову. Там вчера, обманувшись солнцем и первым за весь нынешний июнь теплом, я оставил часть своих вещей, подгоняемый желанием побывать на российском курорте, учреждённом ещё Петром I. А сегодня мне нужно было успеть на "Комету", которая в полдень отходила в Кижи.

В слове "Кижи" ударение делается на первый слог. Об этом рассказал мне за вчерашней дружеской трапезой с "марциалами" Вячеслав Агапитов, и ему можно верить. Он вообще говорит мало, но каждое его слово от этого приобретает некую неизъяснимую весомость. Его интерес к местной топонимике не только профессиональный, но и родственный, поскольку Вячеслав сам родом из Заонежья. Кому, как не ему знать, как "кырайдали что-ни русско-корельско" жители заонежских деревень. Вот и мне он сделал невзначай очень дорогой подарок. Слушая нашу весёлую застольную болтовню, он задумался о чём-то, а потом, вклинившись в редкую словесную паузу, вдруг сказал, глянув на меня из-под бровей:
- А ведь твоя фамилия нерусская, - и, выслушав моё пояснение, что, дескать, отец мой родом из тех карел, которые проживают на востоке Ленинградской области, добавил:
- Скорее всего, она произошла от карельского слова "leppikko", которое означает "ольшаник" - заросли ольхи.
"Спасибо", сказанное мною Вячеславу, шло от чистого сердца. Мне было приятно узнать, что моя фамилия могла произойти от такого неброского, но очень сродственного нашей северной земле слова.

Впрочем, всё это было вчера. А сегодня, пододев под джинсовую куртку свитер и захватив плотную непромокаемую ветровку, я спешил к набережной Онежского озера, где у причалов речного вокзала (Или "озёрного"? А можно и "морского", ведь заонежане "морем" зовут Онегушко) спали в ожидании пассажиров белобокие китовьи тела "Комет". Едва наша "космическая странница" отошла от причала и, набрав скорость, встала на свои подводные крылья, первые капли дождя прочертили косые штрихи по стеклу (или не стеклу, а плексигласу?) окна (иллюминатора?). С погодой в этот раз не повезло. Когда я впервые побывал на острове Кижи два года тому назад, было тепло и солнечно. Сегодня же намечалось путешествие для самых стойких. Хотя вчерашним утром, заблаговременно покупая билеты, я и предположить не мог, что погода сменится уже на следующий день. Но раз уж мы едем (или по-моряцки "идём"?), то отступать всё равно поздно.

В дороге нас, пассажиров кормового салона, развлекала группа профработников, прибывших из Перми. Едва мы отплыли, как коллектив сей дружно заскрипел резьбой бутылочных пробок. По салону растёкся густой аромат "Карельского бальзама". И весь последующий отрезок пути эти изрядно повеселевшие люди распевали хором то "Раскинулось море широко", то "Ой, мороз, мороз" и далее по всему перечню застольных песен. Никто из прочих путешественников явного неудовольствия не выказывал, да и дорога под такой аккомпанемент пролетела незаметно.

И вот мы, поёживаясь на холодном сыром ветру, спустились по трапу на мокрый бетонный причал прямо под набирающий силу дождь. Впереди были три часа не сулящей никакого удовольствия экскурсионной прогулки по острову Кижи, три часа под дождём и ветром, три часа до посадки в обратную "Комету". Я обернулся назад и взглянул на взбаламученную тёмную воду пролива за причалом. Набиравший силу ветер гнал довольно крупные, тяжёлые волны, на макушках которых завивались небольшие барашки серой рваной пены. Мне подумалось, что на обратном пути нам, измученным, замёрзшим и промокшим до нитки, предстоит ещё испытать прелести серьёзной качки вместе с приступами "морской болезни".

Тут-то и выскочила из-за грузного тела пришвартованной к причалу "Кометы" небольшая, словно игрушечная лодочка (уж не знаменитая ли "кижанка"?). Деловито жужжа мотором, она безбоязненно запрыгала по норовящим сбросить её макушкам свинцовых волн. Лодочка смело шла на некотором отдалении от причала по самой середине пролива, и лица мужика, сидевшего на корме её в брезентовом дождевике, было не рассмотреть. Но во всей расслабленной позе его, в клубящемся вокруг головы дымке покуриваемой им папироски сквозило такое привычное и уверенное спокойствие, такая отрешённость среди этой казавшейся мне опасной стихии, что нечто непонятное, но ясно ощутимое, какая-то энергия и уверенность словно передались от него ко мне. Я проводил взглядом скачущую по волнам лодочку и посмотрел вокруг проясневшими глазами. Ну, ветер. Ну, дождь. В конце концов, самая что ни на есть нормальная здешняя погода. У нас в Ленинградской области пасмурных дней не меньше. И не раз, и не два, наверное, будучи ещё мальчишкой, отец мой, росший в голодной деревне в ту давнюю военную пору, которого схоронил я в прошлом октябре, брёл по такой же точно погоде по грязи и распутице грунтовых дорог.

От этих мыслей мне сразу стало теплее, и я, плотнее запахнув ветровку, бодро припустил вперёд, обгоняя одного за другим моих попутчиков, зябко кутающихся в свои легкомысленные курточки и пытающихся укрыться от ветра и дождя за рвущимися у них из рук зонтами. Обходя сбоку очередного уныло бредущего паломника, я почувствовал прикосновение к моей ладони мокрых листьев, и меня словно ударило током, отчего я остановился так резко, что шедший за мной экскурсант едва не отдавил мне пятки. Не обращая внимания на его недоуменное ворчание, я обернулся к росшим вдоль настила экскурсионной тропы ольховым деревам. "Привет тебе, leppikko! Привет тебе, ольшаник, родственник мой и прародитель фамилии моей! Теперь я почти наверняка знаю, что мы одной крови с корнями, ветвями и листами твоими!" Дерева грациозно покачивали в такт моей безмолвной речи мокрыми ветвями, словно внимая некой слышимой лишь им мелодии, растворённой в ветре и дожде, разлитой в окружающем пейзаже. И мне вдруг почудился то ли шёпот, то ли пение отдалённое, и слова были отчего-то знакомые-знакомые, словно только недавно слышанные или прочитанные где-то, с очень неожиданным порой ударением на первый слог:

Рано поутру я выстал,
Спросил я Онежский берег:
- Где же искать родни следы,
Племни письмян не писавших?
Пестра чайка с волны крутой,
Птица водна мне сказала:
- Не ищи, пригожий, этта,
В городских холодных избах!
Ответ вызнай ты у ветра,
В плаче волнушки тоскливом.
Твои предки вековечны,
Земли ведуны последни,
Схоронили душу в камне,
В деревиньях, стылой воды.
Пускай человек нездешний
Грязной коброй их не троня,
Пускай же молода порощь
Со дна моря сберя жемчуг!

Едва слышимый или почудившийся мне речитативный напев затих в отдалении, слился с ветром и дождём, и я очнулся от чудного наваждения, вернувшись в окружающую меня реальность.

Несмотря на эту короткую задержку, я успел обогнать всю группу и даже оторваться от неё на несколько шагов, первым подойдя к деревянной избушке, пусть и без курьих ножек, но с окошком кассы, зорко стерегущей вход в "Государственный историко-архитектурный и этнографический музей-заповедник "Кижи"". Дама-кассир, стряхнувшая с себя при моём подходе одолевающую её дремоту, была несколько удивлена тем, что я купил только входной билет, отказавшись от услуг экскурсовода. Но мне не хотелось быть привязанным к заданному ритму и маршруту движения экскурсионной группы, да и стандартный текст программы я однажды уже слышал. Быстро миновав входной контроль, я устремился вперёд, туда, где виднелись упёршиеся в низкое сыро-серое небо тёмные в нонешнюю смурную погоду купола Церкви Преображения Господня.
"… Дата постройки: начало восемнадцатого века. Церковь Преображения Господня относится к типу восьмериковых ярусных церквей. Основой композиции сооружения является восьмигранный сруб - "восьмерик" - с четырьмя двухступенчатыми прирубами, расположенными по сторонам света. Алтарный восточный прируб имеет в плане форму пятиугольника…" И так далее, и тому подобное. Всю эту информацию я узнал уже значительно позже, найдя в Интернете официальный сайт Кижского музея-заповедника. Узнал я и о количестве глав, коими увенчана церковь, и о форме крыш над трапезной и крыльцом, о полах, потолках, балках, окнах, и ещё бог знает о чём. Но вся эта мудрёно-научная многословность промелькнула в голове и, не зацепившись ни за что ни в мозгу, ни в душе, благополучно вылетела вон. Осталось лишь незабываемое ощущение поразительной, словно невесомой красоты и гармонии, которое вдруг застигает всякого, кто приблизится к этому рукотворному чуду. Осталось лишь воспоминание о ноющей боли в шее, занемевшей от долгого задирания головы при взгляде вблизи на осиновый лемех высоких глав. Осталось то, что остаётся с каждым, кто хоть однажды побывал здесь, то, что и через много лет вновь встрепенётся в душе и памяти, едва услышишь слово "Кижи".

Мои попутчики настигли меня уже в Церкви Покрова Богородицы, где я, стоя перед иконостасом, задумчиво вглядывался в строгие лики Святых. Едва я вошёл сюда, как ощущение какой-то другой, вневременной жизни мгновенно овладело мною. Мне послышались отдалённые звуки прошедших давным-давно неизвестных мне событий, где Святые, бывшие ещё обычными людьми, жили, дышали, любили, радовались обыкновенными человеческими радостями и страдали в несчастье. В плотной, почти осязаемой тишине вдруг потекли ясно слышимые мною отзвуки голосов, оружейного звона, поплыла далеко-далеко едва различимая песня. Потом волнами закачался невидимый хор, выводивший неспешное и протяжное молитвенное песнопение. Тени людей, некогда живших здесь, встали рядом со мною плечом к плечу, справляя веками сложившийся обряд… Но тут с улицы послышался топот подходящей толпы, и неосязаемая вневременная цепь распалась. Внутреннее пространство церкви опустело, образы и звуки угасли, пропали в невозможном далеке. Или они лишь почудились мне? Глубокая тишина, только что безраздельно царившая в замкнутом объёме храма, рассыпалась, прянула испуганно по углам, подгоняемая звонким голоском девушки-экскурсовода и гулом спешно протискивающегося под защиту здания многолюдства. Лики Святых, лишь миг назад жившие и смотревшие на меня человеческими глазами, застыли, ушли обратно вглубь икон, вновь приняв заданные им некогда иконописцами выражения. Я выбрался на улицу под дождь.

Просвета в тучах не было. Надежды на смену погоды тоже. Но настроение странным образом улучшилось. Мне совершенно не хотелось думать о мокрых ногах, возможной простуде и прочей тому подобной ерунде. Пройдя мимо дома Ошевнева из деревни Ошевнево (дата постройки: 2-я половина 19-века. Дом-комплекс типа "кошель" со слитой двухрядной параллельной связью хозяйственных и жилых помещений под общей асимметричной двускатной крышей… и т.д., и т.п.) к удивлению зябко кутающейся на крыльце охраны, я сошёл с туристической тропы на близкий берег. Волны баламутили прибрежную воду, раскачивали жёлто-зелёный тростник, и будь некогда выброшенный в озеро легендарным строителем кижских храмов знаменитый топор хоть под самым берегом, его было бы не увидать. Постояв пару минут у края островной земли, я тронулся дальше.

Недалеко впереди широкая туристическая тропа делала плавный поворот, обтекая с обратной стороны храмы и колокольню Кижского погоста. Но мною овладело озорное упрямство. Мне хотелось свернуть с предписанного маршрута, и, углядев, что от торного пути в сторону уходит небольшая тропинка, ведущая, скорее всего, к южному окончанию острова, я направился по ней. Остались позади последние постройки. Остров сузился, и с тропинки была уже хорошо видна озёрная вода по обе стороны его. Передо мною лежала небольшая луговина, сжатая с обеих сторон близкими берегами. Тропинка разрезала её ровно посредине. На дальнем конце луговины топорщились высокие кусты, закрывая от обзора близкий теперь край, самую южную землю кижскую.

Вот из этих самых кустов и вышла вдруг мне навстречу собака. От неожиданности мы оба остановились. Собака была серая, похожая на волка, но небольшая ростом, что и выдавало её собачье происхождение. Она насторожённо смотрела на меня, почуяв чужака. Я же глядел на неё, пытаясь угадать, злая ли она или нет. Будет лаять? А, может, это собака охранника, который вот-вот выйдет следом за нею из кустов и пошлёт не в меру любопытного экскурсанта, бродящего по местам для экскурсии неположенным, к его родственникам по материнской линии? Но из кустов никто не выходил.

Собака, устав стоять, села прямо на тропинку, не сводя с меня насторожённых глаз. Лаять она, кажется, не собиралась. Но и дружелюбия особого не выказывала. Я постоял ещё минуту и, наконец, решил обойти её берегом. Спустившись направо к воде, я тщательно осмотрел озеро, всем своим видом показывая собаке, что мне нет до неё никакого дела, но чутко прислушиваясь к тому, что происходило за моей спиной. Когда я повернулся обратно, собака сидела уже не у кустов, а в самой середине луговины, и по-прежнему внимательно и пристально разглядывала меня. Мне подумалось, что интересно было бы узнать, о чём она сейчас размышляет. Но я тут же усомнился в собственных способностях понять размышления на собачьем языке. Впрочем, проход к кустам и южному мысу острова теперь был свободен, и я решил действительно перестать обращать внимание на эту собаку, тем более что проявлять враждебность она, кажется, не собиралась.

Кусты оказались довольно густыми, и мне пришлось, согнувшись, протискиваться сквозь них, чтобы спуститься на небольшой песчаный язык, которым с юга заканчивался остров Кижи, перетекая в тростниковую дорожку, бредущую над водой почти до соседнего небольшого островка. Налюбовавшись озёрными видами, я повернулся, чтобы идти обратно, и увидел собачью морду, разглядывающую меня из-под навеса кустов. Э, да ты, приятель, любопытен почти, как я! Извини, но идти обратно мне все равно придётся, так что рычи, не рычи… Но собака и не думала рычать. Она попятилась при моём приближении и, дождавшись, пока я выберусь из зарослей, затрусила в нескольких метрах впереди, время от времени оборачиваясь и глядя на меня через плечо. Кажется, мы неплохо поладили.

Вот так и шли мы, я и серая собака, выходя обратно к проторенным туристическим тропам. В одном месте собака вдруг кинулась вперёд, залаяв на прибрежные ивовые заросли. С ивы нехотя слетела ворона, и, медленно махая крыльями, полетела прочь. Собака с лаем проводила её с десяток метров, но потом вернулась ко мне и заняла прежнюю позицию в трёх-четырёх шагах впереди. Глядя на эту сценку, я подумал, что остров-то небольшой и что собака с вороной наверняка очень хорошо знакомы, и они вовсе не враждуют между собой, как может показаться стороннему человеку, а лишь выполняют при каждой встрече некий давно привычный им здешний ритуал.
Вернувшись на туристическую тропу, мы с собакой обошли Кижский погост с восточной стороны. По пути я несколько раз останавливался то у Часовни Михаила Архангела, что перевезена на Кижи из деревни Леликозеро, то у ветряной мельницы из Волкострова, то у местного старейшины - Церкви Воскрешения Лазаря (постройка датируется пятнадцатым веком), и всякий раз собака садилась на землю и добросовестно ждала меня. Лишь однажды она удивилась моему поведению, когда я подошёл к берегу в месте, где в озеро уходил длинный деревянный настил пирса, на котором сидели, нахохлившись, чайки, может, целый десяток.

Чайки встретили меня не очень дружелюбно. В сегодняшнюю смурную погоду, когда у них не было возможности сидеть на взбаламученной воде, они облюбовали этот пирс для своего отдыха. Возможно, они были ещё и голодны, так как рыба в непогодь уходит в глубину. Поэтому их вряд ли устроили бы мои объяснения что, дескать, пирс этот памятен мне с прошлого приезда тем, что, несмотря на строгую запрещающую надпись, я здесь купался в тёплую тогда погоду, не устояв перед соблазном ощутить всем телом студёную воду Онего. Ближняя из чаек прокричала мне что-то по-своему, по- чаячьи. Я не внял её предупреждению, и тогда уже все чайки, поднявшись в воздух при моём дальнейшем приближении, закричали пронзительными своими голосами, кружа над моей головой. Я прошёл до конца пирса и постоял там несколько минут, вспоминая прошлый приезд и купание, от которого словно холодные иголки долго бежали по всему телу, будоража кровь.

Когда я вернулся на берег, собаки уже не было. То ли ей надоело ждать меня, то ли десяток пронзительно кричащих чаек показался ей не таким лакомым куском, как одинокая ворона, но она убежала куда-то по своим собачьим делам. Я ещё раз оглянулся на усевшихся на прежнее место чаек и отправился дальше. Впереди широкая тропа раздваивалась. Один её рукав уходил налево к сувенирным киоскам, к наверняка битком набитому сейчас мокрыми продрогшими туристами деревянному строеньицу местного магазина-бара "Заонежье", к причалу, у которого отдыхала от суетливых и шумных пассажиров наша "Комета". Туда мне идти совсем не хотелось. Время до отплытия ещё было. И я пошёл прямо и чуть направо, куда убегал вдоль восточного берега другой рукав тропы, маня неизведанными далями и неоткрытыми ещё мною тайнами острова Кижи.

Прийдя к выводу, что согреть насквозь промокшие ноги можно только циркуляцией крови, иначе говоря, постоянным движением, я бодрым шагом миновал спрятавшееся в зарослях на берегу солидное строение, надпись на котором указывала, что во всей округе самой важной властью является "Главный участковый уполномоченный милиции". Самого местного воеводу мне встретить не удалось, но его лежащий на песке синий милицейский катер на воздушной подушке с двумя кругами расположенных сзади воздушных винтов и мигалкой на крыше я обнаружил. Тут же за деревами скрывалась пожарная часть, ещё какие-то дома с антеннами и тарелками то ли телевизионной, то ли спутниковой связи. Идя берегом дальше, я добрался до деревни Ямки.

Издалека деревня Ямки на первый взгляд кажется самой обычной прибрежной деревней с рядом деревянных деревенских домов, с лежащими у воды лодками, перевёрнутыми вверх дном, и лишь подойдя ближе, понимаешь, что каждый дом в ней по-своему неповторим, уникален и непохож на соседа. Это уже потом я поинтересовался и узнал, что на месте старого исторического поселения, упомянутого ещё в 1563 году в Писцовых книгах Обонежской пятины Новгорода, сформирована музейная деревня из домов, перевезённых из разных деревень Заонежья. Впрочем, в этой музейной деревне очень даже реальные молодые парни, числом пять, забравшись все разом в маленькую кабинку вполне реального трактора "Беларусь", пили абсолютно реальную, как мне со стороны показалось, водку. Когда я проходил мимо, они не обратили на меня ни малейшего внимания. То ли приняли за местного, то ли уже слишком много приняли.
Проходя по деревне, я заметил в одном из дворов давешнюю собаку. Она тоже увидела меня, но не подбежала, а лишь внимательно и задумчиво посмотрела прямо мне в глаза. Я остановился. Что-то было в глазах собачьих этакое, отчего показалось мне, что время снова сдвинулось с привычного пути своего, повернуло вспять, и что вот-вот выйдут из соседних домов некогда жившие в них Пертяковы да Вичурины, Левичевы да Ошевневы, Пономарёвы да Никоновы… Тот, кто увидел бы нас в эту минуту, наверное, удивился бы про себя тому, как неподвижно стоят и смотрят друг на друга человек и собака. Но увидеть было некому.

В конце деревни шло какое-то строительство, временно покинутое строителями в связи с непогодой. Пройти дальше берегом было сложно, и я, вернувшись чуть назад, пошёл по обнаружившейся меж домами тропке вверх по пологому склону поднимающейся к середине острова земли. Миновав встретившийся мне поклонный крест (перевезён из деревни Хашеево), я добрался до часовни Спаса Нерукотворного, перевезённой из деревни Вигово. С этого, возможно, самого высокого на острове Кижи места открылся мне вид на всю северную оконечность острова. Я увидел в отдалении, на расстоянии километров двух-трёх Часовню Трёх Святителей - Василия Великого, Иоанна Златоуста и Григория Богослова, перевезённую из деревни Кавгора. Но дойти туда я уже не успевал по времени никак. Пора было возвращаться к причалу, к "Комете", к моим попутчикам. Я бросил последний долгий взгляд на север, на озеро, на плывущий сквозь дождь соседний с Кижами Волкостров и следующий за ним Еглов…

Всю дорогу к причалу меня мучило смутное внутреннее беспокойство, словно какая-то недосказанность происходящего, мысль какая-то, которую должен был понять я и обдумать, свербила не только в голове, но во всём нутре моём. Все сегодняшние впечатления словно собирались воедино, ворочались внутри меня, пытаясь найти своё, но совершенно совместное с другими место, составить цельную мозаику некой ещё не вполне ясной мне, но чудной картины. Это колышущееся, переливающееся варево постепенно успокаивалось, вызревало в такт шагам моим, делалось всё прозрачнее и яснее, пока не прорвалось и не стало чистым и глубоким ощущением родства со всем этим миром, с землёй, водой, деревьями, церквями, с людьми ушедшими и нынешними, и будущими, с давешними собакой, и вороной, и чайками. Это ощущение, живущее изначально в каждом человеке, притупляется, глохнет в городской суете, в спешке приобретения желанных благ материальных, в мелькании сиюминутных миражей. Но иногда оно прорывается, взламывает скрывающий его налёт грязи, и тогда человек делается по-настоящему и глубоко счастлив.

Идя по тропинке к причалу, я обогнал небольшое стадо коров, косивших на меня своими блестящими чёрными глазами. Потом из куста застрекотала на меня сорока. То ли ругалась, то ли поспешно рассказывала что-то. Все попутчики мои, как я и ожидал, обретались в тесноте бара "Заонежье". Мне не хотелось заходить туда, чтобы не расплескать на мелкие поверхностные волны ту глубину, что жила в тот час во мне, родственная глубине Онего. Я лишь встал под навес, укрывшись от дождя.

Тут-то и состоялась моя третья и последняя в этот приезд встреча с теперь уже такой знакомой мне собакой. Она пришла вместе с человеком в полиэтиленовом плотном дождевике, шедшем со стороны деревни Ямки. Уже на подходе собака вновь бросилась с лаем к ближним кустам, из которых опять вылетела ворона (неужели та же самая?). Человек прошёл мимо меня, не поднимая лица под низко надвинутым капюшоном, а собака остановилась, посмотрела опять прямо в глаза, словно хотела что-то сказать на прощанье, но потом, видно, передумала, и ушла, не оборачиваясь, следом за человеком.

Когда мы с прочими пассажирами готовились к посадке в "Комету", откуда-то со стороны острова прилетела чайка, и закружилась над нами с пронзительным криком. Я поднял голову, следя за полётом птицы, и мне вдруг снова почудилось в шелесте дождя и ветра отдалённое еле слышимое пение:

Будем сгудывать.
- Будем!
Что ни роздано -
людям,
что ни создано -
судьям,
станы росные -
любым;
с родных берегов
гулом
в небо соснамы
уйдем…
Тогда вспомните нас…

В очерке использованы стихи и стихотворные переводы Вячеслава Агапитова, а также материалы официального Интернет-сайта музея-заповедника "Кижи"

Обсудить этот текст можно здесь