Portfolio

Там белые скалы над теменью вод...

(продолжение)

Владимир Усольцев

1 сентября 1954 года. Я стою среди первоклашек на торжественной линейке по поводу начала нового учебного года. Это мне уже знакомо, и коленки мои не трясутся. Все происходит как и в прошлом году. Но есть и отличия. Из старших классов исчезли несколько великовозрастных дядей. Говорят, что ушли прямо в армию. Кто-то пошел работать. Наш первый класс числом будет не меньше прошлогоднего. Среди них я вижу несколько знакомых лиц с прошлого года. Это второгодники. Мы, школьники, стоим в полукаре, а перед нами выстроились все педагоги с директором во главе. Есть кто-то и из совхозной конторы. Наш директор Иван Федосеевич кажется очень строгим. Он совсем не улыбается. Собственно, не улыбается никто из учителей, и вся церемония кажется чем-то пугливо-торжественным, как публичная казнь. Только в строю старшеклассников что-то происходит, кто-то прыскает от смеха, но старается не подать виду. Иван Федосеевич бросает в ту сторону строгий взляд, и тишина восстанавливается.

Иван Федосеевич одет по-военному: темно-синие гимнастерка и галифе, заправленные в начищенные до блеска хромовые сапоги, коричневая портупея. Выглядит Иван Федосеевич очень авторитетно. Гимнастерка плотно облегает четко выделяющийся живот. И остальные учителя-мужчины одеты почти также, хотя и с некоторым налетом цивильности. Учителя-женщины преобладают. Они также одеты в строгие костюмы мрачных тонов. Я вижу среди них маму. На ней темно-синий костюм и белая кофточка. Школьники все одеты как курсанты военного училища в серые униформы с начищенными пряжками, а девочки - в коричневые платья с белыми передниками. Школа внушает строгость одним своим видом, и я начинаю слегка трястись от волнения.

"Товарищи ученики!" - начинает Иван Федосеевич. "Партия и правительство проявляют огромную заботу о подрастающем поколении...". Эти же слова Иван Федосеевич произносил и в прошлом году. Я заметил единственное отличие в его сегодняшней речи: вместо 1953-54 учебного года он назвал 1954-55 учебный год. Его речь заканчивается патетическим призывом на пределе его голосовых возможностей: "Вперед к победе коммунизма!". Слово берет совхозный парторг. Его не было в прошлом году. Он немного мнется, потом, собравшись с духом, произносит простые слова: "Ребята, учитесь хорошо и приходите после учебы работать к нам в совхоз. Нам нужны грамотные работники". Казалось, он уже закончил, но Иван Федосеевич ему что-то шепнул, и секретарь продолжил: "Партия вам всегда поможет, она проявит о вас заботу, так что, вперед к победе коммунизма, ребята!". Он смущенно улыбается, и это была единственная улыбка на торжественной нашей линейке. Потом выступил один семиклассник и пожелал нам успешной учебы без второгодничества. Неожиданно одна девочка из нашего класса тоже вышла вперед и, запинаясь, пропищала обещание учиться только на "хорошо" и "отлично", закончив гладкой фразой: "Спасибо партии родной!".

Я не совсем понимаю, о чем идет речь, но проникаюсь возвышенным чувством сопричастности к чему-то очень важному. "Разойдись по классам!" - командует Иван Федосеевич, и мы бежим в свой класс. На двери висит табличка с надписью "1-ый класс/2-ой класс". Второй класс будет учиться в этой же классной комнате во вторую смену. Раздается звонок колокольчика, который трясет уборщица Марья Васильевна. В класс заходит учительница: "Здравствуйте, дети!". "Здравствуйте!" - раздается недружный, многократно повторенный ответ. "Меня зовут Нина Петровна, я буду вас учить до четвертого класса".

Мне не терпится похвастаться, что я уже умею читать и даже немного считать. Но мама мне настрого наказала не делать этого, и я сгораю от искушения и от страха нарушить мамин запрет. "А ты, Усольцев, будешь учить буквы, как все. Забудь, что ты умеешь читать. Это очень вредно вылезать раньше времени и нарушать программу", - опережает мои мысли Нина Петровна. Я сокрушен и разочарован. Мне никак не кажется, что я что-то сделал не так, научившись читать до школы. Нину Петровну я сразу невзлюбил.

Со скучающим видом слушаю я последовавшие объяснения про буквы "М" и "А" и без энтузиазма повторяю в общем хоре "МА-МА, АМ-АМ". Неужели мне весь первый класс придется так скучать!?
Но вот наконец-то звонок. Нина Петровна напоминает нам, что на перемене нельзя хулиганить, бегать по коридору, а можно только спокойно прогуливаться. Слова Нины Петровны тут же опровергаются топотом ног в коридоре, это другие классы вырвались на свободу.

Второй урок показался мне интереснее. Письмо. Писать я не умею, я могу только рисовать заглавные буквы. Писать по-настоящему, конечно же, надо научиться, и я с энтузиазмом берусь за дело. Но вот незадача! Нина Петровна учит нас не писать, а только чертить какие-то дурацкие палочки. Я опять разочарован. Нина Петровна проходит по рядам и смотрит, кто как пишет палочки. "Ну я сейчас покажу!" - думаю я и старательно вывожу палочку вдоль линии в тетради. Плюм! Вместо палочки у меня получилась клякса. "Ой", - вырвалось у меня. Нина Петровна подошла ко мне и сказала терпеливо. "Дети, надо научиться набирать чернила на перо. Не надо набирать очень много, иначе будут кляксы, как у Усольцева. Следите за тем, как вы окунаете перо в чернильницу". Нина Петровна промокнула мою кляксу и сказала: "Не торопись, следи за пером". Я чувствовал себя очень поганно, но кляксы посыпались со всех сторон, сопровождаемые выкриками "ой!", и я успокоился. Я не один попался на коварство чернил и перьев.

* * *

Мы проучились не более трех дней, как нам объявили, что школа на неделю закрывается. Вся школа направляется на уборку кукурузных початков. Завтра всем придти в школу в рабочей одежде и иметь с собой ведра. Я не знаю, что такое кукуруза, и тем более початок. Мама сказала, что увижу сам, и не стала мне объяснять. Назавтра мы собрались возле школы и под предводительством Нины Петровны пошли пешком на поле. Дорога оказалась не очень длинной. За поворотом перед нами незапно открылось сказочное зрелище: на сколько хватало глаз стояли густые заросли какой-то огромной травы с длинными и широкими глянцевитыми листьями, с забавными коричневыми метелками наверху. Так я впервые увидел "царицу полей", хотя название это появилось немного позже. В нашем совхозе ее выращивали без понукания сверху. И росла она у нас на славу. Нина Петровна объяснила нашу задачу. Впереди вдоль четких рядков будут двигаться старшеклассники и обрывать початки, а мы должны эти початки относить в общую кучу на краю поля. Нам надо работать аккуратно и не ломать стебли. После нас пойдут силосоуборочные комбайны, чтобы скосить стебли, или "зеленую массу" на силос. Я уже хорошо знал силос, зимой его подвозили на коровник мимо нашего дома, и в воздухе долго держался кислый малоприятный аромат.

Работа мне очень понравилась. Мы быстро наполняли ведра и бегом несли початки в кучу. Поначалу я боялся заблудиться в этих кукурузных зарослях, но быстро понял, что рядки кукурузы идут ровно и всегда выведут на край поля. Мы весело работали и подкармливались початками. Кукурузные зерна не были очень уж вкусны, но зато были они чудесно красивы. Главное удовольствие составляло раздевание початка. Когда кучи на краю поля стали уже заметно большими, пришли взрослые работницы совхоза и стали раздевать початки из куч и грузить их на подошедший грузовик. Грузовик-газген приятно пах дымком от тлеющих в его черных утробах по бокам деревянной кабины сухих березовых чурочек.

Погода была как по заказу: солнце, тепло. Работа спорилась и приносила пьянящее чувство полезности. Вот так работать я был бы согласен каждый день. Ближе к центру поля кукуруза стала просто фантастических размеров. Старшеклассники с трудом дотягивались до верхних початков. На краю поля я увидел знакомого парторга, который один заулыбался на линейке в школе. "Молодцы, ребята! - покрикивал он. - Посмотрите, какой урожай у нас в этом году. Без вас нам его ни в жизнь не убрать". От этих слов душа моя ликовала. Я был счастлив. Как хорошо, что я попал в такой хороший совхоз, думалось мне. Здесь и мастерские есть, и трактора, и машины, и такая роскошная кукуруза, на которой нам дают поработать как взрослым. Ну разве это не жизнь!?

Через неделю вся кукуруза была убрана. Не только початки, но и зеленая масса. Кукурузоуборочный комбайн поразил меня своим прожорством. Смотреть на его работу можно было бесконечно. Толстый поток рубленной массы вылетал по транспортеру прямо в кузова грузовиков. Грузовики были военные. Своих грузовиков в совхозе на такую прорву зеленой массы не хватило бы.

Но учеба не возобновилась. После кукурузы школьников бросили на турнепс и картошку. Первоклашки должны были копать картошку.Такая работа мне уже знакома. В Дзержинске на нашем огороде росла отличная картошка. Земля там была такая легкая, что клубни легко выгребались из земли голыми руками. Здесь же куст картошки требовал подкапывания вилами, иначе этот твердый чернозем не разгребешь. Нам подкапывают рядки несколько старшеклассников: мы для вил еще малы. Мы ползаем на коленках и старательно разгребаем землю. Здесь растет какая-то другая картошка: желтая или ярко красная. Размером она немного меньше, чем у бабушки в Дзержинске, но зато в одном кусте ее может быть такая прорва, что иногда всего двумя кустами наполняется ведро. Полное ведро - такое тяжелое, что нести его в кучу приходится с напряжением всех сил. Погода по-прежнему нас балует теплом и ярким солнцем. "Бабье лето", - говорит Нина Петровна.

Старшеклассники зажгли на краю поля костер. "Будем печь картошку", - сообщает Нина Петровна. Мне очень интересно, что это такое - "печь картошку", и я все время оборачиваюсь на костер. "Усольцев, не отставай!" - призывает меня Нина Петровна, и я, как ошпаренный, начинаю лихорадочно рыть землю. Усталость начинает сказываться. Поднимать наполненное ведро становится все тяжелее. Я еле-еле доношу его до кучи. Мои одноклассники-мальчишки также выбились из сил. Мы еле плетемся назад, стараясь растянуть подольше время отдыха. Вредная моя напарница, наполняющая одно ведро со мной, Верка Лопатина, нетерпеливо кричит: "Усольцев, давай скорее ведро!". Вот ведь вредина, могла бы и сама передохнуть, проносится в моей голове.

Но вот Нина Петровна, похоже, поняла, что мы уже вконец устали, дает команду: "Картошку из ведер высыпать в кучу, ведра отнести к трактору, а самим можно идти к костру". Ура! Внезапно появились и силы для бега. Я бегу вместе со всеми к трактору и медленно отстаю. Все уже избавились от своих ведер, побросав их в тракторную тележку, а я еще бегу. Все показывают на меня пальцем и смеются. Я готов провалиться сквозь землю и демонстративно перехожу на шаг. Все уже бегут к костру, а я размышляю, идти ли мне домой, или также поспешить к костру. Любопытство преодолевает обиду, и я торопливым шагом двигаюсь на край поля, где собрались уже почти все. Костер уже давно не костер, а какая-то широкая куча темно-красных углей и пепла. Несколько старшеклассников ковыряются толстыми прутьями в углях и выкатывают обугленные картошины. Идет спор, готово или нет. Похоже, что нет, и старшеклассники закапывают картошины снова под угли.

Какая-то старшеклассница запевает: "Здравствуй, милая картошка-тошка-тошка-тошка, пионеров идеал-ал-ал!...". К ней присоединяются другие девчонки. Я с изумлением слушаю новую для меня песню, которая мне сразу понравилась. Мне тоже хочется подпеть, но что-то меня останавливает. Я вижу, что поют только девчонки. Ни один мальчишка даже не пытается подпеть, и я ничего не могу понять - песня-то замечательная, что же вы молчите!? Я не выдерживаю и начинаю прихлопывать в ладоши в такт и подпевать повторяющиеся слоги. И тут все мальчишки-старшеклассники подняли меня на смех, тыча в меня пальцами: "Ой умора, певец нашелся!". И мои одноклассники присоединились к этому издевательству: "Певец, певец!". Я остановился, насупился и готов был разреветься. Вдруг та старшеклассница, что запела первой, взяла меня под защиту. "Эх вы, дураки! Сами петь не можете, так и другим не мешайте! Не горюй, мальчик, не обращай на них внимания. У тебя хороший голос, а у них хрипучки, вот они тебе и завидуют". Моей защитнице дружно возразили мальчишки: "Пение - это девчачье дело!". Теперь я понял, почему мальчишки дружно молчали. Уподобляться девчонкам мне не хотелось, и так выработался у меня устойчивый комплекс не петь на людях, а то засмеют.

Но вот картошка дошла. Угли с костра отгребены в сторону, и каждый получает по горячей картофелине. Ее трудно удержать в руках, все перебрасывают свои картошины с руки на руку и дуют на них. Вот, наконец, картошка и подостыла. Я не знаю, что с ней делать. Смотря на других, я тоже разломил свою картошину. На разломе показалась рассыпчатая желтоватая масса, от которой поднимался парок. Я начал аккуратно выедать ее. Горячо и ... невкусно. Я разочарован. И из-за чего весь сыр-бор!? Все вокруг поедают свои картошины с явным наслаждением. Ну вот. Как петь, так никто не хочет, а как дрянь эту в рот совать, так все тут как тут. Неужели они не чувствуют, что жаренная на сковородке картошка с луком в тыщу раз вкуснее? Я выбросил незаметно свои половинки и сел в задумчивости в сторонке. Ко мне неожиданно подсел четвероклассник Генка Мокеев. Я его уже знал немного. Генка и, особенно, его старший брат Толька здорово умеют играть на баяне. Генка неожиданно заявил: "А ты молодец, здорово поешь. Я бы тоже попел, но засмеют ведь дураки. Да ты не дрейфь, скоро все всё забудут". Огромная волна благодарности залила мою грудь, и я просто не знал, что ему ответить. Кроме "Угу" я ничего не нашел. "Приходи к нам после уроков, я тебя научу играть в "зоску"".

"Зоска" была преследуемая учителями занятная игра. На маленьком кусочке собачьей шкуры прикрепляется кусочек свинца. Это и есть зоска. Ее надо пинать внутренней поверхностью пятки сапога строго вверх так, чтобы она, взлетев, падала снова вниз для того, чтобы быть опять подброшенной вверх. Пинающая нога должна при этом стать на землю и подняться вновь навстречу опускающейся зоске. Выигрывает тот, кто больше раз сможет ее пнуть, не уронив на землю. Старшеклассники играли в зоску на переменах, прячась за уборной. Генка был лучший мастак. Он мог пинать зоску всю большую перемену, тогда как другие были довольны, если им удастся пнуть раз двадцать. Штык тоже умел неплохо пинать зоску, но до Генки Мокеева ему было далеко.

Отец Генки был милиционер. Он был невероятно толстый, лицо его было круглое и красное. Ноги его с трудом вмещались в сапоги. Когда я позднее прочитал "Приключения Чипполино", я сразу представил себе сеньора Помидора, как Генкиного отца. Помимо старшего брата Тольки, была у него и старшая сестра Людка. Она пошла в отца и была толстой пышкой. Жил с ними и один мой одноклассник, какой-то их дальний родственник из таежной деревни Мокрый Ельник.

Вечером мы встретились со Штыком. Штык работал на турнепсе и принес мне кусочек сладкой турнепсины. Я рассказал про Генку и его приглашение. Штык пришел в восторг: "Я тоже пойду, пусть Генка и меня научит". Мы твердо решили научиться бить зоску не хуже Генки.

В конце сентября погода испортилась, но вся совхозная картошка была уже убрана, и мы продолжили учебу. Я собрался было пойти к Генке на уроки "зоски", как непредвиденная трагедия разрушила мои планы. Генкин брат Толька по-неосторожности застрелил из хранившейся дома малокалиберной винтовки "тозки" своего дальнего родственника - моего одноклассника. Толька хотел напугать мальчугана и не проверил, заряжена винтовка или нет. Она оказалась заряжена. Тут уже было не до "зоски". Отца-милиционера посадили за небрежное хранение вверенного ему оружия, и Мокеевы на несколько лет куда-то уехали из совхоза. Впервые в моей жизни смерть прошла рядом со мной.

* * *

Когда все работы на полях закончились, мама смогла, наконец-то, урвать время для копки собственной картошки. Мы долго шли куда-то по раскисшей дороге. С неба нет-нет и падали снежинки. Наша делянка была последняя неубранная. Мы были в унылом одиночестве. Земля была сырая, на коленки стать было нельзя, и я ползал на корточках. От холодной земли руки быстро окоченели, но мы героически копали и копали. Выкопанную картошку мы складывали в кучу. Вечером мы накрыли кучу ботвой и пошли домой. Назавтра мы опять пошли на картошку, и все повторилось. К вечеру картошка была выкопана вся. Мы вернулись домой и уже в темноте мама привела домой упряжку из двух быков. Мы опять направились на поле, чтобы привезти картошку домой. Вернулись мы уже за полночь. Я был до предела измучен и потерял ощущение ног от холода. Я рухнул немедленно спать, а бедная моя мама должна была еще отвезти быков на место в коровник.

Приближался большой праздник - Седьмого ноября. В школе - торжественный вечер. Накануне вечера моя одноклассница Верка Петрова предложила мне спеть вместе с ней какую-нибудь песню на вечере. Я решительно отказался, хорошо помня, что петь - не мальчишечье дело.

Вечер был великолепен! Вначале Иван Федосеевич долго рассказывал про всемирно-историческое значение революции и про заботу партии о подрастающем поколении. Это было скучно и непонятно. Зал хоть и соблюдал тишину, явно скучал. Когда Иван Федосеевич закончил, как всегда, призывом: "Вперед к победе коммунизма!" - зал оглушительно зааплодировал. Даже я понимал, что была это радость по поводу того, что он, наконец-то, закончил. Начался концерт художественной самодеятельности. Артистами были ученики всех классов, кроме первого. Все номера мне более или менее нравились. Но вот вышел вокальный дуэт - брат и сестра Петровы. Это были уже взрослые переростки-шестиклассники. Брат играл на баяне и пел. Я был весь наэлектризован от их фантастического искусства. Пели они бесподобно, и играл старший Петров на баяне получше Тольки Мокеева. Потом запел квартет Петровых. К старшим прибавились две младшие сестры, одна из которых была та самая девчонка, запевшая "Картошку", а другая - наша одноклассница Верка. Они пели на четыре голоса "Сулико", и это было что-то фантастическое. Все Петровы были музыканты-самородки. Голоса их были, наверное, не очень блестящие, но они пели исключительно правильно и с чувством. Я был ошеломлен и счастлив. Весь зал неистовствовал в аплодисментах. Старшие Петровы спели на "бис" "Одинокую гармонь", а младшие - тоже дуэтом и тоже здорово - "У дороги чибис". Я впервые услышал эту песню, и она мне ужасно понравилась. После Петровых концерт надо было заканчивать. Ни один другой номер не произвел на меня больше впечатления.

Верку я зауважал бесповоротно. Она была тихая и скромная девочка и постоянно казалась немного напуганной. Учеба ей давалась лишь с трудом. И как-то Нина Петровна дала мне поручение помочь Петровой с уроками. Так я попал к Петровым в их жилище. Это была землянка недалеко от моста. Как там помещались четверо детей и родители - ума не приложу. Их быт был сплошной подвиг. Верка всегда приходила на уроки в отутюженном платье и переднике и вообще была чистюлей. Как она добивалась этого в жуткой тесноте землянки, остается загадкой. Мы сели в уголок и я объяснял ей, как надо читать: "Ты не читай каждую букву в отдельности, а смотри сразу на целое слово и оно тебе сразу и откроется". И действительно, Верка резко ускорила свой темп чтения после моей подсказки. Потом та самая запевала "Картошки" предложила: "Ну, а теперь споем". Я почувствовал раздвоение. Мне очень хотелось спеть, но я боялся, что эти девчонки меня выдадут, и надо мной снова все будут смеяться. Смышленная девчонка поняла мои сомнения и заверила меня, что они никому не расскажут. Эх, была ни была! Я запел "Хаз-Булата". Девочки сразу присоединились ко мне. Со двора пришли родители Петровы и запели тоже. Я был в восторге. Эх, бабушку бы сюда! У бабушки был очень высокий голос, и его явно нам не хватало для полной красоты. Меня попросили спеть что-нибудь любимое. Я задумался и запел ту песню, в которой мой голос, как мне казалось, лучше всего звучал: "Сла-ва борцам, что за правду вставали...". Все расхохотались. Я сразу замолк. Отец вступился за меня: "Ничего, ничего, песня-то в самом деле как раз под твой голос. Пой дальше". Я допел и заслужил похвалы всех Петровых. "Молодец! Ты пой, не стесняйся, не слушай ты этих дурачков!". При расставании отец Петров похлопал меня по плечу: "Береги горло и Шаляпиным станешь".
Маме почему-то не понравилось, что я был у Петровых. Я был в растерянности, но долго над этим не задумывался.

* * *

Снова ударили морозы. Сегодня термометр показывает сорок четыре градуса. Я уже научился спокойно считать до ста и уже самостоятельно могу прочитать показания термометра. Одного градуса на хватает, чтобы первоклассникам было позволено сидеть дома. Я иду в школу в туманном полумраке, укутанный в мамин шерстяной шарф. Возле конторы я замечаю кучку людей, столпившихся вокруг кошевки управляющего фермой Кускова. Его сын Валерка учится со мной в первом классе. Я сворачиваю к этой кучке, гонимый любопытством. Любопытство мое было вознаграждено в полной мере. В кошевке лежит громадный серый волк! Оказалось, что управляющий рано утром ехал куда-то в сторону соседней деревни Нижний Танай. Внезапно конь отказался идти вперед и стал биться в упряжи. Управляющий увидел впереди у одинокой березы возле дороги стаю волков, которые сидели в выжидательной позе. Управляющий, как и все совхозное начальство, был вооружен винтовкой. Из нее он и застрелил этого волка. Вся стая разбежалась, а с дерева неожиданно слез окоченевший мужик. Это был житель Нижнего Таная, приходивший в совхоз купить для детворы пряников, а себе водку. По дороге домой путь ему пересекли волки, и ему повезло на открытой дороге успеть взобраться на это одинокое дерево. Он просидел всю ночь под присмотром стаи, раскидал все свои пряники и выпил всю водку. Все собравшиеся возле кошевки качали головами и рассуждали, до чего же полезная вещь, эта водка. Без нее мужик бы обязательно околел. Все высказывали восхищение управляющим: попасть издалека почти в темноте прямо в волка было делом неслыханным, но управляющий неспроста слыл отменным стрелком и охотником.

Я прихожу с этой новостью в класс, но все уже о ней узнали от Валерки Кускова. Валерка форсит своим отцом. Что ж, сегодня он по праву герой дня.
После этой истории я стал еще сильнее бояться волков. Они разбойничали в наших краях каждую зиму. Волчьи следы можно было встретить на самом краю деревни, многие дворняжки пали жертвой своей безалаберности. То тут, то там на окраинах появлялись обглоданные скелеты увлекшихся бедолаг. Но я уже твердо знал, что волки опасны только в морозные дни волчьих свадеб. В остальное время волки людям не страшны.

Мы учим наизусть очередной стишок. Прочитав его в первый раз, я не поверил своим глазам. Я прочитал снова первые строчки и понял, что я не ошибаюсь. В книге была написана явная чушь! Возмутили меня такие строчки:

Мороз десятиградусный
Трещит в аллеях парка.
Нам весело, нам радостно,
И на морозе жарко.

Как можно говорить о трескучем морозе в десять градусов!? Да когда на улице всего десять градусов, это же - теплынь редкостная. Зимой так даже и не бывает. И в двадцать градусов, что может стать и зимой, на улице кажется вполне тепло. Холодом можно считать морозы за тридцать. Впервые засомневался я в безгрешности печатного слова. Я высказал свои сомнения Нине Петровне. Одноклассники меня поддержали: стишок неправильный! Нина Петровна заулыбалась и похвалила меня за наблюдательность. Окаывается, есть такие места, где и десять градусов - уже сильный мороз. Автор этого стихотворения скорее всего не был в Сибири, иначе бы он писал поосторожнее. О, какую мы почувствовали гордость! В каком замечательном месте мы живем, у нас морозы - самые-самые трескучие!

* * *

Обсудить этот текст можно здесь