| Редакция | Авторы | Гостевая книга | Текущий номер |
Белые скалы(окончание)
Владимир Усольцев
Через пару недель я был снова вывезен в совхоз. Я не делал больше попыток убежать, но отчаянно страдал от отсутствия общения. Я сходил с ума от одиночества и искал себе друзей, грустно бродя по унылому совхозу, в котором и улиц-то не было. В одном месте я обнаружил признаки жизни с детьми моего возраста. Это была колония поразивших меня землянок. Многие люди в совхозе жили в землянках, чего я еще не видел. Едва я туда заявился, как все подняли меня на смех. "Татарин, татарин!" - кричали дети, а я не мог понять, почему они меня так зовут. Уже много позднее разобрался я, что в паспорте моей мамы какой-то балбес из сельсовета вписал в графе "национальность" вместо "чувашка" - "татарка". Чем он руководствовался, сказать с уверенностью невозможно. Можно лишь предполагать, что он никогда не слышал о существовании чувашей, и написал на всякий случай более понятное слово. Так стала моя мама ни с того, ни с сего татаркой, а я, естественно, татарином. Мама моя работала в совхозной школе завучем, была у всех на виду, и, как представительница интеллигентской профессии, пользовалась заслуженным пролетарским презрением, что сразу распространилось и на меня.Я обиделся и направился назад. Но не тут-то было. Меня окружила кучка пацанов и стала хороводом скакать вокруг и дразнить: "Эй, татарин. Эй кацап!". Я взревел и пошел напролом из круга. Мои мучители меня пропустили, но не отставали. Преследуемый до самого дома, я как-то машинально схватил подвернувшуюся толстую палку и стал ею угрожающе размахивать. Мои обидчики отступили и стали дразнить меня на расстоянии. Особенно изголялся один чумазый мальчишка с кучерявой, как у негра, шевелюрой. Я вскипел и запустил в него палкой. Попадание было более чем точным. Палка угодила негроподобному по ноге ниже колена. Он завопил, как резаный, и упал. Я же поспешил к себе домой, весь кипя от возмущения. Позднее оказалось, что у Володьки Грачева от моего удара случился перелом какой-то кости, и он долго носил гипс. Самым странным во всей этой истории было то, что мне не было никакого нагоняя за это членовредительство. Более того, оно оказалось очень полезным. Те же самые мальчишки перестали меня дразнить, а заявились уже на следующий день: "Эй, завучев сын, пойдем играть!". Я перезнакомился со всем подходящим контингентом, и жизнь моя в совхозе перестала быть мучительной. Вскоре присоединился к нам и освобожденный от гипса подраненный мною Грач.
Жизнь в совхозе резко отличалась от жизни в Дзержинске. Здесь я впервые попал в кино, и оно меня потрясло. Впервые увиденный мною кинофильм был знаменитый "Броненосец Потемкин". Все мои совхозные друзья были дети шоферов или трактористов и имели уже близкое знакомство с техникой. Я был против них полный профан и испытывал к ним неподдельную зависть. Техника в совхозе сопровождала нас на каждом шагу. Особенно внушительно смотрелись колесные трактора с большущими стальными шипами на стальных колесах. Были в нашем совхозе и новинки - два гусеничных трактора "НАТИ". Ну а комбайны "Сталинец" вообще были верхом технического прогресса. Нет, не так уж страшно жить в этом унылом совхозе!
Хоть я и поразил своих новых друзей умением бегло читать и, главное, умением плавать, я, тем не менее, быстро попал во второй сорт человечества из-за моей явной малоподвижности. Я уже снова умел бегать, мог даже долго бежать, но не давался мне настоящий стремительный бег, не несли меня ноги, как надо бы.
Я много узнал нового в совхозе. Оказывается, самые правильные люди на свете - это украинцы. Все остальные - это просто мусор. И русские совершенно напрасно считают себя положительными героями. На самом деле они - кацапы немытые. Мне было обидно, что я - не украинец. К счастью, не были мои новые друзья последовательны в своей национальной спеси и не травили меня, как того можно было бы ожидать. Чем-то был я им интересен, и они прощали мне мою национальную третьесортность. Как официально признанный татарин, был я человек третьего сорта - второй сорт доставался русским. Узнал я и другие премудрости жизни: слушаться взрослых могут только недоумки и маменькины сынки; руки надо держать всегда в карманах и регулярно плеваться сквозь зубы, стараясь плюнуть как можно дальше, а самая правильная одежда - это фуфайка и кирзовые сапоги с голенищами гармошкой. Использовать имена в речи, всякие там Пети, Мани, Вани - просто позор. У каждого уважающего себя человека должна быть кличка, например, Хмырь, или Чинарик, или Карась, наконец. "Татарин" стала моей кличкой, и я вынужден был с этим смириться.
* * *
Приближался знаменательный день - 1 сентября. Я уломал маму пустить меня в школу, несмотря на то, что мне только-только исполнилось 6 лет. Я мог считать себя вполне пригодным для школы, потому что в главной науке - в чтении - был я уже большой мастак. Я уже знал все тонкости письменного языка: коварство мягкого и твердого знаков не заставало меня врасплох, расхождения на письме и в речи стали для меня обыденным явлением, и я никогда уже не произносил на конце прилагательных родительного падежа "го", а правильно заменял "г" на "в", как и вместо "что" спокойно говорил "што". И скорость чтения у меня уже приближалась к максимуму.
Школа была рядом с нашим жилищем. Это был продолговатый барак, в котором было 4 классных комнаты, учительская и коридор. Мама несколько раз брала меня с собой в школу, и я был потрясен увиденным. Парты показались мне сложнейшими сооружениями, за которыми так уютно было бы посидеть и пофантазировать. Черные классные доски внушали сильный пиетет. А глобус на скошенной оси-подставке вообще меня очаровал. Мне страшно захотелось стать учеником, и мама в конце концов сдалась.
Первого сентября 1953 года я, затянутый в военного образца серую неудобную форму, стал в линейку, сильно трясясь в коленках. Столько народу в одном месте я еще не видел. Мои друзья из тех, что постарше, растворились в океане незнакомых лиц. Ударная волна демографического взрыва 1946 года докатилась до первого класса школы. На другом полюсе школы - в пятых-седьмых классах - скопились почти взрослые громилы - многократные второгодники и лишенные возможности учиться вовремя переростки военной поры. Я был самый младший из первоклашек, хотя ростом был в самых первых рядах.
Начался урок. Учительница рассказывала что-то непонятное о заботе партии и правительства о подрастающем поколении. Это был какой-то иностранный язык, хотя каждое из слов было явно русским. Я с трудом дождался настоящего урока - чтения. Я сходу заявил, что я уже умею читать. К моему огромному изумлению вызвало это мое бахвальство страшное недовольство учительницы. Она строго приказала мне сидеть и "не мешать учебному процессу". От "учебного процесса" я горько разрыдался. Учительница разозлилась еще сильнее, и я был выставлен в коридор. С ревом потопал я домой, близкий к тому, чтобы умереть от горя. У порога меня ждал новый удар: дверь была закрыта, и я не мог попасть домой. Я уселся на порожек и предался отчаянию, тихо всхлипывая. Прибежала встревоженная мама и завела меня в дом. Она строго сказала мне: "Вот видишь что бывает, когда приходишь в школу раньше положенного срока. Все, пойдешь в школу на будущий год".
* * *
Начались серые будни. Мы жили в больничном бараке, занимая одну комнату. В комнате стояла большая печка и было огромное окно. Потолок был в два раза выше, чем в доме у бабушки. По соседству такую же комнату занимал одинокий старик Янковский. Он отличался от всех виденных мною до сих пор людей умными и добрыми глазами. Почему-то его люто ненавидел весь совхоз, и взрослые, и дети. "Жидовская морда" - слышалось со всех сторон. Он был ссыльный, работал в совхозной конторе и странным образом не страдал от отношения к себе окружающих. Я стал его лучшим другом и раздирался противоречиями. Я любил заходить к нему в гости и рыться в его книжно-журнальном богатстве. И я не мог понять, чем он так неприятен моим друзьям. Мне не хотелось быть белой вороной, я тоже был бы рад презирать старика Янковского из чистой солидарности с моим окружением, но не видел никаких причин для этого. Наоборот, этот жид казался мне намного приятнее и интереснее всех совхозных матершинников - родителей моих друзей. Для взрослых я был каким-то отбросом - "татарчонком". Никто из взрослых не находил для меня доброго слова. "А ну, тикай отсюда, татарва чумазая!" - чаще всего слышал я в свой адрес. Дети были ко мне снисходительнее.
На мое счастье меня избрал своим другом мой авторитетный сосед, живший против нашего порога, Шурка Штыленко, или просто Штык. Это был силач, учившийся уже во втором классе, и никто не рисковал вступать с ним в единоборство. Он мог бы запросто отколотить и пятиклассника. Чем привлек его я, не знаю и до сих пор. Его отец был автослесарем и работал в мастерских. Он был вечно вымазан мазутом и каждое воскресенье напивался. Мать у него подрабатывала портнихой. Чем-то это семейство отличалось от всей остальной совхозной публики. Отец Штыка не обзывал меня, а ,наоборот, приветствовал нашу дружбу. Эх, какое это наслаждение - придти в мастерские и любоваться на разобранные трактора и машины, наблюдать за работой станков. Иногда отец Штыка доверял нам подержать какой-нибудь инструмент, и это было верхом блаженства. С появлением такого друга, как Штык, я перестал чувствовать себя в совхозе неуютно.
Бабье лето сменилось противной холодной слякотью. Чернозем под ногами превратился в липкую кашу. Мама приобрела мне блетящие резиновые сапоги. Я тут же опробовал их водостойкость в большой луже против магазина. Я старался бродить по луже как можно аккуратнее, но вскоре оказалось, что я начерпал полные сапоги грязной воды через верх. Вечером меня ждала заслуженная порка. На следующий день я был заперт на ключ. С этого и началась особая глава моей жизни. Мама упростила себе воспитательную задачу с помощью дверного замка. Я оказался на несколько лет в положении частично заключенного. Пока мама была на работе, я должен был один сидеть взаперти. Это, как я сейчас понимаю, сделало меня в определенном смысле уникумом. Я легко смирился с положением заключенного и находил в нем свою прелесть.
Во-первых, я обнаружил, что в комнате с высоким потолком поется намного лучше, чем где-либо в другом месте. И я самозабвенно пел часами. Иногда из больничной половины стучали в стенку, требуя, чтобы я замолчал. Как-то раз пришла наша совхозная врачиха и поговорила с мамой: "У Володи явный певческий талант, мы его с удовольствием слушаем, пусть поет. Только с часу до четырех пусть он, пожалуйста, молчит. У больных в это время - мертвый час". Я сидел рядом и, слыша это, был на седьмом небе от счастья. На время певческого табу я нашел себе другое удовольствие, и это было во-вторых. Я получил повод и возможность для мечтаний. Я лихо фантазировал, мне представлялись дальние страны, экзотические фрукты, дикие звери, фантастические машины. Я был водителем всех видов транспорта, я сражался в морском бою и закрывал грудью вражеские амбразуры. Я был даже вождем, как Ленин и Сталин. Буйная моя фантазия превратила мое почти тюремное существование в праздник души.
* * *
Зима пришла в середине октября, и мама тут же повесила выстиранное белье на мороз. Я увидел в вывешенных простынях замечательную мишень для прицельной стрельбы из лука. Я уже умел делать замечательные луки. Пока мама возилась с приготовлением обеда, я с удовлетворением убедился, что я - классный лучник. Все мои попытки расстрелять мишень с двадцати шагов оказались успешными. В мишенях - простынях засияли дырки от моих стрел. Я уже хотел было позвать маму и похвастаться своей меткостью. Но мама вышла сама и первой обнаружила дырки. По ее лицу я немедленно понял, что моя похвальба была бы сейчас не к месту. Мама не заметила меня, и я тихо скрылся за углом больницы и, обежав по большому кругу контору и магазин, пошел домой как ни в чем не бывало. Мама была огорчена, но молчала. Она решила, что это все происки националистически настроенных хохлов.
На другой день сильно потеплело, и снег стал липкий и влажный. Штык научил меня делать снежную бабу, и мы с ним накатали несколько здоровенных баб. При этом я основательно вспотел и, как водится, простыл. Я попал на неделю в больницу - через стенку от своего жилища. Ангина.
* * *
Праздник седьмого ноября 1953 года мама отмечала очень роскошно. Бабушка в Дзержинске вообще как-то игнорировала и Седьмое ноября, и Первое мая. Мама напекла всяких красивых и вкусных булочек, принесла откуда-то смородиновое варенье, и я был на седьмом небе. Меня разобрало любопытство, а почему сегодня такой праздник и что такое "да здравствует три шесть-ая годовщина Великой Октябрьской Социалистической Революции"? Я еще не умел расшифровывать двузначные числа, поэтому прочитал здравицу на появившемся плакате именно так. Мама долго мне объясняла, как рабочие и крестьяне - это те, кто работает, - прогнали седьмого ноября буржуев - это те, кто не работает - и теперь мы живем все счастливо, а раньше рабочие и крестьяне жили в бедности и в несчастье.
- А мы рабочие и крестьяне?
- Ну, как тебе сказать, мы трудовая интеллигенция.
- А это хорошие люди, как рабочие и крестьяне?
- Конечно, это хорошие люди, они работают, только не руками, а головой.
- А почему буржуи не работают?
- А это лодыри, которые себе только все присваивали, что рабочие и крестьяне сделали.Я понял, что буржуи - очень плохие люди, еще хуже прокурора с собакой. А рабочие и крестьяне - такие молодцы, взяли всех плохих - буржуев - и выгнали. Тут меня осенило: "А Моисеевна тоже была буржуйкой!?". Мама замялась. О том, что Моисеевна была буржуйкой, уже кто-то упоминал в моем присутствии. Я хорошо помнил Моисеевну и была она для меня доброй феей. Я страшно боялся, что мама подтвердит, что Моисеевна была буржуйкой. Мир бы тогда для меня раскололся. Мама выкрутилась, сказав, что Моисеевна буржуйкой не была, это ее так по злобе кто-то обозвал. Она была трудовой интеллигенткой. У меня упал камень с души, Моя любимая Моисеевна не оказалась нехорошей буржуйкой.
* * *
После праздника в школе начались каникулы. Но мама оказалась занята еще сильнее. Какая-то конференция в РайОНО требовала ее нахождения в Дзержинске. Мама не решилась запирать меня на несколько дней и взяла с собой к бабушке. Уже вовсю царила зима. Снег покрыл землю толстым пушистым покровом, на дорогах телеги давно сменились санями. Езда в санях мне понравилась больше, чем на телеге. Полозья весело скрипели, и катились сани заметно быстрее. Когда мы пришли к бабушке, меня поджидала грандиозная новость: тетя Лида родила мне братика. Она была еще в больнице, но скоро появится дома. Я был смятен и не знал, радоваться мне или огорчаться. Внезапно я отошел куда-то на задний план. Бабушка и мама только и говорили об этом событии. В комнате появилась взявшаяся откуда-то кроватка-качалка.Два дня спустя тетю Лиду привезли из больницы на санях. Она вошла, неся в руке толстый сверток. Суета взрослых меня раздражала. Чего тут такого, маленьких не видели, что ли? Но когда все страсти улеглись, и мой загадочный братик, поорав немного, успокоился, накормленный тетей Лидой, начался выбор имени. Это мне понравилось - меня пригласили к этому творческому процессу. Все мои предложения, однако, были отклонены. Все, что я предлагал, было грубым: Колька, Витька, Петька - все не годилось. Я получил выговор за то, что употребляю неправильные имена: надо говорить Коля, Витя, Петя. Я насупился. Ох уж эти женщины, не понимают, что за такое сюсюканье позору не оберешься. Имена должны быть ударными и хлесткими, чтобы не возникало подозрений, что тут чего-то лопочут маменькины сынки, а наоборот: тут разговаривают лихие, способные постоять за себя смельчаки, умеющие и бычком затянуться, и свистнуть в два пальца, и плюнуть сквозь зубы метров на пять. Все имена были перепробованы, и тут я задумался над именем Сережа. Правильная модификация слюнтяйской формы Сережа - Сережка - не показалась мне достаточно хлесткой. Скорее наоборот, человек с именем Сережа может внушить больше уважения чем Сережка. Так пусть будет Сережа! Я стал настаивать на этом имени, и тетя Лида меня горячо поддержала. Был у нее любимый герой - молодогвардеец Сережа Тюленин. Бабушка и мама тоже присоединились. Так и вошел в мою детскую судьбу мой двоюродный братик Сережа.
* * *
Я уже перечитал почти все сказки. Возник дефицит нечитанного. И мама его быстро устранила. Она купила мне несколько книжек про Володю Ульянова и отличный том Корнея Ивановича Чуковского. Я был в восторге от этих книг. Особенно понравился мне Володя Ульянов, из которого потом стал сам Ленин. Я самым естественным образом увидел себя в подобной роли. Я буду учиться только на одни пятерки а потом буду прогонять буржуев и тоже стану новым Лениным.Мама выписывала "Учительскую газету", "Красноярский рабочий" и районную многотиражку "Дзержинец". Я с удовольствием читал и эти газеты, не смущаясь тем, что ничего в написанном не смыслю. Сам процесс чтения доставлял удовольствие и будил фантазию, которая строила свои понятные мне представления на основе любого газетного контекста, каким бы непонятным он ни был.
В мои руки стали все чаще попадаться идеологически правильные книжки про юных подпольщиков, партизан, революционеров. Очень быстро стал я жертвой этой отфильтрованной пропаганды. Я люто возненавидел всех буржуев и восхищался подвигами детей рабочих и крестьян. Немного угнетало меня то обстоятельство, что не было в книжках героев из трудовой интеллигенции. Наоборот, все интеллигенты оказывались прихвостнями у буржуазии. И я твердо решил учиться на одни пятерки и стать потом трактористом, воплощением рабочего и крестьянина одновременно.
Выбором своей будущей профессии я занялся уже давно. На обычный праздный вопрос взрослых: "Кем ты хочешь стать?" - я отвечал по-разному. Вариантов было пять: моряком, летчиком, танкистом, шофером и трактористом. Мои наклонности могли поменяться несколько раз в день. Начитавшись книг про подпольщиков, партизан и революционеров и проделав впервые в жизни социологический анализ, я твердо осознал, что только трактористы яляются солью земли. Они работают на сложных машинах, как и рабочие у станков, и пашут землю, как крестьяне. Значит и есть они самые первосортные рабочие-крестьяне. И только им позволено быть подлинными героями и хозяевами жизни. Даже шоферы не были так полноценными. С моряками, летчиками и танкистами вообще возникала неувязка. Неясно, рабочие они или крестьяне. Хорошо, если всего-навсего интеллигенты. А вдруг буржуи!?
Так появилась у меня первая долгоживущая мечта о карьере тракториста и вождя всех рабочих и крестьян. Проникшись любовью к трактористам, я стал крутиться возле всех тракторов поблизости. Самый новый трактор в совхозе был ДТ-54, который часто останавливался недалеко от клуба. Однажды я оказался возле этого трактора в тот самый момент, когда его повелитель дядя Вася собирался вместе с другим повелителем направиться в какое-то дальнее странствие. Я взмолился взять меня с собой. Оба тракториста не радовали меня до сих пор своей благосклонностью, оба они были первосортные украинцы. Но тут что-то в них изменилось. Может быть это все из-за Штыка, благодаря которому я часто мелькал в мастерских, и ко мне привыкли. Меня пустили в тесную кабину, и я, умирая от счастья, увидел свет через окно кабины трактора. Наш путь вел за Усолку, которую мы пересекли по мосту. Вокруг все сияло ослепительной белизной. Темные березы и темно-зеленые ели надели модные шапочки из пушистого снега. Голубое небо казалось только-только выстиранным и отглаженным. Я был в раю! Трактор грозно рычал и отчаянно вибрировал. Рулевые тяги тряслись, как в лихорадке. Это только усиливало мое почтение перед трактористами, укрощавшими эту стальную стихию.
Мы долго ехали, пока не достигли цели. Целью был огромный зарод соломы, уложенный с осени на огромные сани. Дядя Вася, громко матерясь, полез под зарод искать прицепную скобу. Он нашел ее довольно быстро, и второй тракторист стал осторожно подавать трактор к ней задом. Поматерившись от души, оба тракториста справились со сцепкой и сели перекурить. Солнце уже отчетливо настроилось на посадку за кромкой леса. На снегу появились рельефные тени. Стало подмораживать. Мы уселись в кабину, и дядя Вася, поддав газ, стал трогаться. Трактор стал задирать нос, дрожать, но сани с зародом с места не стронулись. Дядя Вася стал рывками дергать, но и эта тактика ни к чему не привела. Он выгнал нас из кабины и стал пытаться сдернуть примерзшие сани разными маневрами. Все было напрасно. Когда же дядя Вася дал максимальный газ и задрал трактор почти на дыбы, в тракторе что-то звякнуло. Дядя Вася разразился страшным матом, и напарник его заматерился тоже. Дядя Вася опустил трактор на место и сдал чуток назад. Напарник отсоединил сани, и дядя Вася попробовал тронуться вперед. Вместо этого трактор стал описывать дугу. Оказалось, что трактор потерял способность ездить прямо. Он мог только вертеться влево или вправо. Виновытым оказался какой-то дифференциал. Трактор был заглушен, и дядя Вася с напарником полезли в его потроха. Они крутили там чего-то до темноты. Потом запустили со страшным грохотом пускач и завели трактор снова. Мне уже все это стало внушать тревогу, а вдруг трактор никогда не научится ездить прямо!?
Трактор прямо поехал, но только слегка сошел с ума. Когда дядя Вася хотел повернуть вправо и тянул правую тягу, трактор поворачивался налево. Если он тянул левую тягу, то трактор заворачивал направо. Но и с таким легким сотрясением тракторного мозга ехать было можно, и мы поехали. По дороге трактор несколько раз ехал не туда, куда нам хотелось: это дядя Вася никак не мог приспособиться к неправильному порядку в рулевых тягах. На небе вовсю горели звезды, когда мы вернулись, наконец-то, в совхоз. Я пулей влетел домой, и тут же попал под мамину горячую руку. Не столько мое исчезновение разгневало ее, сколько моя вымазанная в мазуте одежда. Сидя между промасленными трактористами, я и сам стал им подобен.
* * *
Вот и Новый Год. Дед Мороз где-то затерялся, и мы с мамой сами поставили елку и положили под нее подарок. Я стал сильно подозревать, что Дедов Морозов вообще не бывает. Да и друг мой Штык меня высмеял по поводу моих сомнений. Я не огорчился этому открытию. Наоборот, я загордился, что я уже не маленький.
Строго по графику ударили крещенские морозы. Наше жилье оказалось совсем не подходящим для таких морозов. В квартире было сносно только при горящей печке. Стоило ей погаснуть, как немедленно все замерзало. Ночью приходилось несколько раз вставать и подбрасывать в печку дрова.
Морозы казались бесконечными. Только в феврале наступило облегчение. Туманы растворились, и небо снова засияло голубизной. Вот когда можно покататься на санках! За клубом стояли несколько домов, за которыми был крутой спуск, раскатанный ребятней всех возрастов. Ребячий гвалт там не прекращался, и я вносил в него достойную лепту своей мощной глоткой, которую заметили все окружающие. Самый разгар саночного счастья был нарушен очередной ангиной. Я опять переселился через стенку. Хроническая ангина надолго вошла в мою жизнь.* * *
Опять весна, ручьи и лужи. Совхоз, как выяснилось, имел большое преимущество перед Дзержинском. Здесь были роскошные огромные лужи, образовывавшиеся на неровностях поросших травой пустырей. Штык показал мне фантастическую забаву - запуск парусных корабликов, выструганных из сосновой коры. Я целиком и полностью отдался этому новому для меня делу. Вскоре я научился делать кораблики похлеще самого Штыка. Мои парусники напоминали ладьи, навещавшие князя Гвидона, и бороздили они громадную пятидесятиметровую лужу, раскачиваясь на волнах, как всамделишные. Я стал лучшим кораблестроителем в моем окружении и был этим ужасно горд. Но недолго длилось мое счастье. На нашу лужу пришел наглый первоклассник Ленька Толпекин со своим необычным кораблем. Это был кусок доски, аккуратно вырезанный в форме вытянутого утюга. Впереди из доски торчала высокая мачта со здоровенным парусом. Такой парус несомненно опрокинул бы эту конструкцию, но хитрый Ленька закрепил на корме своего корабля тяжелую гайку, которая не позволяла корме задираться. Мощный парус придавал такому кораблю огромную скорость, и Ленькин корабль запросто обгонял наши кораблики из коры. Утерев нам нос, Ленька надменно удалился. Я оценил его смекалку, увидев, что Ленька сделал свой кораблик, применив замечательную техническую идею. Идею я понял, но повторять ее мне уже не хотелось. Я пошел по пути эстетики. Я продолжил усовершенствование внешнего вида своих корабликов и добился не меньшего восхищения у зрителей, постоянно торчавших у этой прекрасной, как море, лужи. Лужа не высыхала очень долго и исчезла лишь летом.
К маю земля просохла и стало почти по-летнему тепло. Площадка возле школы превратилась в постоянное место для игры в лапту. В лапту играли все возрасты: от первоклашек до усатых переростков-старшеклассников. По выходным не гнушались поиграть и взрослые родители. И я с удовольствием играл в лапту. В этой чудной игре мой беговой недостаток компенсировался обнаруженным у меня метательным талантом. Я хорошо кидал мячик и чаще других попадал в бегущую цель. И битой я мог здорово ударить по мячу. Я стал желанным членом любой команды. Мы со Штыком держались вместе, и там, где были мы, противникам из младшей возрастной группы нечего было делать. Штык тоже обладал меткостью, а силы у него было на троих, и бегал он тоже быстрее всех. В конце концов все остальные подняли мятеж и стали требовать, чтобы я и Штык играли друг против друг. Так и пошло, но Штык был все-таки намного более ценным приобретением для команды, чем я.
Как-то Штык сделал замечательную игрушку. Тяжелый каток от трактора ДТ-54 был посажен на деревянную ось, обильно смазанную солидолом. К оси крест-накрест были приделаны две длинные ручки. Получилась каталка, которую можно было толкать перед собой и чувствовать себя водителем чего угодно, сопровождая движение звуковой имитацией "др-р-р-р...". Штык был настоящий друг. Он не только одолжил мне ее поиграть, но и предложил мне спереть еще один каток из мастерских и сделать вторую каталку. И вот в очередное воскресенье мы забрались во двор мастерских, перебравшись через высокий забор из поставленных вертикально заостренных горбылей. Такого же катка мы не обнаружили, зато нашли не худшую альтернативу: зубчатое колесо от какого-то цепного привода у комбайна. С таким колесом хорошо состыковалась бы трещотка. Просунув находку под забором, мы полезли назад. Штык успешно приземлился на той стороне, а я повис, зацепившись пиджачком за горбылину. Завис я намертво и болтался, как осужденный на медленную казнь. Штык побежал за помощью и через несколько минут привел какого-то мужика, который был авансом вознагражден за свои труды зрелищем моей беспомощности. Он снял меня с забора и посоветовал в следующий раз одеваться иначе. То, что мы лазили воровать, было для него совершенно нормальным делом. Воровали в совхозе все, и не было в этом ничего зазорного.* * *
Настало лето, и я был отправлен к бабушке. Я восстановился среди читателей библиотеки и прекрасно проводил время на берегу Усолки с книжкой, обернутой в газету, время от времени ненадолго залезая в воду. Увлекательное чтение порой прерывалось не менее занимательным занятием. Старую нашу запруду возле мельницы начали ремонтировать. На берегу поставили страшное высокое сооружение, с помощью которого десяток мужиков заколачивал в берег огромные, тут же на берегу обтесанные на четыре грани сваи. Мужики поднимали с помощью толстой веревки, пропущенной через блок, огромную "бабу" - железную гирю и роняли ее на макушку сваи. "Баба" громко ухала, и свая с чавканьем уходила в берег. Земля под ногами вздрагивала, и это вызывало легкий ужас. "Раз-два, взяли! Еще взяли!" - командовал старший, и "баба" рывками вновь поднималась в самый верх. "Баба" ухала целое лето. Сваи ставились одна к одной, и постепенно запруда получила мощное подкрепление - плотный забор из толстых смолистых свай. Я старался не пропустить ни одного начала забивания очередной сваи. Сотрясение почвы под ногами приятно щекотало нервы смесью страха и восторга.
До школы оставались считанные дни, когда Славка предложил мне сходить на Кошкину гору. Кошкина гора была окружена какой-то тайной. Взрослые о ней говорили с непонятным испугом. Сходить на Кошкину гору считалось среди малышни настоящим геройством, доступным только школьникам постарше. Меня напугало Славкино предложение, но и увлекло. Была-не-была! Вдвоем не будет так страшно! Мы пошли по пыльной дороге мимо школы и углубились в лес. Дорога постепенно поднималась в гору и казалась очень длинной. Сердце бухало от волнения. Какая она, Кошкина гора? Внезапно лес по правой стороне кончился и перед нами открылась обширная горбатая поляна, поднимавшаяся вверх. Чуть вдалеке справа поляна оканчивалась густым лесом, поднимавшимся еще выше. Вот она, Кошкина гора! Она казалась очень высокой. Наверное страшна она именно тем лесом наверху, подумалось мне. Открытая поляна казалась мирной и напоминала огромную горбушку. Что скрывалось за горбом, не было видно. По краю поляны недалеко от кромки леса красовалась линейка отдельно стоящих роскошных боярочных кустов, казавшихся красными от изобилия ягод на них. Такой боярки я еще не видел! Мы рванули бегом к первому же кусту, и Славка, намного опередивший меня, проплатился за свою поспешность. Внезапно он заревел и стал прыгать на одной ноге а потом неуклюже уселся. Я сразу догадался, что он наступил на колючку. Я осторожно приблизился к нему, внимательно смотря под ноги. Под такими кустами боярки ходить босиком можно только с крайней осторожностью. Славка выдернул здоровенную колючку и смог наступать пораненной ногой только на пятку. Потихоньку мы подкрались к сооблазнительной боярке и пришли в исступление от восторга. Такие крупные ягоды у боярки возле речки не бывают! Это была вкуснятина, и было ее много-премного!
Мы переходили осторожно от куста к кусту и оказались по ту сторону горба поляны. Отсюда не видно было дороги и того леса, откуда мы пришли. Кругом - ни души, только громкий хор кузнечиков. Внезапный страх сковал меня. А вдруг сюда нагрянут волки или медведи!? Я украдкой посмотрел на Славку. Славка страха не испытывал, и мне немного полегчало. Вдруг Славка показал рукой вдаль на начинающийся лес. Между деревьями проглядывался какой-то невероятно высокий забор. Мы пошли туда, гонимые любопытством. Зайдя в редкий березовый лес, мы увидели огромный высоченный забор из плотно поставленных вертикально досок, заостренных кверху. Такой забор был много выше забора совхозных мастерских. Перелезть его было бы не под силу никому. По углам забора высились какие-то вышки с аккуратными четырехскатными крышами и перильцами. Перед забором оказался не очень глубокий ров, поросший редкой травой. По-прежнему ни души вокруг, только звенящая тишина. Славка предложил подойти к забору и заглянуть в щелочку. Мне было по-настоящему страшно. Что-то нехорошее должно было скрываться за забором! Но Славка был смельчак по натуре. Он боялся только коров. Он проковылял через ров и прильнул к щели между досками. "Давай сюда!" - позвал он, и я присоединился к нему, заглянув в соседнюю щелку. Перед нами открылась просторная поляна с редкими небольшими соснами и несколькими длинными дощатыми бараками. На маленьких горизонтальных окнах видны были металлические решетки. Справа стоял одинокий кирпичный дом, сразу меня заинтриговавший. Это был первый виденный мной дом из кирпича. У него тоже были крохотные окошки с решетками.
Что это такое? Почему здесь нет ни души? Забор, бараки и кирпичный дом казались совсем новыми. Все выглядело по-настоящему таинственным, и страх снова овладел мной. Мне показалось, что кто-то наблюдает за нами, и я стал звать Славку поскорее отсюда убраться. И Славка тоже напугался. Он рванулся бежать, но проколотая нога его быстро остановила. Он продолжил хромой полубег, а я побежал, как мог. Я смог его даже обогнать. Поляна казалась бесконечной. Мы уже вконец запыхались, когда увидели наконец за бугром дорогу. Скорее отсюда! Здесь в самом деле страшно!Я так и не раскрыл тайну Кошкиной горы. Уже много позднее стало мне очевидным, что был это свежевыстроенный лагерь для "врагов народа". Смерть Сталина остановила его использование по прямому назначению. Это место могло бы стать воистину страшным. Но даже не став действующим лагерем, внушала эта законченная стройка инстинктивный ужас.
Обсудить этот текст можно здесь