Portfolio

Воспоминания

(окончание)

Мария Владимировна Николенко

Сложила я вещи, мамочка приготовила вкусненького на дорогу, попрощалась я со всеми своими товарищами… А с подругой Талой никак не могла расстаться, обе мы плакали - как чувствовали, что больше не увидимся никогда. Так и получилось, потому что всех назначили на места, и только я одна получила разрешение ехать к мужу и там работать. Есть ли кто их них сейчас? Живы ли? Работают ли по медицине? Ничего я не знаю, только через год получила весточку, что умерла моя подруга Тала…
Прощай, Житомир, прощай, больница, в которой провела я четыре года и которая дала мне так много для дальнейшей жизни и работы…

И вот я уехала навсегда из родительского дома… Очень тяжело было оставлять родных, но ничего не поделаешь, надо было ехать к мужу и работать. С собой я взяла меньшую сестру Леночку, и мы весело провели в дороге время. Она окончила гимназию, в дороге мы сочиняли, писали стихи и так незаметно добрались до Покалева - в тот момент, когда мой муж собирался ехать мне
навстречу в Овруч. Радость была большая, и мы отпраздновали мой день окончания фельдшерского и даже танцовали под гитару с балалайкой. А на следующий день я взялась за хозяйство и работу, а Леночка ходила в лес и подружилась с учительницами и проводила с ними весело время.

В свободное время, а его у нас было мало, мы тоже присоединялись к этой веселой компании, но я замечала всегда, что мой муж куда-то всё удалялся с мужчинами. Впоследствии, уже через несколько лет, я узнала, что он работал в подпольном комитете партии, а я ему помогала, не зная этого сама. Часто, когда мы были свободны, он долго смотрел на меня, не выпуская моих рук из своих, говоря: "Я не ошибся, я очень полюбил тебя, я нашел то, о чем мечтал всю жизнь - друга-жену, свою жизнь!.."

Я чувствовала, что мы не случайно встретились и никогда не разойдемся, что мы созданы друг для друга. И вот говорит он мне однажды: "Поедем к моим родным, а то неизвестно, что будет дальше, ведь мы так заняты друг другом, что я и не говорил тебе, где живут мои родные".

И действительно, мы никогда не говорили об его и моих родных, но моих родных он знал, потому что мне надо было закончить фельдшерское, и он приезжал ко мне, а об его я не знала. Его родные жили недалеко от Очакова. Я согласилась, и мы собрались быстро, так что Леночка пробыла у меня с мая месяца и до августа. Она очень хотела ехать, но я боялась, что родные будут недовольны, если я так далеко увезу ее. И вот мы все поехали до станции Коростень - Леночка на Житомир, а я с мужем на Киев и оттуда в Одессу. Ехать было хорошо тем, что я чувствовала защиту - со мной муж, и никто мне не страшен, даже немцы, которые, как крысы, вползли в наше отечество, пользуясь тем, что тяжело было тогда в России… Многие бросали фронт, бежали и занимались грабежами, примыкали ко всяким бандам…

На эту тему мне все время в дороге говорил муж и старался объяснить положение в России. Но за билетами на станциях ходила я, потому что Луша не хотел показываться немецким начальникам, потом я поняла, почему…

И вот приехали в Одессу, показал он мне ее, очень мне она понравилась. Попросил он одних, что ехали в село Тузлы и далее, чтобы нас подвезли, они согласились, и мы поехали фургоном. Ехали все время по берегу моря - выехали в сумерки из Одессы, а это 60 километров к селу Тузлы, ехали ночью и приехали в 2 часа ночи. Когда подъехали, все его родные так обрадовались, что разбудили половину села - все хотели посмотреть на нас. Началось угощение, потом отвели нам одну комнату, а я так устала дорогой, что вскоре уснула крепко и муж тоже. Проснулись поздно, часов в 9 утра, слышу шёпот за дверью, и кто-то что-то сбивает, а муж мой улыбается, видя, что я прислушиваюсь.

Смотрю: в избе на табурете стоит миска, мыло и висит белоснежное полотенце. Мы встали, умылись, оделись, и он говорит, как я хороша собою, но я вырвалась из его объятий и побежала в сени, а там его мать, очень старая, сбивала масло, и полно было уже гостей - родственников. Прежде я расцеловала его маму, отца, а потом всех их родных, выбежала во двор, познакомилась с собаками, кошками, с теленком и была довольна, что есть куры, утки, гуси и козочки…

Мне было так радостно видеть хозяйство, гарман, огород и малый сад, кухню во дворе, сарай и лошадей, которых я погладила, и они только мне ответили ржанием… Я всё осмотривала с такой радостью, что не заметила, что за мной ходил муж, а его родные и родня смотрели с крыльца, и все улыбались. Он взял меня за руку, и мы вернулись к ним. Стол был накрыт, и его мать не знала, чем меня накормить. Всё было свежее, но я ела плохо, несмотря на то, что у них был белый хлеб, на что пожаловался им на меня мой муж. Потом поехали мы на баштан, и я не верила своим глазам, когда увидела так много арбузов, дынь, огурцов и тыкв. Здесь я помогала собирать огурцы и сносить арбузы и дыни, самые большие…

Когда мы приехали, его мать приготовила жареного поросенка с молодым картофелем на обед и борщ из него, со сметаной. И мне было очень жалко её, она так полюбила меня, что не знала как и чем накормить, а я, к сожалению, не могла кушать - запах поросенка вызывал тошноту до рвоты, так что я ушла из-за стола и, сколько ни возвращалась, все повторялось. Я ушла в другую комнату, пока ели, и слышу, как говорит мать мужу моему: "Это она беременна", - а он отвечает, что нет, не может быть. Когда он мне передал разговор, мы оба смеялись, потому что я знала точно, что я не беременна, но мать нельзя было разубедить, она стояла на своем, готовила мне всякие блюда и была счастлива, когда я ела и хвалила. Своею заботой она мне напомнила мою родную мамочку.

На следующий день она опять сбивала свежее масло и к завтраку успела спечь сдобного теста, и все было свежее - творог, сметана, молоко, яичница, кофе. Как за ребенком, так за мной смотрел муж и его мать, чтобы я кушала, а после завтрака пошли к старшему его брату Николаю. Семья была большая, но приготовились к встрече нас: и на обед был гусь с яблоками. Я ела отдельно гуся, а потом яблоки, на что муж смеялся. Здесь я тоже все осмотрела, но детей было 7 человек и беднота.

И так каждый день мы были в гостях: то у брата Федора, потом у брата Ивана, затем у дядей и тетей, и везде приготовляли жареных уток или курей и резали много арбузов, дынь, а также все дарили нам - кто из белья, а кто из посуды.

Незадолго до нашего отъезда поехали на море, и это было перед закатом солнца. Вытянули сети, полные живой скумбрии, которая серебрилась на солнце, и так было красиво и вместе с тем так жалко, что я сказала, чтобы пустили назад в море. Я смотрела с таким восхищением, что рыбаки подарили мне два десятка крупной скумбрии и 5 штук большой пеструги, а муж мой купил у них почти весь улов скумбрии. Но так не отпустили нас, а угостили ухой, жирной и до того вкусной, что казалось, что я ем не наяву, а во сне.

Так было живописно в сумерки: костер, море и сказочный гористый берег… Выплыла луна, как шар, из воды, и эта серебристая дорожка от неё по морю была так красива, что я не могла оторвать глаз, а сзади меня обнимал муж и говорил: "Как хорошо все кругом и то, что я с тобою, моя любимая, дорогая…"
Потом поблагодарили их за всё, поехали, а рыбаки вдогонку кричали нам, чтобы приезжали к ним в гости. Но у нас не было уже времени, так как надо было собираться в дорогу. Заехали мы на следующий день на соляные промыслы, и я увидела горы соли и узнала, как трудно было доставать соль. Это была просто каторжная работа: люди по пояс в холодной воде черпали соль, все худые и многие потом болели и умирали.

Забыла сказать, что из рыбы, что привезли мы вечером, мать приготовила много вкусных блюд - посолила скумбрию в дорогу и другое нам оставила.

Молотила я с его отцом пшеницу на гармане, и так выпало, что я погоняла его отца, все смеялись, а отец меня поднял на руки и поцеловал - ему понравилось, как я с ним работала. И так незаметно прошли две недели, и стали мы готовиться к отъезду, что омрачало его мать, отца и всех, но работа не позволяла больше гулять. Чего только ни наготовила его мать нам в дорогу! Вспомнила я и свою мамочку, видя заботу его хорошей доброй матери. И вот день отъезда. Все провожали, и каждый принес нам чего-то на дорогу, а мать его просила меня, чтобы я берегла свое здоровье, чтобы кушала, а то очень худая, и опять шепнула мужу о том, что я беременна, что меня рассмешило, но я крепко ее расцеловала, а она говорит: "Полюбила я тебя, как мою родную дочку", - и заплакала.

Со всеми я крепко расцеловалась и быстро вскочила в фургон, но не выдержала, видя, что плачет мать, и тоже расплакалась. Дорогою меня стал утешать муж, но я видела, что и ему было грустно: ведь не знаем, что будет дальше с нами и когда увидимся… Крепко он меня держал и говорил: "Ты одна у меня, а я у тебя, моя любимая, дорогая…"

В Одессе он купил учебники, чтобы заниматься: он хотел сдавать за 8 класс гимназии, чтобы идти на медицинский факультет, и я тогда смогла бы тоже вместе с ним заниматься и жить в Киеве, и тогда моя мечта осуществилась бы.

Когда я брала два билета, то начальник, конечно, немец, говорит: "Где же ваш муж?" А я сказала, что он делает закупки, и еле добилась у него разрешения на два билета. Наконец, мы уже в поезде и едем в Киев. Дорогой мне говорит муж, что скоро, скоро этих гадов-немцев погонят из России и ещё много говорил о революции, и я думала, что все еще впереди, все ужасы жизни, и крепко держала его за руку, а он меня обнял и, прижимая, говорил, чтобы я не боялась ничего, пока он со мною.

Так незаметно приехали мы в Киев и сейчас же заехали к сестре Лизе. У неё двое деток было - Люся 8-ми лет и Ледик 3-х лет, очень милые детки. Мы ходили по городу и зашли к брату Жене, у него дочка была 5-ти лет; провели вместе вечер только и должны были ехать на поезд. Так хотелось побыть дольше с ними всеми, но надо было спешить, потому что кончался отпуск у мужа. И недаром он спешил, потому что дорога от Киева к станции Коростень была трудновата и пересадка на станции Бердичев стоила много волнений - не сразу достали билеты, а потом долго ждали поезда на Овруч, ночевали в каком-то постоялом дворе, где из-за клопов не спали всю ночь, а сидели на стульях. Наконец, приехали в Овруч и оттуда уже подорожной подводой поехали в Покалев.

Там сейчас пришли какие-то мужчины и долго беседовал с ними муж, и незаметно тучи надвинулись на нашу жизнь. Мне все было как-то не по себе, так что поехали опять в Овруч к гинекологу, и он сказал, что я беременна уже три месяца. Тогда пошли к акушеру, то же самое сказал, пошли еще к другим врачам - повторили то же самое и предупредили, что роды, якобы, будут тяжелыми, потому что я худая и узкий таз, надо принимать ежедневно теплые ванны.

Сколько было радости у мужа, он меня целовал, поднимал и не знал, что делать и говорил: "Ведь я 30 лет жду ребеночка, и у нас будет, но что ты хочешь: мальчика или девочку?" - "Что будет, то наше, а если девочка, то очень хорошо".
Мне не верилось, что буду иметь ребенка и вспомнила его мать, и он тоже - выходит, что его мать сразу узнала мою "болезнь", а мы, которые учили об этом, не знали, и все потому, что была у меня "mensis", и это меня сбивало с толку, а практика на лицо. Мы вернулись в Покалев оба счастливые, что будем иметь ребенка.

Он сейчас заказал деревянную ванну, и сам следил за тем, чтобы я ежедневно принимала теплую ванну, следил внимательно, чтобы я ела, что мне не нравилось, но должна была, потом выслушивал, как бьется сердце у ребенка, но я пока не чувствовала, а когда почувствовала движение ребенка, то такая была радость у мужа, и он говорил: "Скоро я буду отцом, а ты матерью, моя любимая".

Осень была холодная, и однажды утром пришел еле-еле один больной с простреленной ногою, я уложила его и прочла записку мужа: "Окажи ему скорую помощь и спрячь его у соседей, записку сожги". Я извлекла пулю, перевязала, но у него начался бред, я позвала соседку, и мы отнесли к одной одинокой, и я сказала, чтобы смотрела и меняла пузырь с холодной водою, оставила лекарства и пошла на пункт.

Вскоре пришли поляки с помещиком и стали говорить, что у меня был на перевязке один крестьянин, я говорю, что да, был, перевязала и ушел. По записи я пометила его другой фамилией из дальнего села. Это им не понравилось, стали спроашивать, где муж, ответила, что вызвали его к больному. Так не окончилось: они ушли, а вскоре пришел Луша и сообщил, что в 24 часа нас переводят в леса Овручские, в непроходимые болота и трясины. Стали собираться, вижу, как он волнуется и переживает.

Сели и не знаем, что брать, а что оставлять, до того были опечалены. Вдруг слышим стук, открываем - входят три крестьянина и говорят мужу: "Товарищ начальник, никуда не надо ехать, поляки удрали вместе с помещиком, а к утру будут наши войска красные". Муж так обрадовался, пожимал им руки, долго они говорили и все ушли, а муж закрыл меня на ключ и сказал, чтобы я отдыхала, не волновалась. Спать я не могла, думала о пережитом, страшном времени и о том, что ожидает еще впереди нас и людей. К утру пришел муж, очень уставший, измученный, я покормила и уложила его спать, а сама принялась за больных, в основном, приходили раненые, так что работы было до вечера. Когда муж встал, то обиделся, что я не разбудила его.

Собирались у нас якобы вечеринки, а на самом деле подпольно работали. Так подошло время к 15-му марта.
И вот 15 марта 1919 года я родила дочку, которую называли все "Галка". Сделали крестины и дали название Галина. Радости было много у моего мужа, и он в свободное время все носил свою дочку малюсенькую на руках и не мог наглядеться. И вот счастье большое у нас, радость огромная, казалось, нам так хорошо, светло с маленькой дочуркой, но уже надвигались тучи на наше семейное счастье.

Муж работал подпольно, и для этого устраивали мы вечеринки, где подпольщики обсуждали серьезные свои дела. Работы было очень много, и больных на приеме полно, а также и вызовы. С раннего утра, т.е. с 6 часов, я с мужем работали вместе, он принимал, а я в аптеке и перевязочной, а потом уезжал он на вызовы и, бывало, не успеет он приехать, как надо мне ехать, а он остается на приеме и смотрит за дочуркой.

Не могу забыть, как я его учила по акушерству, и он очень хорошо все усвоил… Когда настал день моих родов, он завесил все предметы в комнате простынями, приготовил тазы с растворами и теплую воду, сумел успокоить и так принял ребенка, что я и не ожидала. Сам выкупал и запеленал, и, когда пришла соседка, пожилая женщина Елена Степановна, то была очень удивлена, что все уже он сделал, а главное, не слыхала криков, которые были очень тихими - я терпела, видя как по-матерински за мной ухаживал муж, как ласкал и утешал, вытирая мои слезы. Какой хороший был человек! И когда я приезжала от больноых, то не верилось мне самой, что он такой любящий был отец, потому что ребеночек был сухой и спал.

Очень было тяжело нам, и мы с тревогой жили. Этим же летом приехал мой брат Павел, но не мог быть долго, так как сам был военным и спешил в Красную Армию. Потом приехал брат Виктор, который был принят в партию и шел на усмирение сел, где многие восстали против большевиков во главе со своими помещиками. Затем приехала Дора с дочечкой 6-ти лет, Галочкой, муж её, мой брат, погиб в Киеве, когда шла перестрелка на улицах, а сам он был моряком. Все наводило на меня тоску, так как брата Павла моего убили зверски и забрали у него казенные деньги, их-то наказали - расстреляли этих бандитов, но брат мой дорогой, Павлуша, погиб ни за что. В феврале Женя, а в июне Павлик, и я украдкой плакала за своими братьями, потому что мой муж не мог видеть слезы, он старался делать все, что мог, но плакать не позволял, утешал и поэтому я старалась плакать, когда его не было. И нельзя было не плакать, так как очень молоды были мои братья, и я очень их любила, дорогих моих…

И так наше маленькое счастье омрачалось все больше и больше. Наконец, весною 1920 года приехала Леночка, моя младшая сестричка, моя любимая, и мне стало немного веселее в свободные и считанные минуты. А тучи все более и более надвигались над нами, и в один прекрасный день, когда из лесу пришла Леночка, вся в цветах, в венке, а я была занята больными вместе с мужем, подъехала подвода с поляками. Они вскочили к нам в пункт с криком, стали делать обыск, потом связали руки у моего мужа Луки и также у Леночки, увели, посадили на подводу, а я схватила на руки маленькую Галочку и с криком: "Лушенька мой дорогой, Леночка родная…", - бегу за подводой, и, если бы не люди, которые задержали меня, я разбилась бы вместе с ребенком.

Что делать? За что? Перед мною стоит картина: сидит мой муж, с полными глазами слез, а рядом плачущая моя сестричка… Ведь ей только 17 лет, а взяли ее потому, что сказали, что это его жена… Люди успокаивают меня, утешают, а я держу свою Галочку и горько плачу и думаю: "За что? Что делать?."

Мне стали говорить все, чтобы я написала прошение о невинном аресте мужа и своей сестрички, а они все, крестьяне, подпишутся под ним. И вот написала я на польском языке прошение, под ним подписались все крестьяне, я взяла на руки Галочку и пошла пешком 17 верст до Овруча…

Там меня не принимали и не хотели обращать внимания на мое прошение и пришлось просить часовых, которые сжалились надо мной и в щелку двери показали мне моего мужа. Когда я увидела своего Лушеньку, то не знаю, как не упала, а он, бедный, увидев меня с Галочкой, вскрикнул и упал на пол. Часовые скоренько меня вывели на улицу и дали воды. Хорошо, что ребенок - Галочка, крепко держала меня своими ручками вокруг шеи, что не дало мне возможности совсем потерять сознание, и я только крепко держала ребенка, боялась, чтобы никто у меня его не отнял. И пришлось мне вернуться домой, где отдохнула, а утром рано опять взяла Галочку на руки, передачу и пошла в дорогу…

В полицейском участке сказали мне, что я могу присутствовать на суде, где услышу приговор мужа и сестры своей, прошение у меня приняли… Наконец, меня ввели в подвальное помещение, где стоял стол большой, покрытый зеленым сукном. Сидели несколько человек в польской форме, меня поставили возле стола сбоку и дверь открылась, стража ввела Лушу и Лену, у которых были руки сзади связаны. Очень бледные стали они перед столом. Я крепко держала ребенка, но Галочка что-то весело лепетала и ручкой показывала. Слезы лились у меня из глаз, и я не могла успокоиться. Леночка, моя сестра, говорит мне: "Не плачь, Манечка, и перед кем ты плачешь? Не волнуйся!.."

На нее крикнули, и она, бедная, замолчала и не проронила ни единой слезы. У Лушеньки, моего мужа, в глазах стояли слезы, но он молчал… Начальник, самый старший, стал говорить, что они большие политические преступники и их завезут и заточат в литовскую крепость, и там умрут они голодной смертью и т.п. Я вскрикнула очень громко, и меня увели. Но я слыхала крик его на моего мужа и сестру: "Пусть знает жена, как мы наказываем большевиков".

Когда я пришла в себя, то рвалась со всей своей молодой силой обратно, но они не пускали меня, а один офицер вынул револьвер и поднял на меня, но Галочка протянула свою ручку и стала лепетать: "Дай, дядя, дай, дай", - и его рука упала с револьвером вдоль тела, а часовые так спокойно и вежливо усадили меня на скамеечке и стали успокаивать, говоря, что сейчас придет новый хороший начальник, и я к нему должна буду обратиться, и он мне поможет. Долго я сидела, и Галочка уснула у меня на руках, а слезы не высыхали, а лились по лицу на платье мое и на ножки Галочкины. Наконец, к 3 часа дня мне сказали, что идет начальник, но я не могла подняться. Вижу, он сам подходит ко мне и говорит: "Чего пани плачет?" Тогда я дала ему свое прошение, которое мне вернули, и стала все рассказывать о муже и моей сестре малолетней, которых хотят увезти и заточить, погубить…

Говорила я на польском языке, и он внимательно выслушал и сказал: "Я сделаю все, что можно сделать, потому что вижу, что ваш муж и сестра арестованы напрасно. Я все понял из вашего разговора и даю честное слово, что вечером вы увидите своего мужа и сестру, идите домой, вам нужен отдых, а также вашему ребенку, такому чудесному!.." Погладил Галочке ручку, мне поклонился и ушел с моим прошением… Мне стало как-то легко на сердце. Я поднялась и быстро пошла домой, как будто бы на крыльях. Не знаю что, но из всех начальников - это был просто замечательный тем, что успокоил и дал мне возможность ему поверить. Может, он был тоже большевик? Ведь в Польше были подпольные работники Коммунистической Партии.

Он меня успокоил, я пришла домой, выкупала Галочку, накормила, а сама упала на кровать и чувствую, что со мной очень плохо, голова кружится, в ушах звон… Никого нет, уже вечер. Темно. Вдруг, слышу, что кто-то идет, стучат сапоги. Я подумала, что опять поляки идут делать обыск, и закрыла глаза. Слышу: "Мусенька…", - и на мое лицо упала слеза. Это был Луша. Я еле спросила: "Где Лена?" Он ответил: "Все в порядке".

Вижу, как засуетился, надел халат, потом смотрю - соседки бегают… И все как-то вдали, еле-еле до меня доносятся слова. Оказывается, я подплыла кровью… Кровотечение он, мой дорогой друг, мой Луша, остановил тампонированием, тут же сделал вливание, укол камфары и кофеин, дал выпить сердечных капель, и я пришла полностью в сознание, увидела, как соседка поит меня крепким кофе, а Луша говорит ей: "Сейчас же сварите из курицы бульон, чтобы получился только один стакан, и чтобы моя жена его выпила. Очень прошу смотрите и помогайте во всем ей, утешайте. Я скоро буду", - и поцеловал меня и Галочку. Соседка накормила его, дала ему хлеба, сала, яиц и смену белья, и он ночью ушел, взяв слово с соседок, чтобы никому не говорили, что он был дома.

Не прошло и 2-3часов, как налетели поляки с криком: "Где муж?" Я лежала такая беспомощная, а соседка говорит, что его не было, а жена пришла из города и теперь умирает: "Вот видите!"
Видно, я была страшная, потому что они сняли шапки и один за другим вышли тихонько из комнаты, не делали обыска и уехали.
Мне так стало жалко Галочку - я подумала, что я мертвец уже. Соседка меня накормила бульоном, и я уснула крепким сном. Ведь я не спала 3 ночи и каждый день делала около 40 верст! Просто мне не верится, что я все это пережила и перенесла, но молодость свое взяла, и я проснулась на следующий день в 10 часов утра. Соседка сейчас же мне дала хороший завтрак: два яйца всмятку, кофе с молоком и булку с маслом. После этого я села на кровати, и Галочка стала со мной играть и лепетать. Но слезы шли невольно и дума одна была в голове: "Где мой муж, дорогой Лушенька, теперь? Где моя сестричка Леночка?"

Как меня ни успокаивала соседка Антонина Степановна, я не могла найти себе места, так как представляла ужасные картины, если поймают мужа и найдут сестру. Что их тогда ожидает?!..
Я была очень слабая еще, но должна была принимать больных и даже надо было сделать экстренный выезд к больному… Все относились ко мне так душевно, что это трогало меня до слез. Спасибо, люди меня не оставили в этом тяжелом горе. Проходили дни за днями, недели…

И вот через месяц приходит нищий. Я его усадила в приемной и дала ему тарелку супа. Он говорит мне: "Закрой, деточка, двери хорошенько!" Сердце забилось очень - ведь я одна с Галочкой, которую уже уложила спать. Тут он быстро достал малюсенькую записочку от мужа, где еле поместились следующие слова: "Я жив и здоров. Целую тебя и Галю, твой Луша". Я поднесла эту записку ко рту и поцеловала. Но старик сказал, чтобы я ее сожгла, что я сейчас же и сделала. Я покормила его, дала с собой сала, яиц, масла, хлеба, белье, сапоги и еще кое-что из одежды, и, когда он уходил, то снял бороду и сказал, что работает подпольно в компартии и по дороге из Петрограда сделал специально заход в наше село, чтобы выполнить задание своего товарища - вашего мужа и отца малютки Галочки. Он благодарил за все, а я ожила после его ухода…

Энергия прибавилась, и я почувствовала себя совсем здоровой. Одно сознание, что он жив, меня успокаивало, и я работала молчаливо, не делясь ни с кем, только ночью я тихо говорила своей спящей дочурке: "Твой папа жив, твой папа жив", - и это шептание было похоже скорее на бред, но Галочка сладко спала и не видела, как у её колыбели на коленях я плакала. И все-таки мысли надвигались разные: "А вдруг Лушу поймают, убьют, а также и Лену?" Как я ни отгоняла от себя все эти печальные мысли, а они не давали мне спать… Ночью я вскакивала в испуге, думая о Луше и Лене: "Где они? Что с ними?" Днем отвлекала работа, ребенок… Люди старались успокоить, видя меня всегда грустной и часто в слезах...

И вот в одно прекрасное летнее утро слышу стук в двери. Я вскочила, думая, что обыск опять… Но это стоял передо мной голодный красноармеец. Я быстро дала хлеба, сала, молока, что оставила Галочке. Он поблагодарил и побежал догонять своих. Я не могла опомниться и держала пустую кружку, крепко прижав к сердцу, которое учащенно билось... Что это? Наши пришли?.. Неужели прогнали поляков?.. Не знаю, сколько я стояла в таком оцепенении, но крик Галочки "мама" меня привел в сознание, и я поняла, что это действительно был наш красноармеец…

Я быстро одела Галочку, накормила, взяла на руки и пошла в село вниз, куда побежал красноармеец и увидала много их на перекрестке дороги, где крестьяне их кормили, кто чем мог и давали им еды на дорогу. Слезы радости так и лились, падали, а Галочка вытирала их своей ручонкой, смеялась она этому шуму, а один из красноармейцев дал ей зажигалку медную, от которой ребенок был в восторге…

Но долго они не стояли, а быстро стали уходить по направлению к лесу, где и скрылись. Недолго мое сердце радовалось… К вечеру налетели поляки и прямо ко мне с криком: "Куда ушли большевики?" И я показала им в противоположную сторону, ближе к курганам, и один полетел туда, куда я показала, другие стали грабить крестьян, забирая хлеб, жиры, птицу и скотину; если кому удалось спрятать, то было хорошо. А один выпил бутылку марганцовки и его стало рвать - он думал, что это вино.

Я почти потеряла надежду, что увижу Лушу и Лену. Тяжёлые думы не оставляли меня: "Где они? Что с ними?" Видя все ужасы, что делали поляки во главе с помещиком Суботским, который бил всех плеткой, я ожидала всего от них, а, главное, никто не мог стать в защиту бедного крестьянина. Они мучились от помещика и раньше, а теперь он вымещал на их спинах всю свою злобу, видя, что ему конец пришел…

Где только взялись у меня силы и здоровье все это перенести?!… Не верится мне иной раз, что все это была в действительности. Ужасные дни пришлось пережить, ожидая, что вот зайдут снова и начнут бить и требовать оружия, как они требовали у меня под угрозой, что убьют и дом сожгут. Тревожно стало, и я ночевала с ребенком у Антонины Степановны, которая умела хоть немного, но успокоить меня, а ведь ее тоже мужа били, но она как-то была крепче, может, оттого, что старше меня на 20 лет. Спасибо ей, говорила моя душа, за все, а главное - за дочурку мою Галочку.

Продолжение моих воспоминаний в следующей общей тетради

Окончила 20-го октября 1956 года

**********************************************

2-я тетрадь

Начала эту тетрадь у Галочки 15 ноября 1961 года
ст. Мамонтовка - Москва

На память дочерям Галочке и Нелечке
и внукам
Милочке и Павлику

Ваша мама и бабушка Мария

……….
Но так долго не длились их всякие безобразия. И вот в один прекрасный день наступила тишина. Все вздохнули свободнее, а я делала перевязки и лечила многих от тех увечий, что нанесли им поляки. Самое главное, что они ушли и, может, уже навсегда, но этому не верилось…

Не забыть никогда 1919 года.
И вот приходит, наконец-то, мой дорогой Лушенька и говорит, что здесь нельзя оставаться мне одной, так как село Покалев недалеко от вражеских селений. Поэтому мы быстро все упаковали и выехали в Овруч, а ключи от фельдшерского пункта сдали в земскую больницу. Там я стала работать при больнице, а мою дочурку смотрела жена врача, который жил при больнице, и я могла забежать к ребенку, покормить, перепеленать, а после окончания работы я со своей Галочкой шла домой. Тревожно было на улицах, каждый день можно было видеть разные банды. Не успели уйти поляки, как уже налетели "балаховцы" и "банда Маруси". А мой муж, мой дорогой Лушенька, ушел с Красной Армией, и я осталась одна со своей Галочкой. Денег советских и керенских не принимали нигде. Хорошо, что мне через одного коммуниста муж передал два килограмма соли, которая нас спасла. Я могла за щепотку соли купить бутылку молока для моей Галюси, а за столовую ложку - кусок масла 200 - 300 г. Вот я и имела, чем кормить своего ребенка - Галю.

Обсудить этот текст можно здесь