| Редакция | Авторы | Гостевая книга | Текущий номер |


Там белые скалы над теменью вод...

Владимир Усольцев


 

Рвётся душа за туманные дали,
Туда, где остались мечты и печали,
Где мы влюблялись с приходом весны,
И виделись нам безмятежные сны.

Там - белые скалы над теменью вод,
Берёзки чуть слышно ведут хоровод,
Черёмухи в цвете волшебный дурман...
На север спешащий гусей караван
С восторженным криком в дорогу зовёт.
И мы улетели далёко ... и вот...

Рвётся душа за туманные дали,
Туда, где остались мечты и печали...

* * *
В малой капле дождевой
Отразился мир большой.

Утро началось с ругни в кухне. Бабушка в очередной раз костерила Моисеевну за расставленные на плите консервные банки, в которых та готовила себе завтрак. Моисеевна - сухонькая старушонка, жившая у нас на постое, - не имела никакой посуды, кроме нескольких красочных жестяных банок. Самая большая банка золотистого цвета служила ей кастрюлей для супа. Наша постоялица имела странную привычку готовить себе сразу в нескольких банках и занимала ими больше половины плиты. Бабушке было трудно найти между ними место для своих чугунков и сковородок. От того она раздражалась и ругалась в голос. Но была бабушка доброй душой и быстро отходила. С Моисеевной она была очень дружна и с удовольствием её слушала в свободные вечерние часы в тусклом свете керосиновой лампы, переживая и всплакивая. Почему-то были рассказы Моисеевны всегда печальны. И Моисеевна любила слушать бабушкины рассказы, и обе они часто плакали вместе. От этого двойного плача начинал реветь и я, и старушки принимались меня успокаивать, что доставляло мне несказанное удовольствие. А ругню бабушки по утрам я научился воспринимать не как всамделишный конфликт, а как нормальный утренний ритуал.

Мне уже почти два с половиной года, я все понимаю и люблю слушать сказки, которые Моисеевна рассказывала лучше бабушки. Бабушка, однако, очень хорошо пела, и её песни нравились мне еще больше, чем сказки Моисеевны. Но одна любимая бабушкина песня заставляла меня так сильно переживать, что кончалось все моим громогласным ревом. Это была песня про кукушку, которая ищет своих деток, и мне было ужасно жалко эту кукушку...

Я вскочил со своей скамейки, служившей мне кроватью, и пришлепал в кухню. Пол был холодный, ноги мои немедленно замерзли, и я громко замычал, требуя, чтобы мне обули спасительные шерстяные носки. Хоть и понимал я своих окружающих, говорить я еще не умел. В доме царило напряженное волнение, заговорю я, наконец, или так и останусь немым. Я же не чувствовал никаких неудобств. Меня все понимали безошибочно. Что бы я ни промычал, все точно угадывали, что мне нужно. И я умилял всех своей смышленностью. Со мной не надо было сюсюкаться, как с маленькими детьми, ибо я нормально воспринимал обычную взрослую речь.

Мое появление немедленно остановило бабушкину ругань, она бросилась меня обувать и одевать, и Моисеевна как раз успела приготовить свой завтрак и освободить плиту. Мне же предстояла очень неприятная процедура - умывание. О, как я ненавидел эти мгновения, когда противная холодная вода затекает в самые неподходящие места, бросая меня в дрожь! Иногда вода оказывалась чересчур горячей, и тогда была она еще противней. Естественно, что я протестовал против таких пыток в полный голос. А голос у меня был - ого-го! Я давно уловил, что глотка моя необычная, что таких громогласных детей просто не бывает, и был я от этого весьма горд и старался крикнуть ещё погромче. Но вот мучение моё закончилось, и я по праву взобрался на табуретку у стола. Моисеевна, как всегда, попробовала угостить меня своим варевом, а я, как всегда, гордо от него отказался. Я знал, что Моисеевна совсем не умеет готовить, и еда ее никуда не годится. Вот бабушка - это да! У нее такая вкуснятина всегда получается, надо только немного подождать, и терпение будет вознаграждено. Сегодня наградой за терпение будут блины! Уж в блинах-то бабушка может утереть нос кому угодно. Когда бабушка печет блины, в этот день всегда приходит мама. Мама зачем-то уходит надолго в какие-то непонятные Шеломки. Иногда она приходит вечером, а на следующий день уходит опять. Ну что это за жизнь!?

Моя мама - очень красивая, у нее огромные косы и большие глаза. Сегодня вечером она придет снова и будет долго расчесывать свои расплетённые волосы и рассказывать, как она шла из Шеломков и боялась волков. Мне было ужасно страшно за маму, и чего ей дались эти Шеломки, зачем туда надо уходить!? А вдруг ее там съедят волки?

Но вот завтрак окончен. Можно заняться и веселым делом - разглядыванием морозных узоров на окне. Узоры - такие красивые, и все разные. Чего только не увидишь в них: и лес, и санки, и звезды, и даже бородатых мужиков и конские упряжки - все можно увидеть на окне, если только внимательно вглядеться. Из окна почти ничего не видно - все заросло ледяными узорами. Только в уголке сверху есть небольшой треугольничек чистого стекла. Если встать на подоконник, то можно увидеть, что делается на улице. Моисеевна вовремя успела меня подхватить. Стоять на подоконнике оказалось непростым делом. Но я успел заметить, что на улице ничего не было видно из-за сплошного молока тумана. Я знал уже, что это туман, и бывает он, когда ударяет мороз. Моисеевна начала мне выговаривать, что нельзя лазить на подоконник, а то можно упасть и больно ушибиться. Мне захотелось поддакнуть, что и глядеть-то сегодня не на что. Я протянул руку к окну, выставил палец и отчетливо произнес, раскатывая красивый звук "р": "Мор-р-роз, туман". Моисеевна обомлела и не могла ничего сказать, а я со смехом повторил: "Мор-р-роз". "Ах, батюшки! Заговорил!" - вырвалось, наконец, у неё. Она поставила меня на пол и выскочила за порог позвать бабушку. Бабушка задавала корове сено. Услышав Моисеевну, она бросилась в избу и с радостным причитанием стала меня обнимать, окатив меня волной холодного воздуха. "Пусти, ты морозная!" - засопротивлялся я, вводя бабушку в еще больший экстаз.

Я заговорил сразу по-взрослому, не картавя и не искажая слова. Бабушка и Моисеевна только хлопали в ладоши, а я смеялся от удовольствия, сознавая, что я совершил какой-то подвиг. Я, правда, никак не мог понять, что в этом такого необычного; я ведь давно со всеми разговаривал, только делал я это в уме, ограничиваясь вспомогательным мычанием, которого вполне хватало, чтобы меня понимали. Я бы, наверное, долго еще мычал, если бы не захотелось мне подчеркнуть, что за окном и глядеть-то не на что - сплошной туман, потому что мороз.

Уже начало темнеть, когда с работы в школе вернулась тетя Лида. Она была очень строгая, и я ее здорово побаивался. Эх, скорее бы пришла мама, тогда тетю Лиду можно будет не бояться. Но сегодня была моя тетя совсем не страшной. Она тискала меня и целовала в обе щеки, радуясь, что я заговорил. "Я же говорила, что он заговорит, я же говорила!". Тетя Лида водила меня к врачу, который не нашел в моей глотке никаких дефектов и сказал, что такое иногда бывает, что дети долго не начинают говорить. И она была уверена, что врач не мог ошибиться. Я же рассказал ей все про лошадок на окошке и про цветы, в которых эти лошадки прятались. Тетя Лида стала говорить, что за все надо благодарить Моисеевну, это она со мной возилась часами и разговаривала с мной обо всем на свете, следуя рекомендациям врача. Благодаря Моисеевне я и набрался мудрости, позволившей мне заговорить так, что мои сверстники могли бы мне позавидовать. Пока другие, начав говорить вовремя, все еще картавили и употребляли очень ограниченный словарный запас, я говорил безошибочно и на удивление по-взрослому.

Уже давно стемнело. Тетя Лида дважды подкручивала фитиль в керосиновой лампе, когда наконец-то пришла мама. Все хранили молчание, дав мне возможность встретить маму по всей форме. "Мама, сегодня мороз, туман, а я умею говорить!" - выпалил я. Мама счастливо разулыбалась и закрутила меня в объятиях, в очередной раз заморозив меня своими настылыми одеждами. "Ой, а скажи-ка роза-береза", - попросила мама. Я так отрычал полюбившийся мне звук "р", что все пришли в восторг.

Это был волнующий и утомительный день, запомнившийся мне на всю жизнь. Я быстро уснул усталый и счастливый на руках у мамы под ее неропливый рассказ об инспекции грозного РОНО, который мне казался каким-то Кащеем, не дающим жизни никому вокруг.


* * *

Пришла весна, и Моисеевна от нас уехала. Бабушка долго рыдала, потеряв задушевную подругу. Моисеевна жила у нас несколько лет. Была она ссыльной. Когда-то давным-давно жила она в Риге. Кто-то из ее родственников жил в Америке и присылал ей красивые консервы. Некоторые консервные банки и стали ее посудой. Я очень хорошо ее помню, хотя расстались мы навсегда, когда мне не было и трех лет. У меня оказалась хорошая память. Но не помню я, о чем мы с ней беседовали. Помню только, что она была для меня главным воспитателем. Ей нечего было делать, она и не умела ничего, кроме как общаться с малым ребенком, и проводила она в беседах со мной целые дни. Уже никто не может сказать, уехала ли она от нас по доброй воле, или было это очередное насильственное переселение. И долго ещё в нашем доме оставались красивые консервные банки с надписью "made in USA", служившие уже не как посуда, а как вместилище всяких нужных мелочей.

Моисеевна была образованной, когда-то очень богатой, и была она еврейкой. Я же долго никак не мог понять, что это такое, и считал слова "еврей", "еврейка" синонимами "хорошего человека". Мне было уже за пятьдесят, когда один еврей принял меня за своего соплеменника. Может быть из-за Моисеевны? Несомненно, что Моисеевна оказала благотворное влияние на мое вхождение в этот чудный мир, и возможно, благодаря ей испытываю я некоторую пристрастность к евреям, которых я сильно уважаю. Может быть, дело все в том, что попадались мне чаще всего симпатичные евреи? Все может быть, да и какая разница, еврей или татарин?


* * *

Снег выпал внезапно. Еще вчера была земля черной, а сегодня кругом лежало толстое белое покрывало, и снег все сыпал и сыпал в безветренной тишине. Сегодня у меня праздник. Бабушка принесла с базара санки! Внезапный снегопад оказался как нельзя кстати. Это были отличные санки! Березовые полозья, загнутые спереди в бараний рог, а на них добротно посаженная платформочка с двумя дощечками. О таких санках можно только мечтать!

Бабушка и тетя Лида начали делать завалинку из снега. Помимо санок принесла бабушка в этот день и красивую лопатку с окрашенной в яркий красный цвет рукояткой. Неуклюже загребая ею снег, я тоже принял участие в строительстве снежной завалинки, что стало моим первым трудовым крещением в жизни. Мы насыпали снег почто до подоконников. Бабушка с удовлетворением сказала, что с такой завалинкой нам не страшен никакой мороз.
По выходным дням в нашем селе бывали базары. На эти базары приезжали какие-то бабушкины знакомые с озера Улюколь. Они привозили по несколько огромных щук. Положенные на наш стол в кухне, они закрывали стол полностью, а их хвосты и головы свешивались по краям. Это были чемпионские пудовые щуки. Сейчас таких, наверное, уже нигде нет. Иногда приезжали к нам и другие знакомые из деревни со смешным названием Учача. Они говорили на непонятном языке, и я всегда страшно изумлялся, как бабушка их понимает. "Это мои земляки, Володенька, они чуваши, мы же ведь тоже чуваши". Я не понимал, что такое чуваши, но догадывался, что это хорошие люди, раз и бабушка - чувашка.

Человеческое сообщество для меня делилось тогда на плохих и хороших людей. Плохие люди были настолько плохие, что и говорить о них вслух было нельзя. Вот наискосок от нас жил прокурор. У него была собака-овчарка, которая поймала меня возле нашего же дома, схватила за голову и в зубах отнесла к своему хозяину. Как не прогрызла эта тварь мой череп, не приложу ума. Два шрама от этих зубов украшают мою голову и сегодня. Хозяин привел меня домой и покрыл бабушку матом за то, что отпускает ребенка играть там, где прогуливается его собака. Он пригрозил добраться до бабушки, как и до дедушки. Бабушка долго еще вздрагивала после его визита. На наше счастье откомандировали этого прокурора и его собаку в другое место, и я смог без опаски играть у собственной завалинки. Прокурор был вне сомнения плохой человек. А все наши гости, приезжавшие на базар, были люди хорошие.

Помимо плохих и хороших людей были еще челдоны и лапотоны. О челдонах говорилось всегда с почтением и робостью: "О-о, это такие челдоны! Все у них на зависть". О лапотонах было мнение всегда пренебрежительным: "А-а, это лапотоны никудышные, ничего не могут".

* * *

Приближался Новый 1952 год. У наших соседей слева Хромовых жил один ссыльный, а у соседей справа, Янушей - два. Почти в каждом доме в нашем селе жили ссыльные. Это была особая загадочная каста. Ссыльные были больше, чем хорошие люди. Они были как боги. Они все знали, и к ним часто обращались за помощью местные жители, чтобы помогли ссыльные советом, как найти управу на местное начальство. Я любил ходить к ссыльным соседям в гости. Правда, ссыльный у Хромовых был часто пьяный, и я стал навещать его все реже. А два ссыльных у Янушей не пили совсем. Они часто и подолгу спорили между собой, роняя непонятные слова "фракция", "левый уклон", "правый уклон". Я сидел между ними и складывал башни из их толстых книжек. На книжках были оттиснены бородатые люди, и напечатаны они были очень мелким шрифтом. И картинок там не было совсем. Мне было невозможно себе представить, зачем нужны такие книжки, в которых нет картинок!? Только башни складывать!

Перед Новым Годом ссыльные поставили в своей комнате елку. Вечером, дождавшись какого-то условного часа, они начали ее наряжать. Это было впервые увиденное мной новогоднее чудо. Я был в ошеломлении. Ай, почему у нас нет елки!?

После Нового Года ударили морозы. Морозы назывались крещенскими. От мороза трещали стены нашего дома, по углам на полу появились полоски инея. Печка топилась почти непрерывно. Мне было запрещено высовывать нос из избы. Когда открывалась дверь на улицу, в кухню втекал густой холодный туман, заставлявший меня зябко вздрагивать. В нашей кухне поселился теленок, который совсем недавно родился. Теленок скользил на полу и не мог стоять. Это незлобное существо сразу стало моим другом. Как-то утром я проснулся от причитаний бабушки. Бабушка плакала навзрыд и раскачивала в руках курицу. Я ее сразу узнал. Это была Лохмоножка, лапки которой были закрыты перьями. Глядя на плачущую бабушку, заревел и я. Бабушка перестала плакать и с горем в голосе рассказала, что Лохмоножка замерзла. Все наши семь кур были поселены на время морозов под сенями, но мороз и там лютовал вовсю. Все курицы сбились в кучку и пережили эту страшную ночь, а Лохмоножка почему-то оказалась в одиночестве, вот и погибла. Бабушка сильно ругала сама себя, как же она, дура, не догадалась подселить кур к корове в теплую стайку!? Бабушка засобиралась и пошла исправлять свою ошибку.

Днем к нам заглянул пьющий ссыльный от Хромовых. Он был трезв и печален. "Ох, Трофимовна, горе-то какое! Весь мой запас - две бутылки водки - разморозило, остался я без топлива. Нет ли у тебя какого-нибудь самогончика?". У нас никогда ничего такого не было, и ссыльный знал это, но поплакаться заглянул и к нам.

Зима сменилась чудом, которое называлось дружной весной. "Ох и дружная в этом году весна!" - говорили все при встрече друг с другом. Солнце растопило снег с такой скоростью, что ручьи и лужи покрыли всю Вселенную. Начался галдеж скворцов, выгонявших нахальных воробьев из своих скворечников. Наша речка, которая из-за своего названия Усолка казалась нашей родственницей, одним прекрасным утром оказалась возле нашей стайки. Необъятная гладь гудела и бурлила. Небольшая речушка превратилась в грозный широченный поток. Наш огород ушел под воду, да так, что столбы заплота полностью скрылись с глаз. Там, где проходило главное русло, из воды уныло торчали отдельные макушки черемуховых кустов. Водная пустыня внушала страх. Через несколько дней вода начала спадать и через неделю вернулась в свое законное русло.


* * *

На площади строители сооружают что-то непонятное. За два дня возникла приподнятая над землей площадка с двумя лестничками по бокам, с небольшой стенкой спереди и высокой стенкой с неровными боками сзади. Когда плотники закончили свою работу, пришли два хмурых мужика с ведрами и кистями. Они намешали вонючую краску и покрасили все сооружение в темно-красный цвет. Во время работы они все время молчали, лишь изредка перебрасываясь негромкими короткими фразами. Потом два дня все стояло под охраной грозного милиционера, отгонявшего любопытную ребятню. Потом пришли снова те же мужики с какими-то баночками и со множеством небольших кисточек. Они начали ... рисовать. Это было здорово! Один мужик все время что-то замешивал, а второй - пожилой, не выпускавший из несоразмерно большого рта с толстыми губами самокрутку, молча рисовал. Это был волшебник! Вначале он нарисовал в центре передней стенки очень красивый герб, точь-в-точь как на картинке, которая висела возле сберкассы. Потом под его волшебной кистью неровные края фанеры на задней стенке превратились в тяжелые знамена с золотыми кистями. На другой день этот же волшебник со своим помощником нарисовал в центре задней стенки наверху двух дядей: одного спереди - усатого, а второго сзади - усатого и бородатого. Ему для этого пришлось становиться на табуретку. Всю эту эпопею я наблюдал с огромным восторгом, докладывая бабушке, как здорово умеет рисовать этот мрачный дядя с самокруткой в зубах. Одно меня смущало: художник, казалось, вовсе не был рад тому, что он так замечательно рисует. Весь его понурый вид навевал тоску...

На следующий день на площади началось что-то невообразимое. Плотная группа мужчин трубила в чудесные блестящие трубы, и громкая слаженная музыка раздавалась в целом свете. Страшный барабанище ухал под мощными ударами здоровенной колотушки. Две огромные трубы, многократно обвивавшие своих укротителей, были неотразимо хороши и ... немного страшны. Главное чудо происходило от самой маленькой трубы, в которую дудел стройный красавец с седыми кудрями. Его губы живо шевелились, и труба его пела необычайно красивым чистым звуком. Это был впервые увиденный мною духовой оркестр.

Площадь была полна людей, державших флаги и плакаты со строгими портретами усатых дядей. Чаще всего попадался моему изумленному взгляду портрет того самого усатого дяди без бороды, который был нарисован вчера волшебником с самокруткой. Этот портрет и размером был побольше других. Это была первомайская демонстрация, которая мне ужасно понравилась. Чудная музыка, красивые знамена - все это вызывало восторг. Построенное на днях сооружение приобрело название "трибуна". На ней стояли очень строгие дяди и тети и что-то по очереди кричали в толпу. Я искал глазами волшебника, разрисовавшего трибуну, но не находил. Демонстрация закончилась, все разошлись, и роскошно разукрашенная трибуна осталась в одиночестве.

* * *

Во дворе у Хромовых писк и галдеж. Желтые шарики - гусята, утята и цыплята заполнили двор и ходят под надзором своих строгих мамаш. Я наблюдаю за птичьей детворой, придя в гости к бабе Груне Хромовой. Она оставила меня во дворе, а сама пошла в огород. Я быстро замечаю, что гусята и утята плавают в корытах с водой, а цыплята почему-то в воду не залазят. Мне показалось, что это непорядок. Наверное, им досталась бестолковая воспитательница-курица, не научившая их плавать. Я решил эту недоработку курицы исправить. Я поймал одного цыпленка и опустил его в воду. Курица-мама подняла страшный переполох, цыпленок жалобно пискнул и ... быстро утонул. Я никак не мог понять, почему цыпленок не делает то же, что и плавающие тут же утята с гусятами. Неудачный цыпленок мне попался, надо найти какого-нибудь половче. Но и другой цыпленок повторил судьбу первого. "Баба Груня! - зову я хозяйку, - а чо цыплята плавать не учатся!?". Баба Груня пришла на мой зов и запричитала: "Ах ты бандит! Что же ты наделал!". Баба Груня с громкой руганью в сопровождении моего отменного рева отводит меня домой. Бабушка встречает нас не менее громкой руганью. Обе бабушки серьезно разругались, а мне под занавес еще и досталась порция шлепков лучинками для растопки по самому мягкому моему месту. Бабушка помирилась с бабой Груней, лишь когда птичья детвора из желтой стала белой и заметно подросла.

У наших соседей есть полисадники перед домами. В полисадниках растут кусты черемухи. Однажды черемуха зацвела, выпустив множество белых бутонов, и дурманящий аромат заструился по земле. Это был просто волшебный аромат, и я был уверен, что где-то поблизости скрывается добрая фея, которая готовит свои волшебные снадобья. Это они наполняют все вокруг этим чарующим запахом. Мне очень хочется ее увидеть, но мне и страшно немножко. Я хожу возле дома Хромовых, и мурашки бегают по моей спине. Сейчас я увижу фею! Но фея не показывается.

Фея пришла к нам на следующий день сама. Это была настоящая фея! Невероятно красивая и молодая, румяная и весело смеющаяся. К моему разочарованию, оказалась она вовсе не волшебная, а обыкновенная, и звать ее тетя Люба Усольцева с Улюколя. Она приехала на один день за каким-то паспортом, который надо получать в милиции. Мы идем с ней в милицию, и тут меня осеняет, что она все-таки волшебная и только притворяется обыкновенной. Ведь обыкновенные тетеньки такими красивыми не бывают! Это открытие оглушает меня, и я иду молча в страшном волнении. Тетя Люба оставляет меня перед дверью милиции: "Стой здесь, никуда не уходи! Я сейчас приду". Я покорно стою, что на меня совсем не похоже. Если бы это не была фея, я бы обязательно куда-нибудь убежал.

Время тянется бесконечно, я уже подумываю, что фея больше не вернется. Но нет! В двери появляется улыбающаяся тетя Люба и показывает мне маленькую грязно-зеленую книжечку, но мне эта книжечка кажется вовсе неинтересной. Я разглядываю тетю Любу и все пытаюсь разгадать ее тайну: волшебная она, или нет. Вскоре тетя Люба уезжает, и я укрепляюсь во мнении, что была она все-таки настоящая фея. Гордый от знакомства с волшебной феей я засыпаю...

* * *

Настала чудесная пора. Солнце поливало все вокруг таким приятным теплом, небо было таким голубым, речка такой синей, а лес таким зеленым, что вся душа моя начинала петь. Я и пел. Пение было моим любимым занятием. Я самозабвенно мог петь о чем угодно. Слова мне были не нужны. Я производил просто звуки, не имеющие смысла, но мне они были очень даже понятны. Это была музыка души, которая ликовала. Но я знал уже и несколько песен со словами. Научила меня их петь бабушка.

Сегодня мы идем на покос. Бабушка несет на плече грозную косу-литовку, лезвие которой обернуто на всякий случай толстой тряпкой. Я несу торбочку с провиантом, и мы быстро выходим на пустынную дорогу, пыль которой уже начала прогреваться под солнцем. Босые ноги с удовольствием шлепают по пыли, вот сейчас бы и запеть в самый раз. Бабушка начинает, а я тут же подхватываю: "Жили у бабуси два веселых гуся; один серый, другой белый, два веселых гуся". Так мы и движемся под маршевый ритм бесконечной песни про веселых хулиганистых гусей. По обочинам дороги нарастает стрекот кузнечиков, солнце начинает палить голову, и мы стараемся двигаться в тени. Вдруг из глубины леса раздалось тоскливое "ку-ку". Кукушка прокуковала несколько раз и смолкла. Бабушка предложила спеть про кукушку, и мы запели грустную песню про несчастную мамашу, потерявшую детей. "Там вдали за рекой", - начинает бабушка. "Раздается порой...", - присоединяюсь я. "Ку-ку, ку-у-ку, ку-кууу…, - поем мы слаженно, довольные друг другом. Эта жалобная песня мне ужасно нравится, у нее такая красивая мелодия. Но жалость к кукушке начинает преодолевать мои прочие чувства, и я начинаю хлюпать носом, стараясь не разреветься. Голос мой дрожит, но ноту держит. Все, песня закончилась, и мы в задумчивости бредем дальше.

Но вот и наша делянка, где нам позволено косить траву для нашей безрогой и безымянной кормилицы-коровы. Бабушка начинает ловко срезать траву размашистыми движениями, строго наказав мне не лезть под косу перед ней. Я послушно обследую траву позади. Если как следует разглядывать землю, то можно найти вкусную клубнику или еще лучше - алую душистую землянику. Надо быть только очень внимательным, чтобы не наступить на змею. Я еще ни разу их не видел этих страшных чудищ, и от того боюсь их еще сильней. Изо всех сил таращусь я перед собой, чтобы не прозевать коварную гадюку, и чудище внезапно оказывается передо мной. Страх сковал меня, я не могу даже вздохнуть, горло мое перехватило. Наконец, из меня вырывается какой-то хрип: "Змея! Бабушка, змея!". Бабушка меня не слышит. Змея внезапно исчезает в траве. Я начинаю кричать уже нормальным криком. Бабушка подбегает ко мне, а я, боясь пошевелиться, говорю ей, указывая пальцем, что вот здесь я только что видел маленькую змею с четырьмя ногами. Бабушка смеется: "Это не змея, это ящерица. Она не кусается, не бойся". Уфф! Можно не бояться. Буду искать клубнику дальше. Я потихоньку удаляюсь от бабушки и останавливаюсь, открыв от изумления рот. Передо мной открылась полянка, вся усыпанная небольшими голубыми цветками чудесной красоты. Казалось, что это все не наяву, а на какой-то большой картине, нарисованной замечательным художником. Вот это да! Я с восторгом глядел на это чудо и не мог оторвать глаз. Потом я бросился к этим цветкам и сорвал несколько штук. Забыв про змей, я бегом пустился к бабушке. "Бабушка, смотри какие цветочки, давай их накосим!". Бабушка посмотрела на мой букетик и сказала, что это - незабудки. На эти цветочки надо смотреть, а косить их не надо, пусть они людей радуют. "Мы сегодня нарвем себе немного и отнесем домой", - добавила бабушка. Я готов был тут же броситься рвать незабудки, но бабушка меня остановила, пусть постоят, чтобы были посвежее.

Мы вернулись домой вечером. По дороге назад бабушка почему-то никак не хотела петь. Я не понимал, что она устала, и все пытался ее сооблазнить: "Ну давай споем про Хаз-Булата, а?". Про Хаз-Булата бабушка готова была петь всегда, но только не сегодня. Мне было это непонятно и грустно.

На следующий день мы опять пошли на покос и снова мы пели наши любимые песни. В этот раз на плече у бабушки появились и грабли, которыми бабушка после обеда начала ворошить вчерашние валки. Так я понял, для чего нужно это страшное зубастое устройство - грабли, которые пугали меня своими зубьями, вися на сеновале под крышей.

Несколько дней повторялись наши походы на покос. Утром - с песнями, вечером - молча. Наконец, началось самое интересное. Бабушка запрягла нашу корову в небольшую телегу, стоявшую под навесом, и мы на ней поехали на покос. Корова наша медленно брела, а мы распевали себе, болтая ногами. На покосе нас ожидало сено уже в копнах, сложенных накануне бабушкой, которая умела все делать с большой ловкостью. Бабушка мастерски сложила воз и перетянула его поверху захваченной из дома жердью - бастриком. Я помогал натянуть веревку, повиснув своим весом на ней, и был от этого вне себя от счастья.

За три дня мы перевезли все сено, и бабушка сложила его на сеновале. Мне же было грустно, что мы больше не пойдем в лес, и я не увижу больше ту полянку незабудок.

Я уже вовсю подружился с нашей коровой, и мне было позволено встречать ее вместе с бабушкой у моста, когда стадо коров возвращалось с пастбища. Коровы извещали о своем прибытии мощным мычанием, дорога вся усыпалась жидкими зелеными лепешками, пастухи страшно щелкали своими длиннющими красиво сплетёнными бичами. Наша корова радостно мычала, завидев бабушку и уверенным шагом шла к нам. Я гладил ее по морде, а она облизывала мою руку своим шершавым языком, доставляя мне приятные ощущения. Она дисциплинированно шла прямо домой, оставляя частенько за собой, как коровам и положено, зеленые следы.


Обсудить этот текст можно здесь