Portfolio

Воспоминания
(продолжение)

Марья Владимировна Николенко

Остановлюсь на Пете. Он носил очки, но зрение ухудшалось, он ездил в г. Харьков к знаменитостям, и ему предложили оставить ученье - нельзя заниматься. Его это очень мучило, так как он любил медицину всей душой, и он занимался, не слушая врачей.

Меня эта беготня по лекциям и больнице стала утомлять, и я не знала, почему. Много было беженцев с тех мест, где происходили бои, у нас они сидели в больнице во дворе и на лестнице, по которой мы ходили на практику.

И вот при сдачи своей работы по фармации я стала путать все до того, что Гардон удивился и спросил, не болит ли голова, потому что я красная очень. Я сказала, что болит, тогда предложил он мне идти домой и в другой раз сдать.

Пришла домой поздно, потому что на улице темно было и я никак не могла попасть. Дома кушать не хотела и взялась учить физиологию на завтра, и отец слышит, что я читаю все время одну фразу, что его удивило очень, и они с мамой уложили меня. И что же?

Легла я 30.Х.1915 и была без чувств до 21.Х1. - оказался у меня сыпной тиф с осложнением на ногу, она сильно опухла, и консилиум хотел ампутировать, но Николай Иванович, который заведовал инфекционным отделением, не согласился: у него при сыпном тифе удалили ногу, и он был всегда в протезе, поэтому он не хотел этого делать, а лечил, как говорил мой отец, который посещал ежедневно меня, ваннами. Он был очень хороший, его любили все, и вообще он спас мне жизнь.

Утром как-то прибежали в больницу мои сестрички-гимназистки и спросили, как здоровье, и санитарки сказали, что "померла". Они побежали к покойницкой и посмотрели вниз, в погреб, но ничего не увидели. Тогда пошли они не в гимназию, а домой - сообщить о моей смерти. С мамой стало плохо, а отец пришел и оказалось, что умерла одна девушка, а санитарки спутали со мной.

Мне же, наоборот, стало легче, и вот 21/Х1 я увидела отца в дверях и сказала "папа". Он подбежал ко мне и убедился, что я пришла в себя. Я спросила, какое число. Отец мне ответил, и слезы потекли у него по лицу. Тут вошел Николай Иванович и убедился, что кризис прошел и я буду здорова. Я попросила яблок, и обрадованный отец принес мне их через пол-часа. Я спрашивала об всех. Оказывается, все студенты ежедневно подходили к зданию, хотели хоть в окно заглянуть, но их гнали и не разрешали никому близко даже подходить, что их мучило. Но от Николая Ивановича они знали весь ход моей болезни. Началось у меня выздоровление, но я почувствовала, что слышу плохо, не вижу и не могу ходить, остригли…

Голос не мой какой-то - тоненький, тихонький, и в таком виде меня отец привез домой и на руках понес в комнату, где уложил на кровать. Склонились надо мной моя дорогая мамочка и сестрички - это было 30/Х1. Стали приходить студенты, но я не видела их, только силуэты.

Очень худая и страшная я была, и взялась за меня мамочка. Кормила тем, что я хотела кушать, а меня потянуло к сырым желткам. И я выпивала за день 8-10 штук яиц без белка. 6/Х1 я сделала первые шаги от кровати и до стола самостоятельно, а 15/Х1 меня студенты и Тала повели меня в глазную клинику. Зрачок был очень расширен, и мои глаза стали черными. Вот и говорит специалист, пусть закапывает лекарство, может, это спасет от слепоты. Я пришла домой, но ничего не хотела делать с глазами, решила, что, если ослепну, то покончу с собою. На лекции меня отводили и приводили, но я пила с какой-то жадностью сырые желтки и чувствовала, что все лучше и лучше мне: стала слышать лучше и понемногу видеть, так что к Новому году я уже видела хорошо, могла читать при луне, зрение вернулось и было даже лучше, чем раньше. Я окрепла, у меня появился аппетит, но я не пополнела, просто чувствовала себя очень хорошо - много сил появилось в организме, не уставала.

Новое горе в нашей семье - Павлик ушел добровольцем на войну во время моей болезни, без разрешения родителей, что на мамочку очень повлияло, и она стала часто болеть. Остались дома пока я, Юля и Лена…

Переживал мою болезнь очень Петя Б., но я не чувствовала к нему никаких особых чувств, только как к товарищу. Отцу пришлось все рассказать о Вите, которого уже послали на фронт, так как во время болезни в бреду я все рассказывала о нем Николаю Ивановичу, отцу и сестрам милосердия…

Поневоле пришлось рассказать и родным. Я собрала стипендию за три месяца да плюс то, что доложил отец, и я в январе отдала с большой благодарностью Пете Б. сто рублей, он не хотел брать, но все студенты заставили его вместе со мною взять, и мне стало очень легко на душе.

Я все догнала по предметам и опять вошла в свое ученье, так что не отставала… Николай Иванович восхищался тем, как я поздоровела, а я благодарила от всей души его, и все мои студенты, друзья мои, сложились и преподнесли большой вазон цветов. Он благодарил, но говорил, что награда его та, что я здорова и что не пришлось отнять ногу, но за это надо было говорить только спасибо ему, дорогому Николаю Ивановичу как хорошему, чуткому доктору.

Заданий было много, мы все были заняты, так как скоро должны были начаться зачеты. А весна начиналась такая прекрасная… И вот Пете Батуринскому не разрешили врачи заниматься, но он ходил. И вот в одно прекрасное утро, когда я с ним шла по бульвару (жила я внизу, около реки, и он специально пришел ко мне, чтобы идти вместе на практические занятия в больницу), он стал говорить, что любит меня, согласен уйти с фельдшерского тогда, когда и я уйду и стану его женой, буду ему читать, и мы вместе будем заниматься хозяйством - одним словом, умолял меня дать ответ, а то он не будет жить на свете и т.п.

Когда окончились занятия, я с Петей пошла домой мимо монастырского сада и всю дорогу объясняла ему, что я не смогу оставить фельдшерское, что очень хочу учиться и, если возможно, то буду заниматься потом в университете на медицинском факультете, что мне нравится медицина, что хочу лечить больных, несчастных и что его буду навещать часто, но замуж не могу выйти, потому что тогда мои мечты не сбудутся.
Я все говорила, а он слушал и только вздыхал, и незаметно мы очутились возле нашего дома, где он сказал: "Прощай", - и быстро убежал…

Мне было жалко его, хорошего товарища, но я не любила его и не хотела говорить ему этого, потому что знала, как любит он меня, сердце сжималось от тоски и не знаю почему, мне сделалось тяжело, но я все пересилила, стала заниматься и поздно легла спать. Утром как ни в чем не бывало пошла на лекции в фельдшерское, которое было на углу бульвара, и мне пришлось идти через все четыре бульвара, которые шли один за другим и так было легко на сердце - день солнечный, весенний, просто согревал душу.

После лекций Петя купил много фиалок и дал мне и вдогонку через улицу бросил еще несколько букетиков, на что я ему помахала рукой и рассмеялась, а он крикнул: "Прощай, Муся!" - и убежал, а я с фиалками пришла домой и радостно их поставила в воду, потом вышла на крыльцо, что выходило во двор, и села заниматься, готовиться к зачету.

Вдруг вбегает отец мой и говорит, что встретил отца Пети в слезах, так как Петя себя застрелил. Не помню, что было со мною, но, когда я пришла в сознание, то увидела возле себя отца, мать, сестер в слезах, я вспомнила все и быстро встала, побежала так, что никто не мог меня догнать и, когда вбежала в комнату, то там уже полно было людей и к нему не допускали, были уже и наши студенты. А мать его рассказывала сквозь слезы, что он пришел домой он и попросил кушать. "Я, - говорит, - пошла на кухню и только поставила сковороду, чтобы сделать яичницу, слышу выстрел, у меня с рук упали яйца на пол, я бегу в комнату, а мой родненький Петя лежит на полу, я к нему, а он не меня зовет, а "Муся…", - и замолчал. Я так и упала к своему сыночку, пока меня люди не отняли. Боже, зачем убил себя мой Петенька, мой единственный сын…", - и так далее она причитывала, а я сидела и не знала, как смотреть матери в глаза, ведь я виновата, надо было оставить все и тогда б он жил…

Казнила я себя, плакать не могла, но и говорить не могла, стояла как истукан… Мне что-то говорили, дергали подруги и товарищи, но я ничего не говорила, помню крики матери его и отца, они, бедные, потеряли недавно сына на фронте, и теперь такое большое для них горе… Помню, как уже одели, положили на стол, зажгли свечи, лампады и его кругом обставили цветами, наконец, панихида с грустными напевами, но ничего меня не трогало - вижу плачут все, я стою, но посмотреть в лицо покойного не могу.

Поздно уже отец взял меня за руку, со студентами вместе мы вышли на улицу, и слышу, как говорят: "Как переживает эта девушка". И так молча мы пришли с отцом домой, всю дорогу он вытирал слезы и меня утешал, что, мол, ничего не поделаешь, в жизни, большой жизни, которая у тебя, дорогая, впереди, все может быть: и радости, и горе. Я крепко сжимала руку отца и молчала…

Когда пришли домой, то силы меня оставили, и я на груди своей мамочки разрыдалась. Мать меня не успокаивала, только гладила голову, и я, когда перестала плакать, рассказала ей все, как было у меня с Петей до его смерти и как я не согласилась быть женой слепого своего товарища. И вот моя дорогая мамочка меня спасла, она много говорила и доказала мне, что я не виновата в его смерти, раз он задумал покончить, то, если бы я даже и вышла за него замуж, он тоже мог покончить жизнь самоубийством. Мы говорили далеко за полночь, и мне стало немного легче, но слезы не высыхали всю ночь, и только к утру я уснула и ненадолго, потому что прибежала вся группа студентов, так что мы поехали в садоводство, заказали венок из фиалок с зеленью, большой…

Потом в городе нашли пару венков из железных цветов и занесли к покойнику на квартиру, где я не выдержала и расплакалась, и его мать меня утешала, а я думала: "Зачем он это сделал?" Родители хоронили со священником, и стоило отцу покойника много хлопот, потому что самоубийц не хоронят даже на кладбище и только с разрешением. Целый день у нас прошел возле покойного.

На следующий день были похороны. Крышку, покрытую венком из фиалок, несли мы, девушки, а гроб с покойным несли попеременно студенты по главной улице, а потом поставили его на катафалк, за катафалком шли певчие, процессия со священнослужителем и много народу, за гробом вели стариков - отца и мать. Слышен был плач, а иногда и крики среди слез родных. Возле кладбища гроб взяли опять наши товарищи и понесли к могиле, где и поставили…

После того, когда предали уже земле, священник и певчие стали петь "Вечную память", потом выступил наш директор с речью. Он говорил, как необдуманно ушел хороший молодой человек от нас и т.д., потом близкие его товарищи тоже выступили и много говорили, потом стали опускать, и все мы, студенты, бросили понемногу земли, и я тоже, после чего силы меня оставили и, когда пришла в сознание, то кругом сидели все наши студенты, вдали родители его и родственники, а над могилой работали копальщики, и уже образовался холм, который сделали они, как гроб, и мы положили венки, а посреди венок из фиалок и все, как один, заплакали. Потом гурьбой пошли в фельдшерское, где нам сказали, что занятий не будет, и все разошлись по домам.

Нас осталось к этому времени 19 человек. Мы были очень дружны и усиленно занимались, сдавали практические по анатомии, по аптеке и другим предметам. Много было работы - с 7 ч. утра и до 1-2 ч. ночи ежедневно. Все сдали к апрелю, и перешли мы на 3-й курс. Начали нас распределять на работы: сестер по больницам, а некоторых на фронт по госпиталям. Я была довольна, что попала в госпиталь, но отца и мать обманула - сказала, что еду в больницу и показала даже липовый документ. Отец мне показывал газеты и толковал, что ехать на фронт девушке нельзя, но меня тянуло к братьям, думала, что повидаюсь с ними. Наконец, мы уже в поезде, и мне пришлось ехать с фельдшерицей 3-го курса, никто из нашего не ехал со мною, что было печально. Назначение было в эпидемический госпиталь, передвижной, на станцию Костополь за Ровно.

Не доезжая до Ровно, какой-то человек в штатском спросил меня об учении в фельдшерском и повёл разговор, что санитар - человек, и он тоже человек и что подает воду тоже человек Я ему спокойно отвечала, что все люди одинаковы. В Ровно, где мы должны были выходить, вдруг закрыли вагон и стали проверять документы у всех, а меня арестовали и повели в комендатуру при вокзале и, когда я очутилась перед седым стариком, то рядом с ним был и тот, что разговаривал со мной, - он занимал какой-то большой пост.

Весь красный, он что-то тихо говорил старику, который просматривал мои документы, потом старик посмотрел на меня и сказал ему, ведь это еще ученица фельдшерского, совсем еще девочка, ничего в политике не понимает, и он дал распоряжение, чтобы отпустили меня.

Когда я вышла, то увидела фельдшерицу Олю, которая плакала и переживала за меня, что меня тронуло очень. Она и говорит мне: "Молчи и ни с кем не разговаривай, ну их всех к черту", - и пошли мы в общежитие сестер милосердия, где встретила нас очень представительная дама, указала комнату для нас и направила в ванную. Потом пошли после ванной в столовую, и я увидала не сестер, что должны оказывать помощь, а интеллигентных девушек и молодых дам - одни сидели за столом, другие около рояля и пели романс "Белой акации…"

Я не поверила своим глазам, когда все это увидела. И где - вблизи фронта, где столько гибнет молодых сил!? Стол был сервирован, как на балу. Я не села за стол, сославшись на головную боль, и ушла в комнату, куда мне сейчас же принесли горячий ужин, потом пришла заведующая с военным молодым врачом, он пощупал пульс и назначил порошок, сказав: "Зачем таких молоденьких посылают к фронту?"

На следующий день я пошла к высшему начальству с просьбой, чтобы меня допустили повидаться с моими братьями, адреса я их имела, но военный начальник мне ответил, что на передовые линии женщин не пускают, только в тыл, так что мои мечты увидать братьев отпали. Пошла я за город и увидала окопы и стала их осматривать. Вдруг налетели "ципелины" и стали бросать "стаканы", они все падали прямо, и один из них упал в дом, пробил крышу и убил женщину. Когда я вбежала в дом вместе с людьми, то женщины лежала мертвая, а годовалый ребенок недалеко от неё плакал от испуга. Я взяла на руки ребенка и вынесла на улицу, где отдала её сестре.

Эта картина очень меня взволновала и, прийдя в общежитие, слыша смех, пение, я не знала, что делать и куда деться, но Оля успокаивала и говорила, что завтра, наверное, уедем в эпидемгоспиталь. И вдруг слышу стук по крыше - это сыпалась дробь, которую сеяли "ципелины" по окопам, чувствовалась здесь война и сердце больно сжималось при виде разрушений. На следующий день мы поехали в Костополь и по дороге видели сгоревшие станции. Госпиталь находился в 15-ти верстах от станции Костополь. В помещичьем доме поместили медицинский персонал, а другие дома вблизи усадьбы были заняты больными военными солдатами, в большинстве тофозными.

Я только прибегала обедать, а остальное время посвящала всю себя больным: каждый выздоравливающий для меня был дорог, я писала им письма, пересылала домой, что просили, не считалась и свои деньги давала на пересылку или что покупала им. Мне было тяжело, потому что работали я и Оля, а остальные гуляли, ездили с офицерами.

Один раз приехала компания пьяных офицеров и хотели меня забрать на прогулку, прибежали гулящие сестры и стали требовать, чтобы я обязательно пошла, на что я не согласилась. Благодаря хорошему врачу (пожилому, который работал со своей женой - она по хозяйству, тоже была очень хорошая, пожилая женщина ) всё обошлось. Они вместе стали протестовать, на все угрозы врач не обратил внимания, сказал, что не пустит и сейчас же телеграфировал в фельдшерское, откуда была немедленно прислана директором Соболевским Иваном Алексеевичем бумага о том, чтобы меня отпустили немедленно в фельдшерскую школу. Мой врач это и исполнил, понимая, что мне, может быть, здесь плохо, так как очень много сестер беременных отсылали, и я была очень благодарна ему и его жене. Они проводили меня до Ровно и усадили в поезд, который шел в Житомир.

Оказывается, отец, когда получил от меня письмо, из которого узнал, что я на фронте, стал упрашивать директора Соболевского, чтобы он меня забрал оттуда, и все вместе взятое помогло благополучно уехать домой, хотя мне было очень жалко больных, так как я знала, что не скоро найдется такой человек, который отзовется всей душой на их мученья и будет помогать им во всем. А главное - уход за больными, который я давала, не считаясь ни временем, ни здоровьем…

Отец переехал на лето в Левков, это село недалеко от Житомира (в 3-4 верстах), и я с большим удовольствием ходила пешком с отцом в Житомир - он по делам службы, а я к подругам. Но это не долго продолжалось, так как через две недели начались занятия, и все наши 19 человек вернулись в полном здравии - девушек было нас 10 человек и 9 юношей. Занятия были очень интересны на 3-м курсе - больше практики в больнице по всем отделениям. Я очень полюбила хирургию и, когда мыла руки и готовилась к подаче инструментов, то чувствовала себя самой счастливой, а когда давала наркоз и следила за пульсом, то часто получала благодарность от д-ра Киваковского, который нам преподавал хирургию.

Для меня была это самая высшая награда на свете, так как этот доктор очень хорошо преподавал хирургию. Старался всеми силами так нам преподнести, что все были заинтересованы и занимались хорошо. Практику массажа мы проходили в богадельне: нам давали по одному больному, но я очень жалела этих несчастных, одиноких больных и, кто ни попросит в палате, я всем делала, и они со слезами очень благодарили, а силы у меня уходили, но я не обращала внимания ни на что, энергия была и хватало меня на день, а ночью - отдых. Работа в аптеке тоже очень нравилась, и мы так старались аккуратно и чистенько работать, а главное точно и внимательно, что нами провизор Гардон был очень доволен.

Что было интересно - это вскрытие трупов. Доктор Лисицын не разрешал в перчатках работать, и я не любила их… Не все могли сразу приступить к трупу, но я подошла, правда, с замиранием сердца, взяла скальпель и начала вскрывать. Разрез верхней кожи сделала хорошо, потом жировой слой, мышцы и дошла до внутренностей и стала все вынимать. Единственно что было неприятно, это сильный трупный запах, но я помню, как все делала с самого начала и кончая половыми органами - это была женщина.

А после окончания вскрытия все обратно положила, но зашить не смогла, потому что от запаха мне стало нехорошо. Я обмыла руки раствором, потом мылом. Хорошо помыла, а дальше уже не помнила - очнулась на дворе, когда дали мне вату со спиртом. Доктор Лисицын, помню, говорил, окружающим, что я молодец, что с ним также было, но я буду хорошим работником в медицине и т.д. И, действительно, через несколько дней я вскрывала голову - значит, надо было ее обрить, скальпировать кожу кругом, распилить кость и тогда лишь доходишь до мозга. Я долго возилась, но уже не было ничего со мною, хорошо себя вела.

В 7 часов утра, бывало, бежишь на лекции, которые читались в аудиториях при больнице, затем днем обед, а с 5 часов вечера до 9 часов практика и сдача зачетов, затем дома занимаешься до 12 ночи, а иногда и до 1-2. И так шел день за днем до Нового года, а после каникул -опять.

Забыла еще рассказать о том, что приехал к нам дедушка в октябре и отрывал иногда меня от занятий. Ему было 97 лет, и я не могла отказать ему в беседе, которую любил со мной вечером он проводить, и он говорил так нежно мое имя "Манэчка" (все звали "Маня, Манечка), но у него так выходило хорошо. Позовет меня, обнимет и говорит, что, когда устроюсь работать в селе, чтобы обязательно забрала его к себе, и нам будет хорошо, в свободное время буду ему читать где-нибудь в саду или в лесу. Я целовала, обещала, что возьму…

Но не исполнились мечты моего дедушки. После Нового года стали все болеть инфлюенцией и потом ангиной - один болел за другим. Дедушка заболел последним и при t° 37.2 умер. Это было большое горе для всех. Умер он 2-го февраля 1917 года, было очень холодно - суровая зима: мороз и много снега, но хоронили мы все нашего родного дедушку. Я очень плакала, так как привязалась к нему и чувствовала, как он меня любит.

И начался 1917 год плачевно. Но вместе с тем и радостно, так как вскоре был переворот, царь был удален, было временное правительство, учредительное собрание, голосование, и мы все, молодые, были за свободу и, как один, вышли на улицу, слились вместе с колоннами рабочих и пели: "Вставай, поднимайся, рабочий народ…", "Мы жертвою пали в борьбе роковой…" и т.д. Все стали носить красные значки, деньги пошли керенские… Всё это нас очень воодушевило, но занятия не прекращались - наоборот, учились с еще большим подъемом, успевали на собрания и на митинги - на все хватало времени. И так всё было до зачетов, которые мы все сдали на хорошо и отлично.

Начали посылать на практику по больницам, и мне было назначено ехать в местечко Словечно Овручского уезда. Родители погоревали, что в такое тревожное время я еду, но делать было нечего, и мамочка стала мне на дорогу готовить пищу. Попрощались, и я уехала в город Овруч, там лошадьми надо было ехать в местечко Словечно, но мне дали лошадей на село Покалев, потому что туда ехало три человека. На самом деле меня обманули, сказав, что это лошади до местечко Словечно. Стала я в дороге знакомиться. Учитель ехал недалеко от Овруча и туда же ещё один человек из волостного правления.

В селе Покалев фельдшер спросил мое имя, отчество и представился Лукой Васильевичем. У нас начался у спор на тему революции, и, конечно, я не была так сильна в политике, как он, так что он везде меня останавливал и объяснял спокойно, а я просто горячилась и доказывала не так, как надо было, так что возчик Касьян был очень доволен, что в споре верх был на стороне фельдшера (он с ним работал подпольно). Потом фельдшер спрашивает меня, куда я еду, я отвечаю, что в местечко Словечно, мне дали лошадей туда, а он говорит, что лошади даны до села Покалево только. Касьян тоже говорит, что дальше не повезет. "Кто же вас повезет ночью?" - соглашается Лука Васильевич. А луна так светила и казалось так светло и хорошо, что я стала просить Касьяна, чтобы вез дальше, но он и слушать не хотел.

Тогда фельдшер говорит, чтобы я не волновалась: я как коллега по работе остановлюсь на ночь у него. Но я спросила, женат ли он, и, узнав, что нет, ни за что не хотела к нему заезжать. Решила, что надо возле волости или школы, но он стал говорить, что это близко от леса и не лучше ли будет у него переночевать. И так вежливо ко мне относится, что не узнала в нем того сурового соседа, а Касьян подъехал к фельдшерскому пункту и кричит: "Анна, выходи, я привез фельдшера с женой!" Я испугалась - одна, и кругом чужие, но он сейчас же успокоил меня, говоря: "Не волнуйтесь, пусть себе говорят".

Пришлось зайти, и я не могла поверить, что здесь живет мужчина - так было хорошо и уютно… На окнах полотняные занавеси с ручными прошвами и кружевом, а на подоконниках цветы, стол заслан красной плюшевой скатертью, в углу столик и на нем зеркало и фотографии, в другом углу этажерка заставлена аккуратно книгами, шкаф плательный закрывал дверь в другое помещение и на нем сложены журналы и книги, затем кровать деревянная, но чистенькая, застлана белым пикейным одеялом, а подушки с накидкой с кружевом из этого же полотна сделана, дорожка около кровати, несколько стульев, коверчик около кровати и картины только две, а то несколько портретов русских писателей и гитара над кроватью. Я удивилась и стала присматриваться к фельдшеру. Среднего роста, смуглый, темные волосы, но глаза очень симпатичные, а главное его серьезность и внимание, какое он мне оказал, расположили меня, и я не боялась уже его, чувствовала, что он меня в обиду не даст…

Зашла Анна, старая крестьянка (она убирала фельдшерский пункт) стала накрывать на стол. Принесла много еды - это была "красная горка", т.е. первая неделя после пасхи. И вот на столе были колбасы, сало, яйца, пасха и т.п. Я хотела вынуть свою еду, но он мне не позволил: "Она вам, - говорит, - еще пригодится".
С дороги я устала, почувствовала, что хочу есть и с удовольствием кушала, а Анна все удивлялась, где фельдшер нашел такую молоденькую жену. Конечно, мне было неприятно это слышать, но Лука Васильевич все меня успокаивал: "Пусть себе говорит".

Потом я заиграла на гитаре и запела, он тоже играл, но все время просил, чтобы я играла и пела, а потом стал говорить, что первый раз в жизни встречает такую хорошую девушку и так он доволен, что нечаянно я попала к нему в гости, благодаря выходке хозяина земских лошадей. "Но не думайте, что я объясняюсь в любви, нет, я не знаю, какое чувство у меня зародилось в душе. Смотрю я на вас, Марья Владимировна, как надо вас направлять в отношении политики, вы ещё очень молоды и неопытны. Я не мог наглядеться, когда вы спорили, кажется, смотрел бы на вас всю жизнь при лунном свете, а теперь вы еще лучше кажетесь, а вот попадись вы в дороге в другие руки и могли пропасть, как хорошо, что судьба послала мне вас…"

И во время такого разговора входит Анна и говорит, не стелить ли вам постель, а то устали с дороги, уже поздно и надо ложиться спать. Я вскочила и взглянула на нее строго, а Лука Васильевич сейчас же меня успокоил и громко сказал Анне: "Возьмите подушки, теплое одеяло, простыни и постелите у себя в "банке". Она жила через дорогу и одну комнату отдавала для "банка". Потом я поблагодарила за ужин, и он пошел с нами, провел меня, пожелал всего хорошего.

И вот я прошла через хату, где спали. Анна была обижена, зажгла свечу и постелила постель, но я не могла ее так отпустить, поблагодарила за все и крепко поцеловала, на что она сказала, что ничего, знает она молодоженов, и она все равно увидит нас вместе, на что я рассмеялась, потушила свечу и в окошечко увидела, как Лука Васильевич ушел к себе.

Я так устала, что сейчас же уснула крепко, проснулась очень поздно и посмотрела в окошечко, а Лука Васильевич стоит уже одетый в белую чистую рубашку. Я не поняла сразу, где я, но сейчас же вскочила. Вижу: стоит на табурете большая миска с водой, душистое мыло, полотенце. Я умылась, вошла Анна, приветливо поздоровалась и удивилась, что я такая худенькая. "А ваш уже ждет вас-то", - но я рассмеялась, потому что он не был мой, а Анна не верила.

Когда я оделась в свежее платье, причесалась и вышла, то увидела, что он уже идет ко мне навстречу. Мы поздоровались, и он сказал, что днем я лучше, чем при луне вечером. Не знаю, что со мной сделалось, но я улыбнулась и помню, как он серьезно пожал мне руку. Меня это привело к смеху, но он не улыбался.

Подала Анна очень вкусный, горячий завтрак, а после завтрака мы вместе пошли искать свободных лошадей, за которые я должна была уже заплатить. Но что ж делать? Я должна была ехать, и мы с трудом нашли одного и, конечно, благодаря Луке Васильевичу, которого крестьяне очень любили. Но, так как был разгар полевых работ, то обещали к 5-6 вечера. Пришлось пообедать и, лишь когда лошади были поданы, Анна поверила, что я не жена фельдшера. Я предложила деньги за обед, завтрак и ужин, на что Лука Васильевич обиделся и сказал, что, когда будет в Словечно, тогда я его угощу. Анне я заплатила, за что она была благодарна и жалела, что я уезжаю.

Дорогой я думала, какой хороший фельдшерский пункт: есть там большой шкаф с медикаментами, малый с инструментами, стол с перевязочными материалами, стол для записи больных, кушетка - есть всё для того, чтобы оказать помощь и лечить больных и мне, после окончания, попадется такой же пункт, и я буду с большой любовью относиться к больному. В селе все меня будут знать, и я в свободное время буду беседовать с крестьянами. Так рисовала я свою будущую жизнь, когда буду самостоятельно работать на фельдшерском пункте.

Незаметно приехала в Словечно, земская больница находилась на окраине местечка, против школы, а рядом было волостное правление. Я расплатилась с крестьянами, попрощалась и пошла с вещами в больницу. Встретил меня фельдшер и сейчас же повел в свою квартиру и познакомил с женою. У них было два сына, 3 лет и 5 лет. Встретили меня очень радушно, накормили и при больнице дали комнату, где устроили очень уютно: койка чистенькая с бельем, стол, деревянный белый диванчик, два белых кресла, вешалка, дорожка и белый шкафчик. Жена принесла несколько вазонов, мальчики принесли букет цветов, и комната приняла очень уютный вид - высокая, чистенькая, побеленная. Пожелали всего хорошего, и я осталась одна, постелила, потушила лампу и легла, так как завтра надо работать с раннего утра. Уснула крепко, но проснулась рано. Пошла умылась и кухарка больницы Акулина принесла мне горячий завтрак и кофе с молоком, а я угостила тем печеньем, что мама мне дала, и пирожками. Договорились, что она будет мне готовить завтрак, обед и ужин. Я закрыла комнату и отдала ей свой ключ, а сама пошла осматривать больницу снаружи. Там я встретила фельдшера , он назвал меня своей помощницей, что меня очень обрадовало, и пошел показывать больницу.

Здесь было хирургическое отделение на 30 коек - в основном, раненные на фронте, а также с опухолями и другими болезнями, потом терапевтическое отделение на 50 коек, где лежали с плевритом, воспалением легких и сердечные. Затем в стороне стоял домик с эпидемическими больными на 20 коек, сейчас там лежало 12 больных, из них 4 тифозных, 3 со скарлатиной и остальные 5 с дифтерией. Большой приемный зал, комната для аптеки, очень хорошо оборудованная, перевязочная комната, тоже хорошо оборудованная, и кабинет, где принимали больных. Врач приезжал один раз в неделю из г. Овруча.

Обсудить этот текст можно здесь