| Редакция | Авторы | Гостевая книга | Текущий номер |


Необычное обычное дело.

Владимир Усольцев

 


Я уже не помню точно, когда это было. Скорее всего, в конце января 1963 года. Самые сильные морозы уже отпустили, и я рискнул ставить петли на зайцев, не боясь окоченеть в лесу. Был воскресный день. Уже начинало смеркаться, когда я, основательно продрогнув, возвращался с неудачной охоты домой. На дороге мне встретился Женька Решетько, барабанщик нашего совхозного оркестра: "Где тебя носит? Давай скорей в клуб, похоронный марш разучивать будем".
Наш оркестр существует менее года. Мы ещё толком-то ничего играть не умеем, хотя каждую субботу добросовестно дудим пару вальсов и пару полек на танцах в клубе. Хоронить нам ещё никого не приходилось, и вот, похоже, пришло время и нам становиться настоящими духовиками и провожать народ в последний путь. Женька впопыхах продолжает: "На второй ферме умер старик Мальцев, тот самый бывший комендант Кремля. Туда хотели оркестр из РДК послать, но Викентьич уговорил начальство, что мы сыграем не хуже".
Я уже слышал невероятную историю, что на второй ферме начальником почты работает ни много ни мало старый заслуженный большевик, чуть ли не каждый день общавшийся с Лениным, первый советский комендант или помощник коменданта Кремля. Хотя невероятного в этом ничего не было. В наши края попало немало крупных деятелей во времена "культа". Но вокруг Мальцева сложился какой-то особенный ореол. Когда прошла реабилитация, все уехали из Сибири, и многие стали почётными гражданами Москвы, Ленинграда, Киева. Мальцев же так и остался на второй ферме, которая даже нам, жителям центральной усадьбы совхоза, казалась жуткой глухоманью. И был в этом поступке какой-то гордый вызов. Не захотел старый большевик получать милости из рук тех, кто когда-то от него принципиально отвернулся.
Репетиция началась в пять часов. К девяти у нас распухли губы, и мы уже не могли выдуть ни одной чёткой ноты. Но два траурных марша мы всё-таки разучили. Один марш, написанный невесть кем, имел просто какой-то номер, не помню уже какой; а второй марш имел очень авторитетного автора - Шопена. Траурная музыка сжимала сердце. В шопеновском марше всю погоду, как ни странно, делала туба, испускавшая почти всё время всего две ноты: до - ми-бемоль; до - ми-бемоль... И от этих всего лишь двух рокочущих нот становилось сразу пасмурно на душе.
В понедельник весь оркестр получил освобождение от уроков в школе, и мы поехали в кузове обычного ГАЗ-63 на куче соломы аж за сорок километров на забытую Богом вторую ферму. На нашу беду ударил сорокаградусный мороз, и если бы не полдюжины тулупов, под которыми мы залегли, прижавшись друг к другу, хоронить пришлось бы не только старика Мальцева. Наш руководитель Иван Викентьевич ехал в кабине, бережно удерживая в руках бутыль со спиртом. Рядом с Викентьичем сидел совхозный парторг, повторявший заготовленный текст своей надгробной речи.
На месте мы собрались в домике Мальцева, где вокруг гроба с трудом поместилось помимо нас ещё десятка полтора жителей деревни. Мы сыграли оба марша, вызвав вой у женщин, которых приводило в неистовство тремоло солирующей трубы Викентьевича. Потом мы сыграли свой репертуар перед домом, когда гроб выносили. Вот здесь нам стало ясно, зачем Викентьич привёз спирт. В каждую трубу мы залили немножко этой чудодейственной жидкости, и от этого вентили могли работать и на морозе, не застывая намертво. Потом, спрятав мундштуки в карманы брюк, мы прошествовали на кладбище. Единственнным протокольным оратором на могиле старого большевика, лично знавшего Ленина, оказался наш парторг. Райкомовское и тем более крайкомовское начальство не сочло это обычное дело - все ведь мы умираем - достойным своего внимания. Викентьич прокомментировал скромный протокол полушёпотом: "Старик-то стоящий был. Этих лизоблюдов проигнорировал и к кормушке в Москву не вернулся. Вот они ему и мёртвому мстят, гордых они не любят. Послали на похороны самого последнего партийного ефрейтора".
Перед могилой мы смогли сыграть только один марш. Второй марш играть было уже нечем: трубы наши застыли окончательно и бесповоротно. Наш парторг, волнуясь, произнёс короткую речь. Он говорил о больших заслугах покойного и о его непоколебимой верности делу партии. Всё это было скучно и неискренне. Когда парторг закончил, слово без приглашения взял один местный старик и очень просто сказал: "Наш Мальцев был правильный человек. Он не драл нос от того, что Ленина знал, и со всеми нами был приветлив. Жалко, жизнь ему сгубили ни за что, а он человеком был и остался...".
Потом была тризна в опустевшем мальцевском доме. Мы сидели за общим столом и помянули старика Мальцева холоднющей водкой. Назад ехать было заметно теплее. И мороз отпустил, и водка подействовала согревающе. Викентьич перебрался к нам в кузов. "Ну вот, теперь вы настоящие духопёры. А какой дебют я вам организовал! Всю жизнь ведь гордиться будете, что вы хоронили самого Мальцева, видевшего Ленина каждый день".

Викентьич

Уже Венера засияла на востоке,
На западе закатный горн пылал.
Черёмуха цвела, забыв про сроки,
Трубач незримый Баха заиграл.

Викентьич пьяный вспоминал былое:
Консерваторские года и Малый зал,
Гастроли в Англии и пиво золотое -
Трубач из "Роял окестра" его им угощал.

Стаканчик пива оказался очень дорог :
Пятнадцать лет тюрьмы и ссылка навсегда.
Викентьичу давно уже за сорок,
И всё его имущество - труба.

Труба поёт чистейшим серебром
И рассыпается иголками стаккато.
Перевернулась жизнь Викентьича вверх дном,
И лишь труба ему хранила верность свято.

Докшицер бы завидовал ему,
Когда солировал Викентьевич потёмками.
Но слава и успех достались одному,
Другому - дело толстое с тесёмками.

Над Усолкой закудрявился туман.
Стихло эхо от серебряных фанфар.
И допил трубач последний свой стакан,
И трубу уложил нежно спать в футляр...

 

Обсудить этот текст можно здесь