Portfolio

"Имре Керт'еш и его роман " Каддиш по ребёнку, который не родился"

Моше Иофис

Нобелевская премия по литературе за 2002 год была присуждена Имре Керт'ешу - венгерскому писателю, еврею по происхождению. Автор многих произведений и переводчик с немецкого, он признан самым плодотворным венгерским писателем послевоенного времени.

В своем первом романе Fateles ("Обездоленный"), опубликованном в 1975 году, он выразительно описал дорогу в Освенцим, пребывание в нём и других концентрационных лагерях .

В своей Нобелевской речи Имре Керт'eш сказал, что Холокост не был единовременной исторической ошибкой или случайным
событием, подобным инородному телу, вне пределов истории Западной Европы. Холокост был составной частью истории
Европы, конечным выражением человеческой деградации. Холокост-катастрофа всей европейской цивилизации.

Роман "Каддиш по ребенку, который не родился"(1990)-небольшая книжка, всего 95 страниц в мрачной суперобложке, вполне соответствующей ее грустному содержанию. Это протяжный стон человека, измученного воспоминаниями о пережитом в Освенциме. Весь текст не содержит ни одного абзаца. Предложения протяженностью в двенадцать и более строк. Ни одного диалога. Весь рассказ ведется в первом лице.

Во время отдыха в санатории в собеседники к автору навязался словоохотливый философ, рассказавший ему, среди
прочего, о своей бездетности. Философ тяготится "эмоциональной атрофией" из-за того, что им не выполнен земной долг-оставить продолжателя рода. Рассказав о себе, он спрашивает автора, есть ли у него дети. В ответ следует категоричное "НЕТ." Но вопрос больно затронул глубокую душевную рану, вроде бы зажившую за прошедшие послевоенные годы.
Душевное равновесие нарушено. То, что улеглось, вдруг снова отозвалось судорогой и стало тихой и не отступающей болью.
После сделанного признания он не спал всю ночь. Мозг сверлила одна и та же мысль: "Ты ведь мог быть маленькой черноглазой девочкой с веснушками вокруг маленького носика или задорным мальчиком с серо-голубыми глазами" Он видел слова, танцующими на стенах, которые время от времени освещались разрядами молний.

В ту ночь он был очень далеко от своей прошлой и недолгой супружеской жизни. Он вспомнил, как на одном вечере она
оставила свою компанию и пересекла весь зал, направляясь к его столу. А он подумал: "Какая красивая еврейка!" Такой он
видит ее и потом: сидящей за столом, наклонив голову c лавиной блестящих густых волос, обрамляющих красивое лицо. Она
живо интересуется им; они очень долго беседуют до тех пор, пока не оказываются в объятиях друг друга.

Он происходил из среды будапештских евреев, которые были как бы "нееврейскими евреями", соблюдая лишь традиционные праздники и пост, иногда лишь до ланча. Настоящих евреев, которые молятся утром и вечером, произносят молитву перед едой и над вином, он впервые увидел перед войной, будучи в гостях у своих родственников - польских евреев.

Однажды, случайно открыв двери соседней комнаты, он испугался, увидев сидящую перед зеркалом безволосую тетку, которая на людях всегда появлялась в рыжем парике. Мальчику объяснили, что еврейские женщины по традиции сбривают волосы. Услышанное поразило мальчика. Он никому ничего не сказал, но стал терзаться мыслью о том, что и он принадлежит к еврейству.

В пятилетнем возрасте, после развода родителей, его отдали в школу-интернат, где весь уклад жизни оказался предвестником восходящей "новой культуры": длинные ряды кроватей в общежитии, столовые, карцер, римские номера на личных вещах, учитель во главе стола, молитва перед едой и постоянное чувство голода. А субботние рапорты, во время которых дети пребывали в страхе, были убедительными пре-демонстрациями того, что в Освенцим именовалось термином
Appel.

Когда мальчику исполнилось десять лет, отец взял его со школы, намереваясь сам продолжить обучение. Но в представлении отца он был плохим мальчиком, плохим учеником и плохим евреем. Он отвергал и отцовскую тиранию, но от этого чувствовал себя еще более одиноким.

Позднее Освенцим поразил его, как методичная разработка добродетелей, которые ему внушали с детства. Именно в детстве
начался непростительный процесс надламывания его духа. И его отец, и Бог нашли свое отражение в Освенциме.

Он говорит, что существует как человек, бежавший из гетто, но не испытывающий триумфа по поводу того, что жив. Он давно перестал жить в гармонии с людьми, природой, даже с самим собой. Он живет только своей работой, которая является истинной необходимостью, хотя само писание не разрешает ни одной проблемы, а является лишь убежищем "от собственного душевного мира". Вся жизнь лишена смысла и остается только писать. Глядя на лист бумаги, он видит перед собой только прошлое.

Он вспоминает разговор в компании людей, переживших лагеря смерти. Назывались Мантхаузен, Бухенвальд, Равенсбрук,
Сибирь, и кто-то опередил его, назвав Освенцим. В ходе того разговора автор говорит, что Освенцим невозможно объяснить.

Впоследствии, в непрерывных раздумьях о прошлом, он приходит к мысли, что на протяжении десятилетий и веков Освенцим висел в воздухе, медленно зрея, словно мрачный плод, облучаемый бесчисленными позорными злодеяниями, чтобы созрев,
упасть кому-нибудь на голову.

Он рассказывает о многодневном пути в концентрационный лагерь зимой, в телячьих вагонах. Еда- холодная бурда один
раз в день. Порции сырого хлеба исчислялись десятками граммов. Он лежит на нарах и голодным, собачьим взором наблюдает за ''профессором'' - мужчиной, точнее скелетом, который раздает пайки. Но в тот момент, когда он должен был уже получить свою
пайку, его подняли и перебросили в соседний вагон. Он рассуждает о том, что без той пайки он мог бы не выжить, но в то же время, "профессор" удвоил свои шансы остаться в живых

Он приходит к мысли о том, что предисловием его работы было несчастье, которое в свою очередь, было результатом
счастья общения с женщинами. Оказывается, что боль несет с собой творческую силу, которая оказывается формой компенсации. Испытывая боль, он переживает какую-то истину. Борьба за обретение свободы, душевные страдания и бессонные ночи разжигают огонь творческой активности.

Вступая во взаимоотношения с женщинами, он заявлял им, что слово "любовь" и ее синонимы никогда не должны употребляться и что их отношения могут продолжаться только до тех пор, пока один или оба не окажутся влюбленными. Но в результате подобного знакомства он встретил будущую жену (ко времени написания романа - уже бывшую).

Он снимал меблированную комнату в годы, когда многие знакомые уже владели домами, правда, ценой инсультов, диабетов и язв, семейных драм и разводов. Он не хотел обременять себя ничем, ограничивающим его свободу. По мнению жены, он обрел свободу, заключив себя в тюрьму.

Свое положение он сопоставляет с испытанным в другом охраняемом лагере, уже после освобождения из Освенцима. Оказавшись в больничном бараке и открыв двери умывальной комнаты, он почувствовал, что у него вдруг подкосились ноги и потемнело в глазах. Но прежде, чем упасть в обморок, он успел разглядеть немецкого солдата, склонившегося над раковиной с тряпкой в руках.

Придя в себя, он понял, что немец чистил раковину для него. И, что свет перевернулся: вчера он был поверженным, сегодня - немец. Осознание этого внесло определенный оттенок в последующую жизнь, когда будучи свободным, он все же был вынужден оставаться в лагере. Было такое ощущение, что немцы могут вернуться в любой момент.

Живя в съемной комнате, он как бы продолжал испытывать прежний опыт. Это было не жизнью, а выживанием. Он обходился самым
необходимым, полагая, что был рожден для жизни в отеле. Он стремился оградить себя от всех форм саморазрушения, но
дорожил только книгами. В то же время, он спрашивает себя, за что его постиг такой злой рок.

После знакомства со своей будущей женой он стал обсуждать с ней возможность совместной жизни. Но в действительности оба хотели сохранить индивидуальность своих судеб. Они говорили друг другу только правду, что для него стало условием и средством познания сущности самого брака и осознания того, что он не может жить в браке.

Позднее он расскажет жене об опубликованном им рассказе. Moлодой человек, воспитанный в христианской традиции,
узнает в канун грядущего апокалипсиса, что он тоже отмечен печатью, что согласно закону, который вот-вот вступит в
силу, он является евреем. Он также узнает, что в соседних европейских странах людей уничтожают только за то, что они
евреи. Потрясенный, он перед отправлением в гетто успевает написать о своей жизни. Он пишет о годах трусливости и
самоунижения. В своем новом существовании как еврея он освобождается от своей закомплексованности, и это
помогает ему спастись.

Но он также узнал, что оказавшись исключенным из одной общины, человек не оказывается автоматически членом другой
общины. Находясь среди христиан, он часто слышал антисемитские высказывания. Антисемитизм, по его мнению, является не убеждением, а склонностью и проявлением морального свойства. Это этика отчаяния,, ненависти, "живучести отживающих". Когда он общался с евреями, ему нравились одни и не нравились другие. Но как можно любить все еврейство, концепцию "еврейства"? Он почувствовал себя внутренне освобожденным, так как больше у него не было родины. Но он не знает, должен он умереть как еврей или как христианин? В процессе отбора каждого десятого именно он может оказаться десятым. То были его последние слова.
Родители жены также пережили Освенцим. Её мать затем умерла от заболевания, которое не смогла распознать вся научная
медицина. По мнению автора, болезнью её матери был Освенцим, от которого никто никогда не может излечиться. Жена осознала себя еврейкой в раннем детстве, которое сопровождалось унижением, страхом, подозрениями и болезнью матери.

Автор работал над романом, в котором жена была заинтересована, полагая, что в нем будет возведен монумент их браку. А он, между тем, сожалел о том, что делился с ней своими идеями и старался не впускать ее в самую ранимую сферу своего существования - свою работу, которую, как он считал, он должен защищать.

Из под его пера, как из злокачественного образования, сочилось вещество, пронизывающее весь организм, каждую клетку
и разрушающее ткани. Оказалось, что он не в состоянии писать о счастье. Счастливая жизнь - это жизнь, прожитая взаимно. Он не писал для того, чтобы обрести радость. Наоборот, он искал боль, и чем острее, тем лучше, потому что в боли заключалась истина. Он не мог сказать жене, что его перо - это его орудие саморазрушения.
Он не стремился к достижению литературного успеха.

В одну из ночей жена сказала, что на все вопросы, касающиеся самой сути их жизни, имеется только один ответ: она хочет ребенка. Он немедленно ответил "НЕТ", пояснив, что боится, что их ребенок услышит в свой адрес нечто антисемитское и станет кричать, что он не хочет быть евреем. Тогда он, отец, был бы вынужден ходить, склонив голову перед своим ребенком. В мире, в котором был Освенцим, он не вправе быть ничьим отцом.

Жена бесконечно страдала, выслушивая его душераздирающие воспоминания. А он был не в состоянии молчать. Она надеялась, что рассказав ей все, он почувствует себя свободным. Но он был жесток. Наступил период молчания, он впал депрессию и не мог работать.

Однажды вечером, жена вернулась домой в приподнятом настроении. Он вновь повторил про себя: "Какая красивая еврейка!" Она первой заговорила о том, что их брак оказался хорошей школой. Он помог ей понять опыт, пережитый ее родителями, который, будь ей известен раньше, убил в ней детскую душу. А она просто хочет и должна жить дальше. Она, мол, жалеет его и всячески хотела помочь, но не сумела. Он относился к ней, как палач к своей жертве. У нее больше нет сил вытаскивать его из этого болота. В нем накопилась разрушительная энергия, больное и отравленное сознание. Если человек хочет жить, он должен бежать от этого. Он же твердит себе, что не может идти с ней рядом. Его душевные раны сильнее его разума, и он не захотел преодолевать их. И это стоило им их любви и брака.

Жена рассказала, что у нее есть человек, который обдумывает возможность вступить с ней в брак. Он слушал ее молча, пока она не добавила, что тот человек - не еврей. Это было воспринято им как оскорбление, и он гневно заметил, что нелепо подвергаться ассимиляции ради обстоятельств и взаимоотношений, независимо от их достоинства.

Для него самого ассимиляция была немыслима. Уже в раннем детстве он понял, что убил бы себя, если бы ассимилировался. И он
хочет остаться евреем. Оттого, что его сочли евреем, ему было "дозволено" оказаться в Освенциме и узнать, и пережить такое, что он никогда от себя не отпустит.

Они развелись. Все последующие годы он спасался, продолжая работать. Периодически они встречались в одном и том же
кафе, куда она, врач, приходила, чтобы выписать ему какие-то рецепты. Но однажды она вошла в кафе, ведя за руки
черноглазую девочку с веснушками вокруг маленького носика и упрямого мальчика с серыми глазами, похожими на гальку.

Она сказала детям: "Поздоровайтесь с этим господином", - и этим отрезвила его навсегда. Он почувствовал себя выброшенным, словно старый и ненужный сосуд. В отчаянии он вскочил и побежал через весь город. Воспоминания заполонили всё его существо. Под ногами шумели водосточные трубы, устремляя свой грязный поток. А его воспоминания стремились вырваться из скрытых каналов, чтобы унести его прочь вместе с багажом всей прошлой жизни Он готов был ринуться в темный поток и утонуть.
Господь Бог, утопи меня! Аминь.

Закрывая эту печальную книгу, я вспоминаю гору детских ботиночек в одном из залов музея Яд Ва Шем и мысленно обращаюсь к небесам: "Если ты есть, Всевышний, не проспи там еще раз и не дай повториться кошмару. Аминь!"

Справка.
В окончательном списке кандидатов на Нобелевскую премию были еще два еврея - израильские писатели Амос Ози Давид Гроссман. Их шансы стать лауреатами заранее считались менее вероятными в связи с нынешним отношением Швеции к Израилю
В прошлом Нобелевские премии по литературе были присуждены 10 писателям еврейского происхождения.

Sunnyvale, СА 2 января 2003 г.
Imre Kert'esz, Kaddish for a Child Not Born, 1990. English translation by Christopher C. Wilson and Katharina M. Wilson,1997

Обсудить этот текст можно здесь