Фаина Петрова

МОИ РОМАНЫ С ВЛАСТЬЮ
(неполная история заблуждений)

Их было несколько, этих романов. Я, как несмышлёный ребёнок из сказки, часто "резвилась" в опасной близости к огнедышещему дракону - организации, которая погубила не один десяток миллионов человек. Но провидению было угодно каждый раз спасать меня.

Начну я, пожалуй, со счастливого случая неудавшегося общения с ней. Тем более, что это и хронологически оправданно.

Впервые я могла бы, с очень неприятными для меня последствиями,
познакомиться с этой организацией, когда была школьницей.

Было это так. Шли выборы комитета комсомола. Ученики 10-го класса, в котором училась моя старшая сестра и которые поэтому хорошо были знакомы со
мной, выдвинули меня на пост секретаря комитета.

Откуда им было знать, что кандидатура моей одноклассницы Гали Л. была уже согласована в райкоме, и директор школы при всём желании ничего
изменить не могла?

Сама Галя вроде боялась, что общественная работа будет отнимать у неё слишком много времени и помешает подготовиться в МГИМО, куда она мечтала попасть, и поэтому тоже агитировала за меня. Она была такой же наивной, как и все остальные, и думала, что можно что-то изменить в предначертанном.

Поскольку в те времена ещё не было всё так откровенно цинично, как стало
потом, директор не говорила прямо о решении райкома, и собрание недоумевало,
почему она настаивает на предложенной ею кандидатуре, когда все так
единодушно хотят другую.

Противостояние затянулось. Был уже поздний вечер, встревоженные родители
один за другим стали приходить в школу... Тут директор нашла соломоново
решение: выбирается весь комитет, а "портфели" будут поделены в рабочем
порядке.

Мы зашли в класс за вещами. Девчонки (у нас было раздельное обучение)
стали возмущаться происшедшим. И тогда я, до этого собрания и не
стремившаяся, и не думающая «идти во власть», оскорблённая, как понимаю
сейчас, именно странным для всех нас поведением директора, всегда хорошо
относившейся ко мне, как к надежде школы, получавшей призовые места на
разного рода олимпиадах, вдруг сорвала висевший на стене портрет Сталина,
заявив, что он не может находиться в месте, где происходит несправедливость…

А теперь пусть каждый, знающий обстановку тех лет (1952 год), прикинет,
чем бы всё это могло закончиться, сообщи кто-нибудь "куда следует". К
счастью для меня, таких не нашлось.

Дома нам «прочистил мозги» отец, испугавшийся за меня и сестру (о
портрете он ничего не знал, а ругал за то, что не пресекли опасную
инициативу одноклассников). Директор на следущий день пригласила меня к себе
в кабинет, объяснила про райком и предложила мне взять на себя выпуск
школьной
стенгазеты. О портрете не было сказано ни слова: он снова висел на своём
месте.

Только с годами я оценила мудрость и благородство этой женщины. Не
случайно в нашей школе, видно, преподавали замечательные педагоги,
работавшие ещё в дореволюционной гимназии, - словесник Маргарита Петровна
Растопчина и математик Антон Григорьевич Дятлов.

Они нас учили не только своему предмету, но и тому, как должен человек
вести себя - сидеть, стоять, говорить. Конечно, они не читали нам лекций на
эту тему, это происходило незаметно для нас - мы просто стремились им
подражать, потому что любили и доверяли им: они, в отличие от некоторых, не
говорили одно, думали другое, а делали третье...

Один штрих: Антон Григорьевич никогда не смотрел на часы, но звонок с
урока непременно заставал его около выхода - он не отнимал у нас ни секунды
нашего драгоценного свободного времени.

Жила я тогда с семьёй в Черкизове. С водопроводной колонкой на улице,
со штабелями дров во дворах, где мы любили собираться, чтобы попеть дворовые песни, послушать страшные истории, это место мало чем отличалось от
какой-нибудь подмосковной деревни.

У одной девочки был старший брат, уголовник по кличке "Мясо". Мне он
немножко нравился: завораживал своей таинственной, казавшейся
необыкновенной, вольной жизнью. Вскоре после того, как он вернулся из
тюрьмы, его зарезали в пьяной драке...

Вот такие были контрасты: в школе - аристократы духа, на улице -
уголовники.

Живя в Черкизове, я неоднократно и довольно близко видела Василия
Сталина, "рыжего Ваську", как все за глаза называли его: он приезжал на
ближайший стадион, который назывался тогда "Сталинец", а потом "Локомотив",
или в бассейн в Измайлове, чтобы поболеть за свои любимые команды -
футбольную и ватерполистов. Ходили слухи о его пьяных выходках, о гневе
отца...

Смерть Сталина поразила как громом: он казался бессмертным. Я рыдала, с
ужасом представляя себе, что теперь, когда мы остались без такой надёжной
опоры, все буржуины мира, объединившись, как во времена Антанты, обрушатся
на мою любимую страну..

Но, если бы не случай, мне бы и в голову не пришло, наверное, пойти
прощаться с ним, тем более, что старшая сестра уже пыталась это сделать и в
давке
чудом осталась жива.

К этому времени наша семья переехала в Марьину рощу. Здесь отношения в
школе совсем не были такими патриархальными, как в Черкизове. Всё было
гораздо жёстче. В тот день я опаздывала в школу, и это было не в первый раз.
Мне уже выносили предупреждение. Сейчас могли последовать и санкции - вызов
родителей, снижение отметки за поведение...

"Пойду-ка лучше в Колонный зал, к Сталину, " - решила я, увидев толпы
людей, идущих недалеко от театра Красной Армии по направлению к центру.
Среди них были знакомые мальчишки. Мы решили пробиваться вместе.

Сначала всё походило на обычную демонстрацию, какие устраивались каждый
год 1 мая и 7 ноября. Но ближе к центру обстановка стала меняться. Всё чаще
стали попадаться наспех созданные преграды - шёл второй день похорон вождя,
уже были жертвы среди населения, и власти пытались как-то организовать толпы
людей, идущих поклониться своему кумиру.

Для нас же это были досадные препятствия, которые надо было преодолевать. И мы обходили их дворами, соседними улицами, проползали под грузовиками, стоявшими в ряд поперёк улицы Горького, протискивались сквозь конную милицию, рискуя попасть под копыта возбуждённых животных или быть раздавленными толпой, так плотно однажды притиснувшей меня к машинам, что не
было сил вздохнуть.

Но вот, наконец, почти все препятствия преодолены. Мы выбегаем к улице
Горького из переулка около Центрального телеграфа (кажется, это улица
Неждановой). Нам преграждает путь какая-то жалкая цепочка офицеров, сама
улица в это время свободна.

Ну, нам, бывалым, это нипочём, сейчас мы мимо их широко расставленных
рук прооо-скооольз-нём и пооо-ряяяя-дооок! Но что это? Я, разогнавшись (там
дорога идёт под уклон), не замечаю подставленной подножки и с высоты своего
роста, не успев сгруппироваться, как учили, когда занималась акробатикой,
прикладываюсь к асфальту.

Встаю, осматриваюсь. Навстречу плотным строем в три ряда от проезда
Художественного театра идут солдаты, но, увидев меня, молча расступаются и
свободно пропускают. Память фиксирует это, но почему-то их поведение меня не
удивляет. В ушах звон, и я, пошатываясь, иду дальше.

Вот и последняя преграда из грузовых машин. Уже видны люди, идущие по
Пушкинской... Я решаю прибегнуть к хитрости. "Я здесь живу", - говорю я,
указывая на один из ближайших домов. У меня в руках портфель. "Может, я из
школы иду," - разыгрываю я сама с собой мизансцену.

На меня как-то странно смотрят и снова беззвучно пропускают. Нос страшно
болит, но мне не до того - я почти у цели. Без всяких проблем вливаюсь в
людской поток и прохожу вместе со всеми мимо гроба с таким знакомым и
любимым, хорошо известным по портретам и телевидению лицом.

Возвращаюсь домой. И в транспорте, и на улицах люди как-то странно
смотрят на меня. Недалеко от дома встретились мальчишки с нашей улицы. То же
немое изумление, а один присвистнул: "Вот это да!"

Вхожу в дом. Отец, стоя, разговаривает по телефону. Увидев меня,
медленно садится на стоящий рядом стул и вдруг, ни слова не говоря, начинает
плакать; в жуткой тишине слёзы текут по его щекам, брошенная трубка плавно
раскачивается на шнуре…

Это так странно и страшно, что я поворачиваюсь и пускаюсь бежать. За
мной вдогонку бросается сосед, приводит к себе в комнату. Его жена помогает
мне привести себя в порядок, поит чаем.

Когда я, наконец, вижу себя в зеркале, понимаю, почему все пропускали
меня: мой нос был надёжным пропуском. Он чудовищно распух, глаз заплыл,
почти всё лицо было сине-зелёного цвета, я почти ничего не видела.

На следующиий день родители повезли меня в Ортопедический институт, где
было установлено, что у меня в носу три перелома. Но ничего: всё зажило, а
нос стал даже лучше. Правда, мне говорили, что раньше, мол, профиль был
римский,
а теперь с одной стороны - греческий, а с другой - римский. Но так даже
интересней: каждый может выбрать, с какой стороны смотреть приятней.

Сталина я продолжала преданно любить до доклада Хрущёва. А Советскую
власть и того далее.

Меня не приняли на филфак МГУ… Но, может, действительно все, кто прошёл,
лучше меня сдали экзамены? Правда, Танька Ш., с которой мы вместе
готовились к ним, не сильней меня, но, может, ей просто повезло?
(Действительно, повезло: папа был директором Детского театра… Как-то она
показала мне место, где в правительственной ложе, не видимый никем, любил
сидеть Сталин. В театре в то время блистал молодой, ставший потом знаменитым
и не только актёром, но и режиссёром Олег Ефремов. Спасибо Тане, благодаря
ей, я тоже смогла увидеть его тогда пару раз в разных ролях)

...Другая картина: я начала учиться в педагогическом – сначала Заочном,
а потом в Ленинском. Моя знакомая Лилия В. на два года старше меня, она на одном курсе с легендарными Адой Якушевой и Юрием Визбором. Весь институт в курсе неземной любви этих двоих, все распевают их песни.

На нашем курсе учились Юлик Ким, Юрий Ряшенцев. Курсом ниже – Юрий
Коваль. Но тогда они ещё не были теми, кем стали потом. Поэтому сердца
всех отданы лишь этой звёздной паре, все учатся у них говорить о своих
чувствах.

Мне нравится Лиля: она такая красивая и взрослая! То, что она может
запросто общаться с Адой, обмениваться конспектами, например, делает её в
моих глазах ещё привлектельней. У Лили есть взрослый поклонник – офицер КГБ.
Это тоже кажется мне очень романтичным.

Как-то в гостях я расспрашиваю его о работе - сложно ли ловить врагов и
т. д. Он отшучивается, а потом, когда Лиля на минутку выходит из комнаты, говорит, что мы обо всём этом можем потолковать у него в кабинете, и даёт мне свой рабочий адрес.

Его кабинет я нахожу на Сретенке, в здании райвоенкомата. Он объясняет
мне, что сейчас перед органами главной задачей является выявление
внутренних врагов, внутренних эммигрантов, как он выразился, - тех, кто не
доволен строем, хотел бы уехать из страны («А разве такое возможно?» –
внутренне удивляюсь я) - Не знаю ли я таких людей?

Нет, таких и вправду нет среди моих знакомых. Но даже если были бы, как
можно предать их?..

– Ну, хорошо. Расскажите о своих знакомых. С кем Вы дружите, проводите
время. О чём говорите?

Я мысленно перебираю свой круг общения и выбираю только самых
защищённых. - Ну, Лиля…О ней говорить Вам не надо...Вот ещё Катя Юдина…

Я называю свою школьную подругу, племянницу знаменитого тогда философа
Павла Фёдоровича Юдина, прославившегося тем, что вместе с ещё одним
«корифеем», будучи чуть ли не студентом, впервые ввёл в употребление термин
«сталинизм» . «Ленинизм-сталинизм» написали они, кажется, в стенной газете
философского факультета МГУ, за что были произведены в академики. Говорят,
Юдин попросил, чтобы сначала в член-корры. А второй сразу стал академиком.
Но он, похоже, был постарше, вроде бы аспирантом даже.

Мы, между прочим, в институте изучали философию по краткому философскому
словарю, написанному этим Юдиным или под его редакцией. А в это время он был
послом в Китае. Катька рассказывала, что, когда он у себя принимал Хрущёва,
приехавшего с визитом в страну, то они легко нашли общий язык, потому что
оба любили ходить босиком, что и не замедлили сделать в представительском
доме посла. Не помню, рассказала ли я тогда об этом или нет…

Беседа закончилась довольно быстро. Юрий, так звали Лилиного приятеля,
понял, что у меня или действительно нет подозрительных знакомых, или я не
назову их, и потерял ко мне интерес. Я тоже была разочарована. Я хотела
служить Родине, а от меня хотели, чтобы я предавала друзей.

Готовность к доносительству считали, по-видимому, главным, определяющим
качеством для человека, какую бы должность он ни занимал.

После второго курса у нас должна была быть летняя практика – мы должны
были работать пионервожатыми и педагогами. Меня рекомендовали в пионерлагерь КГБ. Для собеседования я пришла на Лубянку. Первый вопрос, который мне там задали, был: «Вот такая-то сказала, что у неё разряд по гимнастике и она играет на гитаре. Это так?»

- Раз сказала, наверное, так. Зачем ей неправду говорить?
Мне в очередной раз повезло: воспитывать подрастающее поколение в этом
лагере мне не доверили. Как выяснилось позже, там оказались самые трудные
условия работы.

После этого я как-то довольно быстро прозрела, во всяком случае розовые
очки свалились с глаз. Помогла в этом и другая история, вскоре случившаяся
со мной.

1956 год. Фестиваль молодёжи и студентов в Москве. Я иду от площади
Революции к Неглинной улице. Какой-то иностранец спрашивает у окружающих
дорогу. Говорит по-французски. Я, как могу, объясняю ему.

Спустя какое-то время знакомлюсь при сходных обстоятельствах с венгром,
руководителем молодёжной делегации. Этот последний буквально засыпает меня
билетами на всевозможные мероприятия, и я с друзьями каждый день занята
неразрешимой задачей - попыткой «объять необъятное»: очень много интересных
программ, и трудно решить, от чего придётся отказаться. На конкурс джаза,
например, или на вечер в Кремле, где среди публики был и Хрущёв, не пойти я,
конечно, не могла…

Сам этот венгр (к сожалению, не помню его имя) и его ребята, в основном,
ездили по фабрикам и заводам, где рассказывали, как они предотвратили
«попытку контрреволюции» в своей стране, поэтому у них оставалось много
свободных билетов из тех, что каждодневно выдавались всем делегациям
оргкомитетом фестиваля.

Как-то пошла на вечер венгерской музыки. Вижу: билетёры не пропускают
какого-то человека, который тщетно пытается им что-то объяснить. Да это же
тот француз (на самом деле он оказался итальянцем, преподавателем
французского языка), которому я объясняла дорогу! Он тоже узнал меня. Я помогла ему попасть на концерт, потом он проводил меня домой. Договорились куда-то вместе пойти, и я дала ему свой телефон...

На следующий день звонок. Кто-то официальным голосом спрашивает меня.
Отвечаю, у телефона, мол. – С Вами хотят говорить иностранцы (почему-то во
множественном числе). Я вежливо: «Очень приятно». В ответ слышу отборную
брань, из которой узнаю и кто я сама, и что собой представляет моя семья, и
что надо делать с такими, как я.

После этого трубка передаётся по назначению. Оказывается, это мой
итальянец попросил кого-то из служащих отеля соединить его со мной, а тот
выполнил просьбу не очень формально, зато с душой.

Испуганный Фульвио с тревогой спрашивает меня, что случилось, почему
этот человек кричал на меня. Я отвечаю, что это мой знакомый и Фульвио здесь
ни при чём, это наши личные дела. В общем, так оно, собственно, и было.
Разве мы не были одной большой и дружной семьёй: один за всех, и все за
одного всё решаем?

Тем не менее этот«разговор», конечно, оставил у меня очень неприятное
чувство, и я попросила Лилю узнать у её Юрия, по собственной ли инициативе
так бдительно выступил товарищ или это означает что-то более серьёзное...

Ответ был незамедлительный, чёткий и несколько неожиданный для меня: «И
с венгром, и с итальянцем встречаться можно, ЗА НИМИ НИЧЕГО НЕТ, но с
венгром предпочтительней и даже рекомендуется».

Я на самом деле спрашивала, МОГУ ЛИ Я встречаться с участниками
фестиваля. (Сразу вспоминается старый советский анекдот: - Скажите, я имею
право? -Да, да, имеете. -Значит , я могу? - Нет, не можете.) Я хотела знать,
не полезла ли я опять «не в свою епархию»: может, чести общения с
иностранцами удостоены только особые, проверенные райкомами люди? О том,
что и иностранцы могут быть правильные и неправильные, я как-то не
задумывалась.

Может, в качестве подруги такого венгра (а он был лично знаком и, по его
словам, дружен с Яношем Кадаром и Иштваном Доби*) я могла бы представлять
какой-то интерес для органов? В таком случае я вновь счастливо избежала
возможного опасного поворота в своей жизни.

Мне больше нравился итальянец, который был не только преподавателем
французского языка, но и футболистом, и который ещё долго потом присылал мне
разные красивые открыточки из разных красивых мест. Я и не чаяла в них
побывать, но теперь, жива буду, непременно туда съезжу. Открыточки-то эти я
ведь сохранила.

А власть теперь поменялась, и никто больше не диктует мне, с кем
дружить, куда ездить и что делать. Слава Богу, что дожила до этого.
____________________
* Янош Кадар и Иштван Доби были в это время руководителями Венгрии.
Однажды я пришла к своему благотворителю за очередными билетами на какие-то фестивальные мероприятия, а он в это время вместе с ними и всей делегацией направлялся на завтрак в летнее кафе. Там был ещё один член их
правительства – известный актёр, сыгравший главную роль в фильме “Клоун”.
Мой знакомый представил меня: “Советская девушка Фаина”. Янош Кадар повязал мне на шею симпатичный платочек, который носили все члены их делегации. Меня пригласили “разделить трапезу”, усадили за стол. Была подана курица с рисом. Всем одинаково. Демократичность обстановки меня удивила.



Обсудить этот текст можно здесь

Подписаться на рассылку альманаха "Порт-фолио"




| Редакция | Авторы | Гостевая книга | Текущий номер | Архив |
Russian America Top Russian Network USA Rambler's Top100