Гюнтер и компания

Владимир Усольцев

Множество литературных творений, особенно рассказов, начинается труднопреодолимым штампом: «Если читателю доводилось...». Ух, как это меня выводит из себя! Я хочу красиво начать правдивый рассказ о моих бывших друзьях и знакомых, и ничего лучшего, чем этот многократно употребленный штамп в голову не приходит. Так пусть же будет этот вводный абзац для меня извинением: не от бездарности я за него хватаюсь, как вор-плагиатор - втихаря, а честно и вслух признаюсь: я начинаю с него, потому что лучшего ничего нет. А я не хочу начинать
мою историю со второсортного вступления. Итак..

Если читателю доводилось, путешествуя из Франции в Германию на автомобиле, пересекать
границу где-нибудь между Страсбургом и Базелем, он рано или поздно должен был быть
вынесен на величественную автомобильную реку, сравнимую не то что с протекающим
неподалеку знаменитым Рейном – патриархом всех немецких рек, а, по крайней мере,
с Ангарой, а то и с самим Енисеем: так могуч стремительный поток всевозможных машин,
от вертких «Порше» и «Феррари» до громадных стокубовых многотонных фур. Автомобильная
эта река – автобан №5 – в отличие от обычных рек течет в обе стороны сразу – с севера на юг и с юга на север. Так вот, если читатель вольется в эту реку по пути из Франции, его сразу же оглушит этот стремительный густой поток стали, резины и пластмассы – настолько он гуще автомобильных потоков во Франции, кажущихся второстепенными речками вроде Сены. Именно при таком сравнении начинаешь ощущать, что ты попал в богатющую страну с мощнейшей индустрией,для которой эти автомобильные реки - автобаны, коим счет идет на сотни – сродни артериям какого-то невиданного организма с тысячами сердец – городов и городков, связанных ими друг с другом. Наряду с четырехполосными артериями здесь часто попадаются и аорты в шесть или в восемь полос, плотно забитые фырчащими табунами лошадиных сил.

Среди прибрежных городов этой мощнейшей автореки есть и замечательный город Карлсруэ, что означает «Покой Карла». Город этот должен быть известен моему образованному читателю, способному в крайнем случае заглянуть в интернет и навести справки, что же там замечательного. Но не найти во всеведущем интернете справки о том, что станет предметом моего повествования, а потому и натюкиваю я эти строки в кремниевую башку моего верного «Пентиума-III».Себе на память, потомкам в назидание, да и читателю моему, как я с трепетом надеюсь, в довольствие.

Неспроста сравнил я автобан №5 с Ангарой или с самим Енисеем. Если уж сравнивать, так с тем, что тебе хорошо знакомо и доподлинно известно. И хоть будут проистекать ожидающие
читателя события в славном городе имени покоя Его Величества Карла, удельного владельца
земли Баденской, занесло меня – одного из их участников – в бывшие владения этого
наследного прожигателя жизни в результате долгого пути, начатого именно от берегов
Ангары и Енисея. На берегах одного из бесчисленных притоков Ангары прошло мое детство,
где познакомился я со школьным немецким языком и мог бегло рассказывать историю
про «Лореляй», жившую, кстати, по-соседству с удельным княжестом Баденским. Малая
моя родина прекрасно подходила для ссылки всякой политически неблагонадежной публики,
так что не только в период моих многолетних странствий по Германии общался я с немцами,
но и в школьном детстве были моими лучшими друзьями Витька Фишер и Витька Шмидт.

Одна беда – плохо было у них с немецким, еще хуже чем у меня, причем намного, так что
напрасно подозревали меня потом, что наловчился я в немецком, благодаря моим школьным
друзьям-немцам. Ну, а на левом берегу Енисея оседлала меня блажь взять, да и выучить
немецкий язык по-настоящему. И ведь мне это удалось! Когда меня командировали на работу в ГДР уже из Белоруссии, куда занесла меня ирония судьбы, но об этом речь не идет, возникла маленькая бюрократическая проблема: немецкий-то я знал весьма неплохо, но не имел на то бумажки, а самоучки в бюрократических схемах предусмотрены не были. Кто-то из чиновников набрался храбрости, чихнул на отсутствие у меня диплома языковых курсов, и попал я в заветную Германию, хотя и в Восточную, которую успел заочно полюбить. По окончании моей командировки, затянувшейся на пять с лишним лет, шпарил я по-немецки уже так, что доценты-германисты Торезовского института стыдились в моем присутствии блистать своим «Хохдойчем» и трусливо переходили на русский.

Германия и немецкий были мне, очевидно, написаны на роду. В университете я вынужден был учить английский, который никогда не вызывал у меня, уж и не знаю почему, особого уважения. К тому же я внутренне протестовал против изобилия идиом и частных случаев в английской грамматике, требующих усердной зубрежки, и тихо тосковал о кристальной четкости известных мне со школы правил грамматики немецкой. Как-то, будучи аспирантом-радиофизиком, я случайно наткнулся в популярном в Томске книжном магазине «Искра» на только что вышедший первый том Большого немецко-русского словаря под редакцией профессора Москальской. Я тут же купил этот том и оставил карточку на второй, впервые в моей жизни ведомый какой-то неведомой силой, которая потом не раз толкала меня на безумные поступки. В быту эта сила называется нечистой или наваждением.

Зачем, спрашивается, аспиранту-радиофизику немецкий словарь? Правильно, ни к чему, ибо вся физика и тем более радиофизика двигалась при посредстве языка английского. Я же не просто купил этот том, а еще пару недель пребывал в какой-то эйфории, с любовью перелистывая его и нюхая свежую типографскую краску. Через полгода к нему присоединился том второй, и тяжеленный этот словарь, ставший для меня талисманом, сопровождает меня всю мою последующую жизнь. Первые пять лет он лежал без движения, а потом я, вновь ведомый той же загадочной силой, взялся за немецкий, и стал мой талисман работать в поте лица моего по прямому своему назначению. Сегодня он уже не имеет корешков переплета, страницы его заметно пожелтели, пахнет он уже не краской, а специфическим духом библиотечных хранилищ старых изданий. Не менее девяноста процентов из его 150 000 слов и выражений намертво осели в моей голове, которая тоже уже в некоей инвентарной ведомости проходит по графе уцененных предметов - б/у. Много словарей перелистывал я за свою жизнь, и не только немецких. Но не попадался мне ни один хоть как-то с ним сравнимый по объему и четкости.

Скажу в завершении, что хоть и набрался я всяких физико-математических премудростей и даже исхитрился стать кандидатом таких же наук, кормит меня, если признаться честно, уже давным-давно мой немецкий язык и мое знание Германии, сегодня уже намного более основательное, чем знание родного Приангарья.

«Катастокс»
Разгул перестройки застал меня в должности заместителя главного инженера одного из оборонных НПО, которую я занял, вернувшись в Минск из ГДР. В жизнь неотвратима входила мода заводить международные связи даже и режимными предприятиями. Естественно, что и наше НПО влилось в это движение, а я с моим заграничным опытом, естественно, стал патроном экспорта и импорта. Начав установление связей с буржуазным Западом, я сделал ставку на немецкоговорящие страны: и язык у нас общий, и географически лежали эти страны ближе всех к Белоруссии. Уже не живя среди немцев, я по-прежнему тренировал свой язык по телефону и при частых встречах с потенциальными партнерами. Так я познакомился с неким Бодо, который мне первым указал на «Катастокс» - технологию обработки древесно-стружечных плит - чтобы они, оставаясь деревянными, противостояли огню и пожару, как асбест. Эта технология, хоть и не имела отношения к сфере деятельности нашего микроэлектронного НПО, запала мне в душу. Когда меня турнули с моей должности за политическую неблагонадежность – сказалось, наверное, нездоровое окружение на моей малой родине – попал я, будучи с моей онемеченностью нарасхват, в уникальный кооператив «Дух», о котором буду всегда хранить только теплые воспоминания. Благодаря этому кооперативу и тому факту, что мы оказались лучшими экспортерами в доживавшем последние годы СССР (мы продавали в Швейцарию и Германию не пеньку или нефть, а сложнейшие автоматические системы собственного производства), попал я под патронаж самого могучего в ту пору бюрократического образования – бюро по машиностроению при Совете министров СССР. Я стал туда вхож и был там желанен, несмотря на мои политические недостатки.

Когда рухнул СССР, а бюро по машиностроению приземлилось, сильно ужавшись, в консорциуме «Экостром», я подбросил консорциуму мысль о внедрении «Катастокса» в отечественную жизнь. Мысль была с восторгом подхвачена, и я получил указание срочно тащить катастоксных умельцев в Москву на переговоры. С помощью Бодо я нашел владельца этой технологии. Так мы подходим к непосредственному началу нашей закрученной истории.

В Москву на переговоры прибыли два немца из Карлсруэ: Марко Фиг и Гюнтер Кламп. Господин Фиг – из песни слова не выкинешь, такая уж у него фамилия – имел странную для немцев внешность: он сильно смахивал на хорошо знакомых мне по сибирским временам горцев Южной Сибири. Он и был владельцем технологии. Второй немец – господин Кламп - был породистый стройный тевтонец, белокурая бестия с поразительно добродушным взглядом - ну, просто как у Евгения Леонова в главной роли в «Джентльменах удачи». Он оказался партнером и советником Фига.

«Экостром» по моей просьбе пригласил на переговоры переводчика из Управления по обслуживанию дипломатического корпуса. Дело в том, что я терпеть не могу переводить для других. Я знаю немецкий язык в совершенстве, но я никогда не посмею сказать, что я могу быть хорошим переводчиком. Непосвященному может показаться странным, но знать язык для переводчика еще очень мало. Здесь нужна еще особая натаска, без которой постоянное переключение мозга с русского участка на немецкий – а каждый выученный язык занимает свою отдельную нишу в наших мозгах - и наоборот может вызвать серьезные головные боли, которые преодолеваются только тренировкой, а у меня ее никогда не было: мне самому перевод не нужен, так как я живу в немецком языке, как и все немцы, не задумываясь. К хорошим переводчикам же я питаю искреннее уважение как к людям, с легкостью делающим то, что мне дается только с трудом и болью. Я-то знаю, что они в свое время изрядно потрудились, чтобы придти к этой легкости.

Приглашенный переводчик Василий встретил немцев в аэропорту и привел их на переговоры. Перед началом переговоров мы все четверо – оба немца, я и Василий - имели возможность потрепаться. Василий оказался докой в немецком, говорил легко, непринужденно и правильно. Я подумал про себя с удовлетворением, такой не подведет. И тут я попал пальцем в небо. Когда начались переговоры, я с изумлением стал ловить Василия на погрешностях, непростительных для профессионала. Когда речь пошла о химии и механике, Василий вообще оказался беспомощным – ну, это можно и понять, откуда германисту знать эти премудрости! Терпение мое окончательно лопнуло, когда я уловил, что Василий неправильно трактует немецкое сослагательное наклонение. Мои замечания по ходу перевода сыпались все чаще и гуще. Немцы вообще стали обращаться только ко мне, игнорируя Василия. И Василий ловко сориентировался. Он, как ни в чем не бывало, предложил мне продолжать перевод в одиночку, так как разговор стал слишком специальным. Уже потом Василий признался, что он впервые попал на техническую беседу, до этого он имел дело только с дипломатами и политиками, а там, кроме общего трепа про баб и выпивку, других тем почти не бывает. Действительно, для трепа про баб Василий был переводчик хоть куда – сам видел.И сослагательное наклонение там так остро не требуется.

Зла на меня он не затаил. Я же завоевал несокрушимый авторитет в глазах Гюнтера и Марко, с которыми я резво уже в Москве перешел на «ты». «Катастокс» как технология показался весьма заманчивым, и началась обычная свистопляска с ее внедрением. Мне не нужно объяснять отечественному читателю, что это означает. «Катастокса» в России нет и поныне. Мне, пишущему эти строчки, «Катастокс» тоже ни к чему. Его роль в моем повествовании скромна: рассказать, как я познакомился с Гюнтером, остальное можно опустить. Действительно, благодаря «Катастоксу», начались мои регулярные визиты в Карлсруэ, определившие мою дальнейшую судьбу.

Гюнтер.
Носитель азиатского обличья Марко Фиг оказался владельцем патента на «Катастокс» по наследству после смерти своего отца- архитектора по образованию, умудрившегося
стать неплохим химиком. Чтобы закрыть раз и навсегда тему внешнего вида Марко, скажу сразу, что родился он в начале 1946 года, а выходцы из Азии, как известно, встречались в Германии в критическое время – поздней весной 1945 года довольно часто. Где был в это время отец-архитектор, и был ли он азиатского происхождения, я не знаю.

Перед смертью отец Марко попросил Гюнтера – своего давнего налогового советника и аудитора – присмотреть за Марко и помочь ему при реализации его патента. Папаша не был уверен в деловых качествах Марко и положился на авторитетного в Карлсруэ знатока права и экономики, обладателя диплома Базельского университета Гюнтера. Был составлен договор, который ограничивал возможности Марко поступать с правом на патент, как ему вздумается. Гюнтер имел право накладывать ветона поступки Марко, но не мог предпринять с «Катастоксом» ничего в одиночку, без Марко. Так они оказались, как сиамские близнецы, связаны этим патентом.

Гюнтер был старше Марко на 12 лет. Он содержал известное аудиторское бюро на Гартенштрассе в собственном пятиэтажном доме и давал работу десятку самостоятельных аудиторов с лицензиями. В этом же доме Гюнтер жил со своей престарелой мамой в громадной квартире о 6 комнатах, в каждой из которых легко могла бы поместиться стандартная советская двухкомнатная квартира со всеми удобствами, кухней и лоджией.Точнее две, если их поставить одна на одну – высота комнат это легко позволяла. Помимо дома на Гартенштрассе Гюнтер владел современным 4-этажным жилым домом на 16 квартир в расположенном поблизости курортном городке Карлсбад, тезке знаменитого чешского курорта, называемого в последние десятилетия Карловы Вары. Квартплата жильцов за вычетом налогов была чистым побочным доходом Гюнтера. На чердаке этого дома в Карлсбаде была оборудована и семнадцатая квартира всего на 2 комнаты общей площадью не более 100 квадратных метров с обширным балконом-террасой во всю оставшуюся площадь крыши. Эта квартира, называемая «Пентхаус», служила местом любовных утех Гюнтера, стеснявшегося приводить дам в свою квартиру на Гартенштрассе на глазах у мамы.

Гюнтер был трижды разведенным холостяком. Дети от первых двух браков были давно взрослые и не поддерживали с Гюнтером сколь-нибудь тесных контактов. Двенадцатилетняя же дочка от третьего брака в Гюнтере души не чаяла, и раз в неделю приходила к нему на Гартенштрассе, как на праздник. Все три брака дорого стоили Гюнтеру: каждая жена уносила с собой после развода солидную часть его имущества и денег, причем Гюнтер охотно отдавал эти блага, понимая, что так он помогает своим детям. Почему жены у него не задерживались – не пойму, хоть убей. Наверное, считали, что он их недостоин. С последней женой Гюнтера мне довелось познакомиться – брр... Это была просто мегера. Гюнтер же по своей природе был на редкость добродушен и приветлив. Из-за этой своей черты был он всеми, кроме жен, любим. Ему самому доставляло удовольствие помогать людям. Он даже изобрел собственный девиз: «Nicht verzagen – Gunter fragen (не унывать, а Гюнтера позвать!)», который он часто пускал в ход перед тем, как оказать ближнему помощь и получить очередную порцию удовольствия.

В Карлсруэ он был известной личностью, долгое время руководил городской организацией социал-демократичечкой партии и однажды едва не стал мэром города, проиграв на выборах своему христианско-демократическому сопернику совсем немного. Для консервативного Карлсруэ это было бы сенсацией, если бы там победил социал-демократ, а Гюнтер был уже близок к этому. Может быть городу и повезло, что Гюнтер не стал его мэром, потому что был у него один ярко выраженный и совершенно невероятный изъян. Гюнтер, будучи немецким аудитором, то есть принадлежа к сливкам немецкого бухгалтерского сословия, воплощающего собой саму аккуратность и пунктуальность, умудрялся быть на редкость и неаккуратным, и непунктуальным. Спасало его то, что все знали эту его слабость и делали соответствующие поправки. Если Гюнтер с кем-нибудь назначал встречу в 14 часов, его контрагент спокойно приходил в 15 и еще ожидал, когда Гюнтер, наконец-то, разделается с предшествующим клиентом. Привыкшим к порядку клиентам Гюнтера – дело все-таки происходило хоть и недалеко от безалаберной Франции, но все же в Германии, такой славянский бардак в бюро Гюнтера, конечно же, был не по нутру; но было им очень даже по нутру, если Гюнтер, как, наверное, единственный аудитор во всей Германии, соглашался утрясти их бухгалтерскую отчетность в последний миг перед часом Х, даже если для этого надо было поработать и трое суток без сна. Гюнтер такие авралы имел каждый год и всегда выдерживал их без обмороков и гипертонических кризов.

Гюнтер был влюблен в свою профессию. Как астроном с восторгом может бесконечно говорить о цефеидах, пульсарах, квазарах и сверхновых, так и Гюнтер мог с поэтическим экстазом говорить о таинстве двойного учета и уравновешивания активов и пассивов в балансе. По твердому убеждению Гюнтера, человечество может более всего гордиться в гипотетическом состязании с иными мирами не своими успехами в точных науках и в искусстве, а фактом изобретения двойного бухучета. Сводя очередной баланс к нулю, Гюнтер радовался, как ребенок. Незатейливая гармония арифметических законов, лежащая в основе бухгалтерского таинства, звучала для Гюнтера мощнейшим мажорным аккордом в исполнении большого симфонического оркестра, усиленного смешанным хором, органом, колокольными звонами и расширенной группой ударных, придающей своей ураганной дробью на крещендо последний штрих финальному апофеозу.

Будучи по природе своей индивидуалистом, я постепенно стал тяготиться кооперативной, попросту говоря, колхозной, формой организации нашего замечательного «Духа» и стал помышлять о переходе на вольные хлеба. Гюнтер подлил масла в огонь, заметив однажды, чего это я до сих пор не стал на собственые ноги!? Я отговорился тем, что не имею стартового капитала. Гюнтер всерьез сказал, что это пустяки, и он готов мне поначалу помочь. В конце концов я и в самом деле, по–хорошему оставив кооператив, учредил свою фирму со звучным названием «Афонт». Узнав об этом, Гюнтер искренне за меня порадовался и слово свое сдержал. Его клиенты стали поставщиками товаров для меня на условиях сильно отложенного платежа. Первая моя сделка заслуживает особого упоминания. Одна из клиенток Гюнтера – изящная француженка с русским именем Таня, давно поселившаяся в Германии, где держала оптовую торговлю дамским бельем, проживала бурный роман с Гюнтером во времена нашего общения. Благодаря Гюнтеру, я завез в Минск тонну Таниного французского товара на приобретенном им для меня в рассрочку грузовом микроавтобусе «Пежо». Гюнтер по поводу моего перехода в буржуазное сословие подарил мне факс, который верой и правдой служит мне и сегодня. Вот и сейчас он стоит справа от меня, бесповоротно устаревший ветеран малоизвестной японской марки Nissei.

Среди клиентов Гюнтера были весьма богатые люди и не только из Карласруэ. Самая богатая его клиентура образовывала относительно тесно спаянную группу, которая предпринимала различные совместные проекты. Гюнтеру удалось увлечь их идеей «Катастокса», и в результате на территории бывшей ГДР, куда из-за налоговых льгот хлынул западногерманский капитал, была учреждена специальная фирма, в которой он и Марко стали в один ряд с этими богачами. Как я узнал позднее, это был первый случай, когда Гюнтер вышел за пределы своей роли аудитора в этой группе и возвысился, по крайней мере формально, до их уровня свободных предпринимателей. Лиха беда начало! Гюнтер вошел во вкус и затеял автономный проект, связанный с популярной предпринимательской игрой в капиталовложения, суливший в случае успеха очень аппетитные барыши.

Не имея времени на связанную с подобными делами кропотливую работу, Гюнтер пригласил известного банковского специалиста из Швейцарии, задачей которого и был этот кропотливый высококвалифицированный труд. Читатель познакомится со всеми участниками моего повествования – и с этими анонимными пока богачами и с этим авторитетом из страны гор, озер и банков, если наберется терпения и мужественно продолжит чтение моего скромного творения...

Поскольку инвесторы проекта «Катастокс» и его реализаторы - восточногерманские специалисты-химики – жили весьма далеко друг от друга,для проведения неизбежных деловых совещаний был избран компромиссный центральный пункт - город Кассель, лежащий примерно в 350 км от Карлсруэ на северо-восток. Встречи в Касселе проходили не менее двух раз в месяц. Но не только в Касселе встречался Гюнтер со своими партнерами. Так уж получилось, что и я побывал на нескольких таких совещаниях и перезнакомился с могущественными партнерами Гюнтера, богатства которых могли бы привести простого россиянина в прострацию. Я же, будучи вполне тертым калачом и уже пообщавшимся с еще более богатыми людьми, в прострацию не впал, но легкий трепет все равно испытывал.

Гюнтер был среди них самый нищий. Он ездил на ординарном «Мерседесе», купленном всего за 80 тысяч марок пару лет назад. Хотя и держал Гюнтер, согласно распространившейся среди богачей моде, скаковых лошадей, насчитывала его конюшня всего одну лошадь, которую он почти не видел из-за нехватки времени, и жила эта лошадка счастливой беззаботной жизнью на чьем-то арендованном подворье под присмотром нанятого конюха, не понимая, что хозяином ее является не этот конюх, а тот самый залетный добряк, иногда навещающий ее и угощающий лошадиными сладостями, но так и не усевшийся на нее ни разу. В квартире Гюнтера на Гартенштрассе мебель была довоенная, добротная, но не антикварная и высокой ценности не представляла. «Пентхаус» в Карлсбаде был оснащен самым современным бытовым оборудованием, но ванна там, хоть и была размером с малый бассейн, не имела автоматического гидромассажа, что явно свидетельствовало об ограниченных возможностях Гюнтера. В чем Гюнтер держал ногу со своими мультимиллионерскими партнерами, а может быть и превосходил их, это была его одежда. Он имел хорошо поставленный вкус, сам заказывал себе костюмы и пальто у дорогих мастеров индпошива и следил за своим внешним обликом с автоматической тщательностью, типичной скорее для увядающих красавиц, чем для зрелого мужчины, уверенного в своей природной неотразимости. Гюнтер действительно был хорош собой и мог поспорить с самыми популярными кинокрасавцами. Я думаю, что он мог бы и выиграть любой конкурс на красавцев в категории до 60 лет из-за несравненной природной доброты в глазах. Вкус его был строг. Гюнтер не отклонялся от классического стиля, внося в него тщательно подобранную индивидуальную ноту неожиданным, но обязательно гармоничным сочетанием цветов отдельных предметов своего облечения, что даже меня невольно приводило в восторг. Я как-то съехидничал, что его скромный «Мерседес» не стыкуется с величественностью его костюмов. Гюнтер с удовольствием пояснил, что костюм – это его визитная карточка, тогда как машина – это всего лишь транспортное средство. Многие считают наоборот и ошибаются, закончил он уверенно.

Марко.
«Сиамский брат» Гюнтера Марко в круг его тесных партнеров попал исключительно из-за того, что именно он был владельцем патента на «Катастокс». Марко был не только из другого круга – на два порядка беднее, но был он и паталогически ленив. Медленно и верно прожигал он деньги, оставленные отцом, но падение его временно замедлилось, когда Гюнтер и компания взялись за строительство катастоксного завода севернее Берлина. Марко волей-неволей пришлось включить в число участников совещаний в Касселе. Марко ожил, на некоторое время развил бурную деятельность, но вскоре снова предался своему любимому занятию: сидению до ночи в пивных, посасывая пиво, изучая бульварную прессу и философствуя с очередным посетителем, забредшим на огонек поотвлечься от забот. Нет, неспроста его папаша беспокоился о судьбе своего патента в руках такого вот сынка.

Марко едва не закончил в свое время химфак, но тяга к постижению истины путем разглядывания донышков пивных стаканов перевесила. Хождение по коридорам химфака тем не менее оказало Марко некоторую службу. Он мог запудрить мозги грамотной формулировкой некоторых технологических истин, он действительно знал суть процесса «Катастокс» - гениально простого, а потому и эффективного. Простота процесса делала и Марко его знатоком. Таилась в этой простоте и опасность: любой химик мог догадаться подмешать бораты или фосфаты, что подешевле, к древесным стружкам, и, пожалуйста, стружка уже не горит. Трудно было, однако, найти что-нибудь, что было бы еще дешевле, чем «Катастокс».

Марко был женат к моменту нашего знакомства, у него подрастали двое малышей-погодков. Жена Марко была скандально известной местной проституткой, о которой заговорил весь город после одной редкой, и все же банальной, истории. Эта дамочка умудрилась втереть очки одному наивному богачу, впервые покусившемуся на клубничку во время какого-то делового посещения
Карлсруэ. Каким-то образом этот искатель приключений не разглядел в ней профессионалку
широкого профиля, а возомнил себе, что он сооблазнил порядочную женщину, не устоявшую
перед его неотразимыми мужскими чарами. Он зачастил в Карлсруэ, тщательно соблюдая
конспирацию, и от щедрот своих купил ей ни много ни мало сеть парикмахерских в центре
города. Все может быть и обошлось бы, но этот щедрый дар всколыхнул не просто волну, а настоящий цунами сплетен, которые дошли вначале до жены этого романтика от блуда и непосредственно после этого и до него самого. Сцена между супругами была такова, что оказавшийся психологически неготовым к подобным потрясениям он, недолго думая, покончил счеты с этим миром. Невозмутимая же работница хоть и специфического, но наемного труда у живодера-сутенера внезапно сменила свой социальный статус и стала владелицей известной фирмы и эксплуататоршей пары дюжин мастеров-парикмахеров.

Злые языки говорят, что Гюнтер, пристроивший беспутного Марко в качестве мужа к этой героине, проявившей, надо признать, в нужное время и в нужном месте и завидную силу характера, и интеллект (попробуйте, надурите кого-нибудь на пару миллионов марок), сам бывал ее клиентом. Не берусь судить, но склоняюсь к тому, что ему такие услуги были просто ни к чему – у него при его врождённой обаятельности не было недостатка в желающих пофлиртовать женщинах безо всяких актов купли-продажи Скорее всего он, выполняя волю отца Марко и понимая его полную никчемность, пристроил его к состоятельной женщине, которой трудно было найти в Карлсруэ более достойного мужа, а Марко было бы полезно иметь возле себя личность с характером
посильнее, чем у него.

Вот такой подарочек был этот Марко. Естественно, что его роль в проекте завода стала подобна роли пятого колеса в телеге. Восточные специалисты-химики категорически отказались иметь с ним дело, вскоре восстали и западные партнеры Гюнтера: Марко должен быть изгнан! Пусть сидит в своих пивных и стрижет купоны, которые будут ему падать как владельцу патента. И тут Марко свалял дурака – он заартачился. Он не пожелал лишаться звания одного из директоров фирмы. Тогда терпение партнеров и Гюнтера лопнуло, и Марко со своим патентом остался директором фирмы один, без денег и без специалистов. С горя он снова засел в пивной.

Читатель может удивиться, да разве такие немцы бывают!? Поверьте мне, бывают. Есть у немцев для них даже специальный термин: – кабачный философ. Правда, доля их в немецком народонаселении просто ничтожна, может быть один на десять или даже на пятьдесят тысяч. Если же учесть странную для Германии внешность Марко, то нетрудно представить себе, что его телесным отцом мог быть какой-нибудь призванный из Южной Сибири красноармеец, в прошлом
горлопан из комитета бедноты, ни к чему, кроме как к безделью и пьянству не способный.
Признаюсь, я долго не представлял себе, что такое есть Марко. Он умел казаться вполне нормальным дисциплинированным и трудолюбивым человеком дела. Только со временем начались непонятные явления, когда Марко мог исчезнуть ни с того ни с сего – это был очередной уход в философствование. После нескольких таких погружений» Гюнтер вынужден был объяснить мне, в чем тут дело.

Хандмайер и Хертель.
Однажды Гюнтер попросил меня поприсутствовать на одном из совещаний своей компании, в котором должны были принять участие какие-то политические деятели вплоть до депутатов двух ландтагов. Когда удалось согласовать приемлемые для всех участников сроки встречи – здесь я с гордостью могу похвастаться, что ради меня перекраивали свои графики весьма влиятельные люди, я приехал в Карлсруэ, откуда на следующий день мы с Гюнтером выехали на его «Мерседесе» к месту исторического заседания, влившись в автобанный поток в направлении на север. По дороге Гюнтер несколько раз подчеркнул, что там я познакомлюсь с очень важными людьми, которые гораздо важнее чем какие-то там депутатыи намекал, что мне там предстоит сыграть центральную роль. Я был, естественно, слегка взволнован и ломал себе голову, что
там со мной будут делать: неужто вербовать в качестве какого-нибудь агента влияния?

Мы съехали с автобана в Гейдельберге и свернули направо на извилистую дорогу, вьющуюся вдоль воспетой немецкими поэтами-романтиками реки Неккар. Я оказался в долине Неккара впервые и не мог сдержать восхищения. Таких фантастических красот в природе быть не может! Все вокруг напоминало мастерски изготовленные сценические декорации, красота которых была безмерно преувеличенной. Завяжите рядовому театральному критику глаза, привезите его сюда и посадите в темной комнате с занавешенным квадратным окном. Потом снимите с его глаз повязку и раздвиньте занавес у окна. Критик увидит кусочек стремительного водного потока и скалистые берега с буйной растительностью, дразнящей взор вызывающе яркими цветами, и непременно скажет: «Ваш художник, конечно, здорово постарался. Такая декорация отлично подойдет к постановке сказки о спящей царевне или балета «Лебединое озеро». Для серьезной же реалистической драмы эта декорация не подойдет – зритель не поверит, что где-то бывают такие пейзажи».

Нет, неспроста эти места воспеты романтиками, и неспроста поэты, побывавшие здесь, становились романтиками!

Я ехал в полном обалдении и тихо стонал на каждом повороте, открывавшем еще большие красоты. Эта дорога вверх вдоль Неккара была тяжким испытанием для эстетического чувства. Кажется, ваше восхищение дошло до предела, но тут за новым поворотом открывается новая декорация, еще более фантастическая, и ваши чувства просто выплескиваются из берегов. Я нисколько не преувеличиваю, и мне есть с чем сравнивать. Я проехал, и не раз, вдоль и поперек
всю Швейцарию, я бывал в Гарце, где нечистая сила проводит свои фестивали-оргии на вершине горы Брокен, я бывал на берегах Енисея, наконец, и везде я переживал катарсис от увиденного буйства красот. Но здесь... Мне начали мерещиться гномы, строящие фантастические замки. Свят-свят, это не мерещится, это в самом деле настоящий розовый замок мелькнул на склоне горы и скрылся в зарослях. Потом появился еще один замок с преобладанием бирюзовых тонов, потом еще один. В конце концов наступил предел моим эмоциям, и я тупо глядел перед собой, не способный воспринимать окружающее.

Но всему в этом мире наступает конец. Наша поездка внезапно кончилась на уютной парковке перед сказочным замком нереальных архитектурных форм. На парковке стояло полдюжины машин. Гюнтер с удовлетворением заметил: «Отлично, все уже собрались, нам не придется никого дожидаться». «Где это мы?» - спросил я робко. Гюнтер пояснил, что это один из домов отдыха, коими владеет его приятель Хандмайер, приехавший вон на том белом «Мерседесе», и Гюнтер указал на громадину, напоминающую корабль. «Этот «Мерседес» - не серийный, это индивидуальный заказ Хандмайера, его делали больше года». Стоявший рядом с этим чудом «Ягуар» казался подростком. Другие машины были обычные «Мерседесы» и «БМВ».

Гюнтер сказал далее, что «Ягуар» принадлежит другому его приятелю – Хертелю, который намного богаче Хандмайера. Если у Хандмайера новый супермерседес, то у Хертеля – два «Ягуара», серый и синий, он их меняет как одежду. Своим новым заказным «Мерседесом» Хандмайер бросил Хертелю вызов. Интересно, чем ответит Хертель?

На пороге замка нас встретила с сияющей улыбкой женщина средних лет в строгой одежде, внешне вполне подходящая для главных ролей в кино – ее вполне можно было поставить рядом с Софи Лорен в разгар ее артистической карьеры. «Это – директрисса дома отдыха - пояснил Гюнтер – Хандмайер вообще берет на работу только суперкрасавиц. Его клиенты – самые богатые люди Европы. Для их обслуживания нужен персонал экстра, сам увидишь». Мы зашли в просторную комнату рядом с вестибюлем, где царствовал большой стол, накрытый накрахмаленной скатертью. На столе в строгом порядке расположились коллекционные приборы – фарфор, серебро. После краткого церемониала с представлением мы уселись за стол. Хозяин всего этого великолепия Хандмайер оказался пухловатым блондином среднего роста лет пятидесяти, с тихим голосом и неторопливой манерой говорить. Он негромко щелкнул пальцами, и из задней двери вышли две ослепительные красотки в белых передниках и роскошной походкой, как на подиуме салона мод, прошли к Хандмайеру. Хандмайер что-то им шепнул, и они также грациозно удалились. Через минуту они появились вновь и ввезли на передвижном столике большой фарфоровый горшок. Появился круглолицый повар итальянской наружности и с заметным итальянским акцентом сообщил, что он рад попотчевать дорогих гостей черепашьим супом и филе морской щуки с белым соусом, после чего он рекомендует отведать каппучино с фирменным мороженным заведения. Для утоления жажды он бы рекомендовал «Шабли» 1989 года, коль скоро им удалось как раз сегодня положить в погребок заведения партию этого царственного вина, привезенного прямо из Франции.

При словах о «Шабли» Хандмайер, сидевший слева от меня, шепотом сообщил мне и Гюнтеру, что настоятельно рекомендует насладиться этим вином – приобретенная партия отличается как на редкость изысканным вкусом, так и ценой – 80 марок за бутылку при покупке оптом – тут я не мог понять, было это на редкость дорого или на редкость дешево. Когда еще, мол, такая возможность вновь представится. Гюнтер похлопал меня по плечу и радостно посоветовал не стесняться, а вкусить от души этого чудо-напитка. Название «Шабли» мне в ту пору ничего не говорило. Когда я «Шабли» попробовал, то мне стало ясно почему: такого благородного напитка не может быть на свете много - это редкость, и таким простакам, как я, знать о нем и не надо было. Самый богатый
участник встречи -Хертель - отсутствовал. Оказалось, что Хандмайер послал Хертеля на знакомство со своими домами отдыха, и он вернется еще не скоро. Расправившись с едой, на что много времени не ушло, мы предались беседам. Каждый нашел себе собеседника по вкусу, Хандмайер же вцепился в меня. Гюнтер с гордостью сидел рядом и время от времени давал пояснения как мне, так и Хандмайеру. Хертеля не было пару часов, а совещание без него начаться никак не могло. Так что было у нас с Хандмайером время как следует друг с другом познакомиться.

Хандмайер оказался в моих глазах большой находкой. Среди многих сотен, да что там сотен – тысяч – людей, с которыми мне довелось общаться, такие, как Хандмайер, не попадались. Неброский, тихий, неторопливый, не толстяк, но на пути к тому. Таких я видел массу. Неожиданностью для меня стала его непоколебимая вера – нет, не в бога, а во всяческую чертовщину, в центре которой находилась основа мироздания по Хандмайеру – астрология. А таких убежденных почитателей этого бреда я еще не встречал. Первое, что захотел от меня выяснить Хандмайер – это мой знак зодиака. В то время я еще не мог отличить козерога от водолея, да и сейчас знаю лишь, что есть такие знаки. Видя мою растерянность, Хандмайер спросил о дате моего рождения. Друзья мои, вам надо было видеть, какой эффект она произвела на Хандмайера. Лев! Я оказался львом, и это оказалось моим огромным плюсом в глазах Хандмайера. Я начал было лепетать, что я скептически отношусь к астрологии, как Гюнтер пнул меня под столом, чтобы я заткнулся и не лез со своими дурацкими сомнениями. Но Хандмайер все-таки успел заметить мое неверие. Как мне позднее разъяснил Гюнтер, меня спас в глазах Хандмайера лишь мой царский знак зодиака. Иначе я перестал бы представлять для Хандмайера хоть какой-нибудь интерес. Ну а, хоть и невежественному, но все-таки льву Хандмайер стал терпеливо разъяснять, что все наши судьбы предопределены взаимодействием небесных тел и их огромным влиянием на дела наши земные.

Он в своей многострадальной жизни убедился в этом много раз. Начав жить в соответствии с астрологическими принципами, он добился успеха, и не было в его жизни больше неприятных неожиданностей. Весь многочисленный персонал в своих домах отдыха для сверхбогачей и в эксклюзивных больницах, где практикуют только китайские врачи – виртуозы древней китайской медицины – он подбирает лично и только с учетом астрологических критериев. Для пущей подстраховки от неприятностей астрологическим мерам помогают дополнительные усилия – изгнание злых духов не христианскими священниками-мошенниками, а подлинными носителями вселенского разума – тибетскими монахами. Он сам бывал на Тибете и воочию убедился во всемогуществе буддизма, который совершенно гармонирует с астрологией. И вот, этот чудный дом отдыха, где мы уютно попиваем «Шабли», хранит профилактическое изгнание нечистой силы, предпринятое 3 года назад.

Понять убежденность Хандмайера в этой ахинее поможет тот факт, что он не имел даже полного среднего образования. Он всю жизнь делал деньги, руководствуясь простым принципом: заниматься тем, что дает максимальный доход. В молодости учеба давала ему дохода много меньше, чем спекуляция земельными участками. Позднее он понял, что тяга имущего класса ко всему загадочному может приносить еще большие деньги. Марксистский принцип о соотношении бытия и сознания подтвердился у Хандмайера самым убедительным образом: вначале он начал делать деньги на вере других, а потом уже уверовал и сам в такую полезную астрологию с черной магией.

Я здорово порадовал Хандмайера, рассказав ему о своих знакомствах в спорной сфере аномальных явлений в Москве. Общаясь со всемогущим «Экостромом», я встречался с профессорами многих отраслей – от медиков и психологов до физиков-теоретиков и математиков-программистов - участвовавшими в секретной программе изучения этих скандально-популярных и непонятных явлений, финансировавшейся министерством обороны. Самое интересное было то, что при наличии единодушия в том, что большинство исследуемых аномалий было просто мошенничеством, оставались несколько феноменов, также сильно смахивающих на штучки последователей Гудини, расколоть которые так и не удалось.

Хандмайер просто засветился, когда я поделился тем, что координатор этой исследовательской группы бывший полковник Генерального штаба, экстрасенс второго уровня (феномен особой одаренности к восприятию – экстрасенсорика – был признан существующим объективно) указал на меня, как на носителя этого дара, хотя я ощущал его в себе лишь в экстремальных ситуациях, когда я внезапно начинал быстро и хладнокровно соображать и действовать в правильном направлении. В нормальных условиях я бы обязательно сделал что-нибудь не так. Даже Гюнтер, явно не разделяющий убеждений Хандмайера, услышав эту историю, стал смотреть на меня с гораздо большим уважением.

Между тем прибыл, наконец-то, и Хертель. Прочие участники совещания уже были в самом приподнятом настроении, и Хертель для скорейшего приведения себя в соответствующую форму заказал двойной коньяк. Легендарный Хертель меня разочаровал. Он был, во-первых, молод – не более 35 лет на вид. Во-вторых, он был одет не как истинный воротила бизнеса, а как бездельник на прогулке: джинсы, ковбойка, кожаная куртка. Среди строгих костюмов на фоне белоснежного стола с серебрянно-фарфоровыми приборами он смотрелся вызывающе. Но то, что он тут главный, чувствовалось сразу. Он говорил густым басом медленно и ужасно авторитетно. Речь его была прекрасна, чувствовалась хорошая база элитной гимназии и последующего гуманитарного факультета. Нас представили, он поблагодарил меня за оказанную моим приездом честь и повел совещание как опытный спикер парламента.

Оказалось, что в условиях радикальных перемен, происходящих на территории бывшего СССР, немецкий бизнес почувствовал вызов времени и намерен воспользоваться благоприятной ситуацией, тем более, что американцы, эти вездесущие выскочки, похоже, снова вырываются вперед, показывая образцы предприимчивости. Мы, немцы – естественные соседи великой России, и у нас общие интересы. Исходя из этой оценки, мы вынашиваем идею создать некоммерческую структуру, чтобы помочь немецкому и русскому бизнесу найти точки соприкосновения. Мы можем заручиться поддержкой немецкого политического истэблишмента – тому порукой являются присутствующие здесь депутаты (один из них оказался аж депутатом бундестага. Депутаты дружно закивали. Можем ли мы рассчитывать на содействие нашего русского гостя в установлении прямых каналов связи с политическим истэблишментом в России? Вот, оказывается, почему мне выпала центральная роль.

С гордостью могу сообщить, что я не обманул ожидания радушных хозяев. Взяв на вооружение стиль первого оратора, очень похожий на так знакомый мне добротный партийный стиль времен разрядки напряженности, я не стал вешать им лапшу на уши, что мне море по колено в политическом истэблишменте. Но, тем не менее, определенные возможности есть и у меня. Я не лукавил. Это было странное время, когда я неоднократно бывал у Кебича и у Шушкевича в Минске. Про Москву я вообще не говорю. Пока Хертель вынашивал идею о создании консультационного центра, я уже запустил туда – в московский истэблишмент, сконцентрированный вокруг «Экострома» - одного швейцарского миллиардера.

Цель совещания была достигнута, была намечена следующая цель: подготовить документы на создание института деловой активности – так виделось название будущей некоммерческой организации Хертелю. Исполнителем был назначен Гюнтер.

Официальная часть была на этом завершена. Хоть и был уже поздний вечер, участники совещания не расходились, так как запасы «Шабли» еще не были исчерпаны. Хертель подсел к нам с Гюнтером, и мы задушевно поговорили за жизнь. Я был весьма обескуражен полным противоречием облика Хертеля – внешне вполне заурядного молодого прожигателя жизни, словно сошедшего с экрана голливудского фильма, – и того, как и что он говорил – взвешенно, солидно, без малейшего намека на слэнг. Если закрыть глаза и слушать его – возникает образ пожилого банкира (я видел таких в Цюрихе), если открыть - то начинаешь чувствовать, что слова его воспринимаются как голос из включенного в соседней комнате радио, то есть вообще не воспринимаются.

Прошло месяца два. Я опять оказался у Гюнтера, и мы поехали на дежурное совещание в Кассель. В Гейдельберге мы оставили «Мерседес» Гюнтера на парковке и пересели в «Мерседес» Хандмайера о 450 лошадиных силах. Хорошая была машина у Хандмайера! В салоне звук мотора и шуршание шин не слышны совершенно. Суперквадросистема превращала нетесный салон в концертный зал. Хандмайер оказался поклонником милой моему сердцу классики, и поездка до Касселя была скрашена прекрасным звучанием лучших оркестров мира. Автобан №7 в районе Касселя проходит через сильно пересеченную местность - то вверх, то вниз. На этих гигантских
качелях я заметил, что наш заказной автомобиль не замечает разницы между спуском
и подъемом. И вверх он может взлетать со скоростью около трехсот километров в час.
Для такого табуна в 450 лошадей подъем и вертикально вверх не должен был бы быть проблемой.

В Касселе нас ждал сюрприз. На большущей парковке у кассельского перекрестка двух автобанов – нет, к сожалению, в русском языке соответствующего эквивалента для немецкого, где есть все, необходимое для автопутешественника: заправка, автосервис, рестораны на разные уровни доходов, туалеты, душевые, мотель и (это есть далеко не на всех таких местах) большой и малый конференцзалы – мы обратили внимание на толпу, окружившую какую-то ярко-красную машину. Оказался это «Феррари» - самый дорогой и самый редкий автомобиль, напоминающий ракету. Подошли и мы поглазеть на это чудо. Номерной знак указывал, что приехал этот «Феррари» из Дортмунда. Хандмайер воскликнул: «Могу спорить, это Хертель!»

Так оно и было. Это был ответ Хертеля на заказной «Мерседес» Хандмайера. Теперь Хертель выезжал уже на трех машинах общей стоимостью больше миллиона марок. Должен заметить, что мне «Феррари» не понравился совсем: тесный, низкий, малоэстетичный. Это был большой мотор с притороченной маленькой кабинкой, цель которого одна – утереть нос тем, кто не может вот так выбросить полмиллиона марок. Зато «Ягуар» - в нем я однажды немного проехался с Хертелем
показался мне лучше того заказного «Мерседеса»: та же тишина, то же удобство, но сверх того еще и какая-то неуловимая элегантность.

Да, эстетика – тонкая вещь. Хертель был на этот раз в типичном деловом наряде. И вот вам результат: его авторитетный стиль речи точно соответствовал и его облику. «Феррари» же к деловому костюму не подходил. Он требовал шорт и цветной рубашки. Так что зря Хертель выбросил полмиллиона. "Лучше бы он купил себе еще бежевого «Ягуара» тысяч за триста, а разницу дал бы мне в кредит на пару лет, - подумал я с самоиронией.

Справедливости ради надо сказать, что Хертель дал мне однажды взаймы скромную сумму в пятнадцать тысяч марок. Это было как мне дать взаймы десять копеек.

Адвокат Мюллер.
Компания Гюнтера регулярно пользовалась услугами адвоката Мюллера, снимавшего для своего бюро правое крыло первого этажа в доме Гюнтера. Адвоката Мюллера нельзя было считать полноправным членом этой компании: был он среди них по-настоящему нищ – разве можно считать богатым трудягу-адвоката, не разгибающего спины от рабочего стола по двенадцать-четырнадцать часов в день и имеющего месячный заработок не более пятнадцати тысяч марок – и был он молод – не более 35 лет. Он специализировался на торговом праве, как раз в области спекуляций с недвижимостью и инвестиций, что было главной забавой компании.

Мюллер еще отчетливо помнил время своей сдачи экзамена на право самостоятельной работы в качестве адвоката. Судя по всему, был это жестокий экзамен. Далеко не все выпускники юридических факультетов могут преодолеть это препятствие. Мюллер его преодолел, и было это для него центральным событием жизни: при каждой возможности потрепаться он из любого контекста находил кратчайшую дорогу к своему экзамену и готов был рассказывать о нем без конца. Слава Богу, у него на такой треп не было много времени.

Каждая профессия накладывает свой отпечаток на ее обладателя. Отпечаток юриста представляется мне самым ярким и характерным. Юриста можно узнать сразу. Иногда для этого достаточно одного взгляда – своим внешним видом юрист часто напоминает о строгости и сухости закона. Но даже если профессия еще не успела перелепить облик живого человека, и можно запросто ошибиться, приняв его за чиновника, инженера или ученого, то стоит юристу открыть рот, как все сомнения отпадают моментально. Мюллер находился как раз на полпути к тому, чтобы юрист в нем был виден и при закрытом рте. Речь же его была уже полностью профессионально деформированной: вне зависимости от содержания она изобиловала пугающими многих выражениями – «релевантная связь», «адекватные меры», «законодатель предусмотрел», «беспрецедентный казус» и так далее. Забавно было наблюдать, как он непроизвольно
соскальзывает с благоприобретенного «Хохдойча» на родной баденский диалект, но стоит
ему вставить что-нибудь из репертуара судебных спектаклей, например, «притязание
на возмещение...», как «Хохдойч» тут же восстанавливается, чтобы потом начать опять
переливаться в диалект.

Мюллер был холостяком, и казалось, что это было его кредо: утехи утехами, но чтобы никаких предусмотренных законодателем адекватных мер ответственности и притязаний на возмещение в случае релевантности беспрецедентной страсти закону о семье.В его бюро работали два существа женского пола: секретарша, стучавшая по клавишам с пулеметной скоростью, и ассистентка из бывших выпускников юрфака, не одолевшая экзамена на самостоятельную адвокатскую деятельность. Решая проблему персонала, Мюллер действовал исключительно рационально, исходя из сформулированных им самим принципов: персонал должен быть женским – дешевле обходится, а усердия проявляет больше; работающие женщины должны быть максимально непривлекательны, чтобы не было у него самого искушения, чреватого снижением эффективности непростого адвокатского труда. Принципы Мюллера действительно приносили плоды: ассистентка быстро разыскивала подходящие прецеденты в необъятном море юридической периодики, толково реферировала для Мюллера и, вооружившись его указаниями, ясно и доходчиво выдавала задания секретарше.Та производила из десятков помеченных закладками в толстой стопке книг кусков чужих текстов и из написанных ассистенткой и самим Мюллером стыковочных интермеццо море письменной продукции. Мюллер сливал это море в свой безразмерный старомодный кожанный портфелище и направлялся в суд, где ему частенько удавалось топить своих противников, выплескивая это море из своего чудо-портфеля. Авторитет Мюллера-адвоката неуклонно рос, и так он стал карманным юристом компании Гюнтера, доверившейся ему. Для пущего удобства Гюнтер пустил Мюллера с его бюро в свою домину на Гартенштрассе. Это было для компании Гюнтера очень удобно: лицензионный аудитор и адвокат под одной крышей – о чем еще мечтать людям рискованной профессии – акулам бизнеса, ставящим каждый день на кон
свое благосостояние.

Неясно почему, но Мюллер почувствовал во мне родственную душу. Узнав, что я ношу титул «rerum», что по-нашему означает всего-навсего кандидата естественных наук, Мюллер
первым делом спросил, действительно ли я получил этот титул после формальной защиты?
Услышав утвердительный ответ, Мюллер с пиететом заметил, что мой титул в таком случае
заслуживает полного уважения. Я в недоумении поднял брови, и Мюллер пояснил: «Знаете,
господин доктор, у нас Вы можете встретить и купленные титулы так называемых «почетных
докторов», которые никакого отношения к наукам не имеют и никогда не стояли перед
оппонентами на защите. Есть у нас тут один такой, умеет только стрелять да усы отращивать,
но зато – «doctor honoris causa». А вот я, когда сдавал госэкзамен на адвоката, должен был
отстреливаться от полудюжины профессоров, имея с собой только голову и память...».
Дальнейшее понятно - начался рассказ о благополучно закончившемся бое не на жизнь,
а на смерть за звание адвоката.

Мне не довелось много общаться с Мюллером – он был постоянно занят. Но однажды поздно вечером, когда я в покойной тишине заканчивал свое бумаготворчество в бюро Гюнтера, Мюллер заглянул ко мне и неожиданно пригласил меня на кружку пива к итальянцу Анжело за углом. Разумеется, я не стал возражать, и мы слегка уподобились Марко, обсудив все животрепещущие проблемы.Все это было интересно тогда, сейчас же и вспоминать об этом не стоит. Но одну тему
я упомянуть должен, ибо имеет она прямое отношение к нашей истории. Мюллер сказал, что чует недоброе в проекте Гюнтера набрать портфолио инвестиций под высокий процент и поручить это все абсолютно неизвестному типу, будь он семь раз швейцарец. И в Швейцарии есть свои жулики. Мюллеру очень не нравилось то, что Гюнтер перестал прислушиваться к предупреждающим сигналам Мюллера. Похоже, что швейцарец загипнотизировал Гюнтера, а это был плохой знак. «Господин доктор, Вы можете повлиять на Гюнтера, поговорите с ним, пусть он ничего не подписывает из того, что ему будет подсовывать этот тип, не посоветовавшись со мной». Такая просьба, признаюсь, пощекотала мое честолюбие, и я авторитетно заверил, что уж я-то об этом позабочусь.

Я позаботился уже на следующий день, но Гюнтер поднял нас на смех: «Не обращай внимания на этого затюканного параграфами юриста. Дай юристам волю, вся жизнь остановится. Доктор Штиллер – это лучшая моя находка, во всей Германии второго такого не найти. Мюллеру просто хочется примазаться и запросить гонорар не по часовой ставке, а процентом от объема инвестиционного портфеля». Что я мог возразить – не мое это дело, и я заткнулся.

Доктор Штиллер.
Время от времени я с изумлением слышал в огромном бюро Гюнтера, которое я использовал как свой временный офис, доносящийся откуда-то из соседних комнат громкий мужской голос с отчетливым швейцарским акцентом, который нес едва ли печатную брань. Брань лилась широким потоком, и этот сварливый и порой становящийся истеричным монолог мог тянуться бесконечно долго. Этот загадочный швейцарский критик всех и вся и был тот самый доктор Штиллер - тертый специалист банковских трансакций. Это был уже мужчина в возрасте – далеко за шестьдесят. Я имел уже швейцарский опыт, был знаком я и с банкирами в Цюрихе, и никто из них даже близко не напоминал доктора Штиллера: это были воспитанные, тихие люди, для которых истерика была абсолютно немыслима. Но что делать, каждый имеет свои причуды; я вот, например, петь люблю, ну так что, изолировать меня из-за этого что ли?

Однажды Гюнтер нас друг другу представил. Доктор Штиллер оказался субъектом, внешность которого олицетворяла перманентное состояние озлобленности, одним словом, был это форменный брюзга. Казалось, он не умеет улыбаться. Узнав, что я к банкам имею самое отдаленное отношение, доктор Штиллер обругал Гюнтера за пустую трату времени с такими бесполезными представлениями. Я демонстративно расхохотался в ответ на такую бестактность, сказав, что мне наоборот было в удовольствие познакомиться с таким фруктом – где еще найдешь такого второго?
Доктор Штиллер внезапно застыл, хотел уже взорваться своим швейцарским матом, но внезапно расхохотался, показав Гюнтеру на меня пальцем: «Один ноль в его пользу», - и ушел, бурча: «Ох уж эти русские...».

Доктор Штиллер изрыгал ругань не от чистой любви к искусству ругни. Доставалось от него его помощнику Петеру. Петер – свежеиспеченный выпускник экономического факультета, стажер в бюро Гюнтера, был прикреплен к доктору Штиллеру пару месяцев назад. Часто видел я бедного Петера с красным лицом, готовым расплакаться, вылетающего из угловой комнаты, где Гюнтер разместил эту команду по капиталовложениям, и сопровождаемого громами и молниями на «свисс дюч», что значит швейцарский немецкий. Гюнтер считал это в порядке вещей: только так и вырастет из Петера настоящий дока в банковских делах.

Прошло еще несколько месяцев. Петер, судя по всему, стал уже достаточно понимать своего патрона, и ругань стала редкостью. Как-то я сидел вечером в бюро и писал свои факсы. В мою комнату неожиданно заглянул доктор Штиллер. К моему изумлению, был он на этот раз вполне нормальным человеком, и говорил, как все люди: «Господин доктор, от чрезмерного усердия можно заработать только геморрой. Кончайте Вашу писанину, пойдемте лучше выпьем пивка, я угощаю». Я аж присвистнул и моментально согласился в предвкушении интересного разговора.

Хороша страна Германия! Максимальное расстояние до ближайшей харчевни в городах – не более ста метров. Была жара, и мы зашли в ближайшее заведение – в сорока метрах от бюро - к иранцу, который все пытался подбить меня на контрабанду черной икрой. У иранца был большой плюс для дешевых забегаловок – там работал кондиционер.

Доктор Штиллер предложил поужинать за его счет. От таких предложений отказаться трудно, да я и не пытался. За едой и пивом доктор Штиллер стал плакаться на свою тяжелую судьбу. Он так расшибается для этого бездаря Гюнтера, и никакой благодарности! Да бог с ней, с благодарностью.Гюнтер не хочет исполнять рекомендации приглашенного специалиста! «Чего я здесь торчу!?» - вопрошал доктор Штиллер. «Я же хочу не только получать свой гонорар, но и видеть плоды своего труда в виде высоких процентов со вложенных при моей помощи капиталов». Я мог только сочувствовать отдающему весь пыл своей души неблагодарной работе специалисту, ибо меня это все не касалось. Оказалось, что доктор Штиллер имеет другое мнение: «Господин доктор, Вы имеете большое влияние на Гюнтера. Прошу Вас, внушите Вы этому недотепе, что он упускает время, не слушаясь меня. Еще три-четыре недели, и весь инвестиционный пакет в шестьдесят миллионов будет никому не нужен». Я исполнился гордости от такой оценки моей роли в судьбе Гюнтера и пообещал с ним поговорить.

После завершения деловой части доктор Штиллер охотно стал рассказывать про то, что он еще до недавнего времени был активный пилот швейцарских ВВС. Я был с одной стороны в восторге, а с другой стороны сильно подозревал, что этот очкарик на седьмом десятке крепко заливает. Не знаю, был ли я справедлив в своих подозрениях. Несомненно одно: он действительно со знанием дела говорил об авиации, знал особенности всех советских самолетов и вообще выглядел
очень правдоподобно.

Я действительно поговорил с Гюнтером, правда, не толкая его на какие-либо действия. Я просто рассказал о вчерашней беседе у иранца. Гюнтер ответил, что он сильно колеблется. Дело в том, что Петер подозревает доктора Штиллера в проведении какой-то махинации. Гюнтер же в свою очередь подозревает Петера в нечистоплотности и подумывает о его увольнении. Я присвистнул и только сказал, чтоб разбирался он в этом сам, никого не слушая.

«Катастроф».

А время неумолимо текло, меняя декорации нашего бытия. У меня обнаружился застой в торговле нужными на Западе, но трудно реализуемыми в Белоруссии предметами капиталистического быта, которые я мог получать от клиентов Эльмара. Надо было переходить на более насущные вещи. И я обратился последовательно к кофе, к какао и к чаю. Для этого мне понадобились новые контакты, и я стал постепенно отдаляться от Гюнтера. А в это время...

Гюнтер часто шутил, что «Катастокс», благодаря разгильдяю Марко, следует переименовать в Katastroph – «Катастроф», понятно и без последней буквы. «Катастроф» наступил однако с другой стороны. Предшествовала емуроковая ошибка Гюнтера, точнее их цепь. Как сказал бы Хандмайер, звезды стояли для Гюнтера не так. Упомянутый выше проект с инвестициями оказался Гюнтеру не по зубам. Перепоручив его приглашенному доктору Штиллеру, Гюнтер еще ничего плохого не сделал. Придав стажера Петера брюзгливому швейцарцу, Гюнтер поступил очень разумно. Но выгнав Петера по подозрению в нечистоплотности, он дал большого маху. Подозрения были искусно возбуждены доктором Штиллером и именно потому, что Петер стал его подозревать, что тот ведет какую-то большую игру, которую Гюнтер был не в состоянии разглядеть.

Преуспевающий Хертель никогда не одобрял увлечения Гюнтера инвестициями – не берись не за свое дело. Сойдясь в учрежденном в конце концов институте деловой активности вместе с доктором Штиллером, Хертель остался от него далеко не в восторге. Тут бы Гюнтеру ризадуматься и не спешить ставить свои подписи под приготовленными доктором Штиллером договорами, за которыми скрывались несоразмерно огромные для Гюнтера деньги. Но он, добрая душа, уверовал
...

Однажды в бюро Гюнтера без предупреждения пришел наряд полиции и увел доктора Штиллера в наручниках. Это был потрясающий гром. Доктор Штиллер оказался вовсе не доктором и вовсе не Штиллером. Был это многие годы разыскиваемый Интерполом банковский мошенник. Я думаю, что не был он и военным летчиком, несмотря на то, что рассказывал он об авиации очень убедительно. Видимо, была это его тщательно подготовленная легенда для простаков.

Да, звезды действительно стояли плохо для Гюнтера. Он отказался внимать предупреждениям Мюллера, увидев в этом только стремление урвать кус побольше. Он не поверил прямым подозрениям Петера, считая своего стажера слишком молодым и озлобленным на своего тирана-патрона. Он не внял интуитивному чувству воротилы Хертеля – уж этот-то давно доказал, несмотря на молодость, что он умеет разбираться в людях. Предполагавшийся доход в два процента от почти ста миллионов в год ослепил и оглушил Гюнтера. Подписанные им бумаги стали для него
роковыми. Какой бы доктор Штиллер не был мошенник, а за собственноручную подпись отвечать приходится самому...Был суд, конфискация и приговор о тюремном заключении. Ну, почти как у нас...
Я узнал об этом печальном исходе от одного знакомого клиента Гюнтера, не поленившегося позвонить мне ради этой новости. Марко не имел на это времени, диспуты в пивных требовали от него полной отдачи.

Прошли годы. Время от времени я вспоминаю Гюнтера, его добрейший взгляд, и кажется
мне, что был его конец закономерен. Таким добрякам не место в бизнесе. Не так, так этак съели бы его партнеры с более твердым взглядом. Было его предназначением составлять и проверять балансы и слышать в том райские пасторали и триумфальные марши. И лошадка ему тогда могла бы послужить по своему прямому назначению – покатать хотя бы его дочку.