Она сидела на своей
односпальной и курила "Север", маленькие злые папироски по 11 копеек
за пачку с двадцатью пятью термоядами. Лающий табачный кашель время от времени
рвал на части ее тщедушное, высохшее тело. Мысль еле шевелилась в ней - все более
вместо мысли приходили отрывки бессвязных картин перегнойного прошлого. То ей
вспоминался Рождественский бал в Манеже, ее первый в жизни бал и какие-то нелепые,
тошные своей поэтичностью мечты и ожидания от наступающего через несколько дней
века. То мелькало имение под Княжим Погостом в далекой и милой, чудоковатой Вятской
губернии, и папенька в поддевке вместо блестящего мундира, в каком его привыкли
видеть на Москве, и неистовые соловьи в продрогших от заморозков черемухах и сиренях,
и "Выхожу один я на дорогу", и шальной поцелуй чьего-то Митеньки, и
жилтоварищество в их доме напротив Спасо-Зачатьевского, пишмашработа, первая отсидка
и как ее пустили по рукам в мужском бараке, потом еще одна отсидка, когда их немилосердно
гнали в Валдай, а через четыре года, когда вроде бы стало налаживаться - в Мариинск,
- еще более немилосердно, сибирский накрахмаленный снег и промерзшие годовые кольца
на лесоповальных бревнах "Все для фронта! Все для победы!"
В
1954 году ее освободили и даже позволили вернуться в Москву. Ей сказали, что времена
поменялись, и что она теперь врядли опять вернется в зону.
В
Москве ей выдали в Сталинском райисполкоме ордер на пятиметровку в двухэтажном
бараке коридорного типа, на первом этаже, рядом с общей уборной и с кухней на
другом конце коридора, но ей на той кухне делать было нечего и у нее даже не было
своего стола там, а потому, а также по инвалидности у нее не было дежурства по
мытью и уборке общих мест.
Ей положили пенсию по инвалидности
первой группы, сто семьдесят рублей в месяц.
Койку и приклад
к ней дали соседи, потому что их дочку, которая спала в этой койке раньше, порезали
в Измайловском лесу, сильно поредевшем от военных лесозаготовок. А тумбочка осталась
от прежнего жильца, фронтового инвалида, спившегося до смерти в пивной у трамвайного
круга.
Приклад уже сильно поистлел, особенно простыня, мелко-мелко
жеванная и нестиранная ею ни разу, а чулки в подушки сбились колтунами, но это
не беспокоило ее почти невесомое тело и существование. Раз месяц она плелась в
солдатскую баню на Острове и просиживала в адской парной невероятно долгое время,
то жуча и немощно отжимая запревшее исподнее, то просто сидела на самом верху,
бессильно бросив руки меж колен. Баня заменяла ей все: кино, больничку, прачечную
и аптеку.
Мысль, наконец, пришла, продравшись сквозь утомительные
картины прошлого.
С ней в 1947-ом сидела американская шпионка:
какая-то американская дура, погнавшаяся в Россию за майором, которого наверняка
уже давно распылили в Норильске или Экибастузе, местах наиболее обжитых победителями
и прочими персонажами кино "Встреча на Эльбе".
Американка
все допытывалась узнать и понять, почему все русские такие мазохисты и готовы
все это терпеть годами, жизнями и поколениями.
Тогда, на
нарах, она не могла этого объяснить, но теперь, когда американка благополучно
уехала в свою Америку линчевать негров или клеветать на наш строй, ответ нашелся.
Вся
система воспитания и образования у нас строится на том, чтобы человек с младых
ногтей научился понимать и сочувствовать страданиям другого человека. Об этом
- вся огромная русская литература, все искусства. Даже само понятие русский интеллигент
- оно ведь про умение сострадать и сочувствовать чужой боли и беде.
И
воспитать русскую интеллигентность можно только через страдание и созерцание чужого
страдания. Страдательность и сострадательность превращаются по мере воспитанности
и образованности в высшие ценности, а окружающим нас американцам кажется, что
мы - мазохисты, потому что ничего другого, кроме Фрейда они не читали и не знают,
"Шинель" в их школе не проходят, а романы Достоевского у них принято
хвалить, не заглядывая в них.
На этом мысль опять иссякла.
Она
достала из тумбочки миску с ложкой, алюминиевые, достала также из глубины четвертинку,
уже сильтно початую и уполовиненную, плесканула водку в миску, развернула из пакета
свои законные на этот день двести пятьдесят грамм черняшки, покрошила их и не
спеша принялась хлебать: затируха была ей ежедневной едой завтрака, обеда и ужина.
Иногда, по выходным или праздникам кто-либо из соседей
баловал ее горячей картошкой с килечкой или селедочкой, но это бывало нечасто.
Семисезонная кацаевечка сползла с койки на дощатый пол,
пришлось отрывалаться от хлебова и вновь водрузжать одежку в ноги.
Обута
она была в литые калоши. Единственная пара нитяных чулок вечно морщилась от коленок
и ниже. Байковое цветастенькое платье, а под ним такое же единственное исподнее
никак не напоминали ей наряды и корсеты сказочно далекой юности.
Закончив,
она вновь закурила и включила репродуктор - большой черный круг военного времени,
теперь уже ни о кого таких не осталось. Люди стали покупать ламповые приемники
"Москвич" радиозавода "Красный Октябрь", а кто посостоятельней
- большие радиолы с разной музыкой.
Сквозь дым "Севера"
из репродуктора к ней прорвался плачущий визг Никиты Хрущова. Он на партсъезде
в бесконечной речи разоблачал культ личности.
Она вслушалась
в эту нервическую белиберду, прерываемую смехом в зале, а, вслушавшись, поняла
наконец, о чем это он, бишь.
"Мудак" - хрипло,
но внятно, с оттягом сказала она.
Я, частенько забегавший
в ее комнату: когда играли в прятки или просто так, посмотреть, как она будет
хлебать водку с черным хлебом, - впервые услышал ее голос и это слово, оно все
разом врезалось в меня - и на всю жизнь.
Она после того
быстро умерла, под новый, 1959-ый год, вот уже и моя жизнь кончается, а я все
думаю меж мелькающих картин перегнивающего прошлого, как и тогда почему-то подумал
восьмилетним пацаном: "так вот она какая, Родина-мать".
Пустозерск
По
малой и темной, как нечистая совесть, воде путанной протоки, что меж Печорою и
Пустым озером, пришел я в место заунывно печальное и тоскливое, стонущее тоской
и безысходностью. Отсюда уже ничего не видно: ни недалекой Печоры, ни света, ни
будущего; среди хилого тундрового криволесья стоит несколько малоприметных крестов
- и все.
Жалкие дрожащие березки в ржавой облетающей на
заполярном ветру листве, колючие угрюмые елочки, прозябающие в песке и болоте,
низменные облака, сыплющие колкие заряды снега, такие низменные и низкие, как
помыслы ночного ката, они чуть не задевают колышащиеся в судороге предзимья вешки
бурьяна. Скоро зима, совсем зима, уж и сейчас полдень - сумерек, а скоро и вовсе
ночь настанет, завоет голодным волком в своей самопустоте и глухом безлюдье и
безжизненности, поскольку все живое притаится и попрячется, впадет в терпеливую
спячку. Здесь жизнь наполовину короче любой и всякой другой уже тем, что половина
ее проходит в смертном зимнем забытьи.
НЕМНОГО ИСТОРИИ
В
1471 году Новгород окончательно теряет свою самостоятельность и присоединяется
к Московскому княжеству. Жаркие до чужого, московские князья озорно приобщают
к себе все владения и завоевания Великого Новгорода. Иван III снаряжает войско,
отряд в четыре с лишком тысячи человек, и тати, пробираясь озерными и речными
волоками, продвигаются к устью Печоры, где основывают острог на месте священного
капища пугливой печеры, - народа, предки которого, согласно преданиям и мифологии,
пришли сюда из Северного Предуралья, из кунгурских пещер, богатых металлом и подземными
силами.
Пустозерск возник как военно-ссыльное место и северный
оплот Московии на подходе к сказочной златокипящей Мангазее задолго до проникновения
московитов на Урал и в Сибирь - в 1499 году. Заброшенный и полузабытый, городок
просуществовал до 1762 года, после чего впал в окончательное безлюдство, захирел
и стерся с лица земли.
Здесь жизнь теплилась самым призренным
образом: на всем привозном - от муки до леса, воровством и грабежом от случая
к случаю несытой самояди и ссыльными. В не лучшие, но и не худшие годы, в 1679-ом,
например, было здесь 53 двора да нищих и вдовьих 8 дворов, а людей в них 268 душ
да бездворных с нищими 107 человек. Убогое городище.
РАСКОЛ
Существовал
на Москве кружок ревнителей благочестия (на Москве до сих кружков всяких! - я,
вот, был причастен, со многими другими, к знаменитому ММК, Московскому Методологическому
Кружку), возглавлял который духовник Алексея Михайловича о. Стефан Бонифатьев,
протопоп Благовещенского Собора. Входили в этот кружок два будущих непримиримых
и заклятых врага - Никон и Аввакум.
В июне 1652 года умирает
патриарх Иосиф. Стефан отказывается от патриаршего престола и убеждает царя поставить
митрополита Никона. Балабол и невежда Никон (Никита Минов) за пять лет своего
лихого патриаршества наделал и напахал дурости несметныя. С ходу он заменил двоеперстие
(символ единства Бога и человека) троеперстием (символ троичности Бога), тем самым
выкинув из символа веры ее носителя, человека, отторгнув верующего из Учения,
сделав человека непричастным и безответственным перед верой.
Он
также приказал привести тексты Богослужебных книг в соответствие с греческими,
но не теми, что были написаны на заре христианства, а современными ему, то есть,
послевизантийскими и глубоко погрязшими в римском католицизме. К тому же эти коррективы
были поручены такому же малограмотному греку, как и сам Никон, расстриге и блуднику,
изгнанному из Греции. В результате многие тексты оказались полны блядолепия, что
до сих пор самым дурным образом влияет на нравственный дух верующих в эти нелепости
и кощунства. Были также изъяты иконы русского письма, не соответствующие последней
греческой моде, весьма сомнительной и прелестной.
Он также
сильно поменял обряды и службы. И чем бессмысленней и нелепей было поновление,
с тем большей жестокостью оно вводилось. Да ладно б, поновление: гораздо строже
и лютее наказывалось следование привычному, старому обряду Богослужения, чтению
привычных, харатейных книг и писаний. Мордовский сиволапый мужик наломал дров
на триста лет впрок, после чего хлопнул дверью, оставив свой пост. Лишь спустя
9 лет Собор лишил его добровольно им скинутого сана. Кончил свою жизнь этот шут
в глубокой опале и ссылке, в забытьи и забвении в 1681 году, так и не поняв, что
он натворил.
Две трети православного населения страны покорно
пошла под ярмо новой веры, треть осталась в староверии, несмотря на гонения, притеснения,
казни, каторги и улюлюканье. Понадобилось более трехсот лет, чтобы церковь,
наконец, признала равночестие староверия. Неизвестно, сколько пройдет еще лет
прежде, чем церковь догадается принести свою повинную перед староверием, и никто
не знает, наступит ли когда-нибудь примирение народа в вере. Немеркнущими кострами
полыхают в нашей памяти очаги старой веры: Казанский собор и Рогожа в Москве,
Соловки, Вятка, Братский острог, Пустозерск.
АВВАКУМ
Аввакум
Петров, будущий знаменитый протопоп Аввакум, родился в семье нижегородского священника
в 1620 году. Его крестный ход начался в ночь на 13 августа (ночь св. Варфоломея,
с которого, по вере его, заживо содрали кожу) 1653 года. Взятый в сушиле, служившем
местом Богослужения по старому канону (служить в Казанском соборе по-старому ему
было запрещено напрочь), неистовый протопоп был отправлен с семьею вместе сначала
в Тобольск, затем в Якутский острог, до которого страдальцы не дошли и оседали
то в Братском, то в Енисейском, то Нерчинском острогах.
Бесчинства и зверства, чинимые в Даурии в отношении протопопа и его семьи воеводой
Афанасием Пашковым, привели к тому, что двое малолетних сынов померли, местное
население валом отвернулось от никонианского нововерия, а царь вынужден был вызвать
Пашкова на допрос. В 1664 году, после более, чем десятилетней, чреды духовных
подвигов и испытаний вере, истерзанный Аввакум вернулся в Москву, и, умиленный
его страданиями и стойкостью, царь молил его стать своим духовником.
Не
внял непреклонный. Это случилось весной, а осенью Аввакум со своим семейством
отправляется в Пустозерск. В феврале 1666 года (звериное число Апокалипсиса!)
на Собор были доставлены из разных мест староверы, в том числе и Аввакум с сыновьями
Иваном и Прокопием. Аввакума и его сторонников, не принявших абсурдистких доводов
Собора, предали анафеме. В последний раз Москва прощалась с героем духовного сопротивления.
Вслед за ним черной птицей улетела в изгнание и бессмертие
боярыня Федосья Прокофьевна Морозова. Репродукцию картины Сурикова вы найдете
и поныне в каждом староверческом доме - от Дуная до Забайкалья.
Прошло
16 невероятных лет мучений, пыток, сидения в холодном и низком подполе тюремной
избы, в цепях и поношениях, 16 лет величайшего долготерпения и сопротивления.
Чудесным образом воззвания Аввакума ходили по стране, возмущая народ против новой
веры. Они стали духовным основанием бунта Разина и других неповиновений. Искренняя
и горячая речь Аввакума стала лексической, стилистической и нравственной основой
русской литературы. С него началось великое противостояния писателя и власти,
слова и дела.
14 апреля 1682 года, на Страстную, Аввакум
и еще трое его сострадальцев были выведены из смрадного узилища. Простившись меж
собой, они громогласно предрекли скорую смерть престолонаследнику Федору - и тот
через две недели действительно умер, бросив страну к ногам очумелого в грехах
и жестокостях Петра. Аввакум веще изрек горестное своим палачам: "Аще умру
и обличителем вам буду всегда!", что сбылось также. Уже из полыхающего костра
народ внятно услышал последнее сжигаемых заживо: "Владычица, прими молитву
раб своих!" -- и она была принята со слезою.
Сегодня, плача по Аввакуму,
мы не можем поднять гнев на тех, кто противится гнету и унижению насильственного
присутствия в ненавистной им стране. Иначе мы предадим страдания и муки своих
учителей и наставителей, предадим себя и скажем себе: "Мы скот послушный
и нелепый."
Бурьян клонится под снегом и ветром, и
грозной яростью полны небеса над Пустозерском. Невыразимо зябко и одиноко на этом
ветру, а стоять надо. Стоять перед пылающим костром памяти, внимать последние
слова к Богородице и молить ея о том же.
ПУСТОЗЕРСК И ЕСТЬ
РОССИЯ
И понимать: Пустозерск и есть Россия, пустое никчемное
место, проклятое Богом и Богородицей, всегда и навсегда погрязшее в черных делах
своих, поскольку сама Россия допустила и попустила над собой это поругание. Зябко
в предзимней России. И пусть исходят из нее Достоевский и Толстой, Гоголь и Мусоргский,
Платонов и Булгаков, Солженицын и Набоков, Бродский и Галич - из пустоты они исходят
и, подобно Михаилу Глинке, говорят оставляемой зияющей пустоте: "Ноги моей
здесь больше не будет!"
Они уходят в бессмертие и всемирную
славу, вопреки несущимся им вослед казням, каторгам и анафемам, вопреки психушкам
и больничным койкам, вопреки серому многолюдью пустоты. Самая читающая страна
в мире - и самая пишущая. Это особенно становится заметным в диаспоре. Замкнутые
и угрюмые в новой социальной и культурной среде, мы начинаем с бешенством и остервенением
излагать себя и свою прошлую жизнь в письменной форме, надрываясь быть опубликованными
и услышанными, прочитанными. Кем, зачем? Такими же обломками? Чтобы утешиться
в плюсквамперфектном взаимопонимании? Суета все это.
Поток
несостоявшегося, пустопорожнего, псевдоправдивого и уже не раз пережеванного и
отторгнутого в отрыжке - основной поток печатной продукции вовне и внутри страны.
Здесь писателей, которым пишется, просто пишется, без страданья и боли, будто
понос их продрал, как грязи в тамбовскую распутицу.
ПУСТОЗЕРСК
МОЕЙ ЖИЗНИ
И я такой же. Тщеславие и пустословие. Ветер
на ветру и бурьян преклоненный. Я стою посередь Пустозерска - горизонт начинается
на расстоянии вытянутой руки и потому простирать руки некуда, космос отсутствует,
и ничтожество жизни перетекает в ничтожество собственного существования, и с горькой
ясностью, с пронизывающим холодом понимаешь: все так ненужно и напрасно, и нелепо,
и никчемно, и зазря, ей-Богу, зазря.