Александр Левинтов
Два рассказа

В комнате

Она сидела на своей односпальной и курила "Север", маленькие злые папироски по 11 копеек за пачку с двадцатью пятью термоядами. Лающий табачный кашель время от времени рвал на части ее тщедушное, высохшее тело. Мысль еле шевелилась в ней - все более вместо мысли приходили отрывки бессвязных картин перегнойного прошлого. То ей вспоминался Рождественский бал в Манеже, ее первый в жизни бал и какие-то нелепые, тошные своей поэтичностью мечты и ожидания от наступающего через несколько дней века. То мелькало имение под Княжим Погостом в далекой и милой, чудоковатой Вятской губернии, и папенька в поддевке вместо блестящего мундира, в каком его привыкли видеть на Москве, и неистовые соловьи в продрогших от заморозков черемухах и сиренях, и "Выхожу один я на дорогу", и шальной поцелуй чьего-то Митеньки, и жилтоварищество в их доме напротив Спасо-Зачатьевского, пишмашработа, первая отсидка и как ее пустили по рукам в мужском бараке, потом еще одна отсидка, когда их немилосердно гнали в Валдай, а через четыре года, когда вроде бы стало налаживаться - в Мариинск, - еще более немилосердно, сибирский накрахмаленный снег и промерзшие годовые кольца на лесоповальных бревнах "Все для фронта! Все для победы!"

В 1954 году ее освободили и даже позволили вернуться в Москву. Ей сказали, что времена поменялись, и что она теперь врядли опять вернется в зону.

В Москве ей выдали в Сталинском райисполкоме ордер на пятиметровку в двухэтажном бараке коридорного типа, на первом этаже, рядом с общей уборной и с кухней на другом конце коридора, но ей на той кухне делать было нечего и у нее даже не было своего стола там, а потому, а также по инвалидности у нее не было дежурства по мытью и уборке общих мест.

Ей положили пенсию по инвалидности первой группы, сто семьдесят рублей в месяц.

Койку и приклад к ней дали соседи, потому что их дочку, которая спала в этой койке раньше, порезали в Измайловском лесу, сильно поредевшем от военных лесозаготовок. А тумбочка осталась от прежнего жильца, фронтового инвалида, спившегося до смерти в пивной у трамвайного круга.

Приклад уже сильно поистлел, особенно простыня, мелко-мелко жеванная и нестиранная ею ни разу, а чулки в подушки сбились колтунами, но это не беспокоило ее почти невесомое тело и существование. Раз месяц она плелась в солдатскую баню на Острове и просиживала в адской парной невероятно долгое время, то жуча и немощно отжимая запревшее исподнее, то просто сидела на самом верху, бессильно бросив руки меж колен. Баня заменяла ей все: кино, больничку, прачечную и аптеку.

Мысль, наконец, пришла, продравшись сквозь утомительные картины прошлого.

С ней в 1947-ом сидела американская шпионка: какая-то американская дура, погнавшаяся в Россию за майором, которого наверняка уже давно распылили в Норильске или Экибастузе, местах наиболее обжитых победителями и прочими персонажами кино "Встреча на Эльбе".

Американка все допытывалась узнать и понять, почему все русские такие мазохисты и готовы все это терпеть годами, жизнями и поколениями.

Тогда, на нарах, она не могла этого объяснить, но теперь, когда американка благополучно уехала в свою Америку линчевать негров или клеветать на наш строй, ответ нашелся.

Вся система воспитания и образования у нас строится на том, чтобы человек с младых ногтей научился понимать и сочувствовать страданиям другого человека. Об этом - вся огромная русская литература, все искусства. Даже само понятие русский интеллигент - оно ведь про умение сострадать и сочувствовать чужой боли и беде.

И воспитать русскую интеллигентность можно только через страдание и созерцание чужого страдания. Страдательность и сострадательность превращаются по мере воспитанности и образованности в высшие ценности, а окружающим нас американцам кажется, что мы - мазохисты, потому что ничего другого, кроме Фрейда они не читали и не знают, "Шинель" в их школе не проходят, а романы Достоевского у них принято хвалить, не заглядывая в них.

На этом мысль опять иссякла.

Она достала из тумбочки миску с ложкой, алюминиевые, достала также из глубины четвертинку, уже сильтно початую и уполовиненную, плесканула водку в миску, развернула из пакета свои законные на этот день двести пятьдесят грамм черняшки, покрошила их и не спеша принялась хлебать: затируха была ей ежедневной едой завтрака, обеда и ужина.

Иногда, по выходным или праздникам кто-либо из соседей баловал ее горячей картошкой с килечкой или селедочкой, но это бывало нечасто.

Семисезонная кацаевечка сползла с койки на дощатый пол, пришлось отрывалаться от хлебова и вновь водрузжать одежку в ноги.

Обута она была в литые калоши. Единственная пара нитяных чулок вечно морщилась от коленок и ниже. Байковое цветастенькое платье, а под ним такое же единственное исподнее никак не напоминали ей наряды и корсеты сказочно далекой юности.

Закончив, она вновь закурила и включила репродуктор - большой черный круг военного времени, теперь уже ни о кого таких не осталось. Люди стали покупать ламповые приемники "Москвич" радиозавода "Красный Октябрь", а кто посостоятельней - большие радиолы с разной музыкой.

Сквозь дым "Севера" из репродуктора к ней прорвался плачущий визг Никиты Хрущова. Он на партсъезде в бесконечной речи разоблачал культ личности.

Она вслушалась в эту нервическую белиберду, прерываемую смехом в зале, а, вслушавшись, поняла наконец, о чем это он, бишь.

"Мудак" - хрипло, но внятно, с оттягом сказала она.

Я, частенько забегавший в ее комнату: когда играли в прятки или просто так, посмотреть, как она будет хлебать водку с черным хлебом, - впервые услышал ее голос и это слово, оно все разом врезалось в меня - и на всю жизнь.

Она после того быстро умерла, под новый, 1959-ый год, вот уже и моя жизнь кончается, а я все думаю меж мелькающих картин перегнивающего прошлого, как и тогда почему-то подумал восьмилетним пацаном: "так вот она какая, Родина-мать".

Пустозерск

По малой и темной, как нечистая совесть, воде путанной протоки, что меж Печорою и Пустым озером, пришел я в место заунывно печальное и тоскливое, стонущее тоской и безысходностью. Отсюда уже ничего не видно: ни недалекой Печоры, ни света, ни будущего; среди хилого тундрового криволесья стоит несколько малоприметных крестов - и все.

Жалкие дрожащие березки в ржавой облетающей на заполярном ветру листве, колючие угрюмые елочки, прозябающие в песке и болоте, низменные облака, сыплющие колкие заряды снега, такие низменные и низкие, как помыслы ночного ката, они чуть не задевают колышащиеся в судороге предзимья вешки бурьяна. Скоро зима, совсем зима, уж и сейчас полдень - сумерек, а скоро и вовсе ночь настанет, завоет голодным волком в своей самопустоте и глухом безлюдье и безжизненности, поскольку все живое притаится и попрячется, впадет в терпеливую спячку. Здесь жизнь наполовину короче любой и всякой другой уже тем, что половина ее проходит в смертном зимнем забытьи.

НЕМНОГО ИСТОРИИ

В 1471 году Новгород окончательно теряет свою самостоятельность и присоединяется к Московскому княжеству. Жаркие до чужого, московские князья озорно приобщают к себе все владения и завоевания Великого Новгорода. Иван III снаряжает войско, отряд в четыре с лишком тысячи человек, и тати, пробираясь озерными и речными волоками, продвигаются к устью Печоры, где основывают острог на месте священного капища пугливой печеры, - народа, предки которого, согласно преданиям и мифологии, пришли сюда из Северного Предуралья, из кунгурских пещер, богатых металлом и подземными силами.

Пустозерск возник как военно-ссыльное место и северный оплот Московии на подходе к сказочной златокипящей Мангазее задолго до проникновения московитов на Урал и в Сибирь - в 1499 году. Заброшенный и полузабытый, городок просуществовал до 1762 года, после чего впал в окончательное безлюдство, захирел и стерся с лица земли.

Здесь жизнь теплилась самым призренным образом: на всем привозном - от муки до леса, воровством и грабежом от случая к случаю несытой самояди и ссыльными. В не лучшие, но и не худшие годы, в 1679-ом, например, было здесь 53 двора да нищих и вдовьих 8 дворов, а людей в них 268 душ да бездворных с нищими 107 человек. Убогое городище.

РАСКОЛ

Существовал на Москве кружок ревнителей благочестия (на Москве до сих кружков всяких! - я, вот, был причастен, со многими другими, к знаменитому ММК, Московскому Методологическому Кружку), возглавлял который духовник Алексея Михайловича о. Стефан Бонифатьев, протопоп Благовещенского Собора. Входили в этот кружок два будущих непримиримых и заклятых врага - Никон и Аввакум.

В июне 1652 года умирает патриарх Иосиф. Стефан отказывается от патриаршего престола и убеждает царя поставить митрополита Никона. Балабол и невежда Никон (Никита Минов) за пять лет своего лихого патриаршества наделал и напахал дурости несметныя. С ходу он заменил двоеперстие (символ единства Бога и человека) троеперстием (символ троичности Бога), тем самым выкинув из символа веры ее носителя, человека, отторгнув верующего из Учения, сделав человека непричастным и безответственным перед верой.

Он также приказал привести тексты Богослужебных книг в соответствие с греческими, но не теми, что были написаны на заре христианства, а современными ему, то есть, послевизантийскими и глубоко погрязшими в римском католицизме. К тому же эти коррективы были поручены такому же малограмотному греку, как и сам Никон, расстриге и блуднику, изгнанному из Греции. В результате многие тексты оказались полны блядолепия, что до сих пор самым дурным образом влияет на нравственный дух верующих в эти нелепости и кощунства. Были также изъяты иконы русского письма, не соответствующие последней греческой моде, весьма сомнительной и прелестной.

Он также сильно поменял обряды и службы. И чем бессмысленней и нелепей было поновление, с тем большей жестокостью оно вводилось. Да ладно б, поновление: гораздо строже и лютее наказывалось следование привычному, старому обряду Богослужения, чтению привычных, харатейных книг и писаний. Мордовский сиволапый мужик наломал дров на триста лет впрок, после чего хлопнул дверью, оставив свой пост. Лишь спустя 9 лет Собор лишил его добровольно им скинутого сана. Кончил свою жизнь этот шут в глубокой опале и ссылке, в забытьи и забвении в 1681 году, так и не поняв, что он натворил.

Две трети православного населения страны покорно пошла под ярмо новой веры, треть осталась в староверии, несмотря на гонения, притеснения, казни, каторги и улюлюканье.
Понадобилось более трехсот лет, чтобы церковь, наконец, признала равночестие староверия. Неизвестно, сколько пройдет еще лет прежде, чем церковь догадается принести свою повинную перед староверием, и никто не знает, наступит ли когда-нибудь примирение народа в вере. Немеркнущими кострами полыхают в нашей памяти очаги старой веры: Казанский собор и Рогожа в Москве, Соловки, Вятка, Братский острог, Пустозерск.

АВВАКУМ

Аввакум Петров, будущий знаменитый протопоп Аввакум, родился в семье нижегородского священника в 1620 году. Его крестный ход начался в ночь на 13 августа (ночь св. Варфоломея, с которого, по вере его, заживо содрали кожу) 1653 года. Взятый в сушиле, служившем местом Богослужения по старому канону (служить в Казанском соборе по-старому ему было запрещено напрочь), неистовый протопоп был отправлен с семьею вместе сначала в Тобольск, затем в Якутский острог, до которого страдальцы не дошли и оседали то в Братском, то в Енисейском, то Нерчинском острогах.

Бесчинства и зверства, чинимые в Даурии в отношении протопопа и его семьи воеводой Афанасием Пашковым, привели к тому, что двое малолетних сынов померли, местное население валом отвернулось от никонианского нововерия, а царь вынужден был вызвать Пашкова на допрос. В 1664 году, после более, чем десятилетней, чреды духовных подвигов и испытаний вере, истерзанный Аввакум вернулся в Москву, и, умиленный его страданиями и стойкостью, царь молил его стать своим духовником.

Не внял непреклонный. Это случилось весной, а осенью Аввакум со своим семейством отправляется в Пустозерск.
В феврале 1666 года (звериное число Апокалипсиса!) на Собор были доставлены из разных мест староверы, в том числе и Аввакум с сыновьями Иваном и Прокопием. Аввакума и его сторонников, не принявших абсурдистких доводов Собора, предали анафеме. В последний раз Москва прощалась с героем духовного сопротивления.

Вслед за ним черной птицей улетела в изгнание и бессмертие боярыня Федосья Прокофьевна Морозова. Репродукцию картины Сурикова вы найдете и поныне в каждом староверческом доме - от Дуная до Забайкалья.

Прошло 16 невероятных лет мучений, пыток, сидения в холодном и низком подполе тюремной избы, в цепях и поношениях, 16 лет величайшего долготерпения и сопротивления. Чудесным образом воззвания Аввакума ходили по стране, возмущая народ против новой веры. Они стали духовным основанием бунта Разина и других неповиновений. Искренняя и горячая речь Аввакума стала лексической, стилистической и нравственной основой русской литературы. С него началось великое противостояния писателя и власти, слова и дела.

14 апреля 1682 года, на Страстную, Аввакум и еще трое его сострадальцев были выведены из смрадного узилища. Простившись меж собой, они громогласно предрекли скорую смерть престолонаследнику Федору - и тот через две недели действительно умер, бросив страну к ногам очумелого в грехах и жестокостях Петра. Аввакум веще изрек горестное своим палачам: "Аще умру и обличителем вам буду всегда!", что сбылось также. Уже из полыхающего костра народ внятно услышал последнее сжигаемых заживо: "Владычица, прими молитву раб своих!" -- и она была принята со слезою.

Сегодня, плача по Аввакуму, мы не можем поднять гнев на тех, кто противится гнету и унижению насильственного присутствия в ненавистной им стране. Иначе мы предадим страдания и муки своих учителей и наставителей, предадим себя и скажем себе: "Мы скот послушный и нелепый."

Бурьян клонится под снегом и ветром, и грозной яростью полны небеса над Пустозерском. Невыразимо зябко и одиноко на этом ветру, а стоять надо. Стоять перед пылающим костром памяти, внимать последние слова к Богородице и молить ея о том же.

ПУСТОЗЕРСК И ЕСТЬ РОССИЯ

И понимать: Пустозерск и есть Россия, пустое никчемное место, проклятое Богом и Богородицей, всегда и навсегда погрязшее в черных делах своих, поскольку сама Россия допустила и попустила над собой это поругание. Зябко в предзимней России. И пусть исходят из нее Достоевский и Толстой, Гоголь и Мусоргский, Платонов и Булгаков, Солженицын и Набоков, Бродский и Галич - из пустоты они исходят и, подобно Михаилу Глинке, говорят оставляемой зияющей пустоте: "Ноги моей здесь больше не будет!"

Они уходят в бессмертие и всемирную славу, вопреки несущимся им вослед казням, каторгам и анафемам, вопреки психушкам и больничным койкам, вопреки серому многолюдью пустоты.
Самая читающая страна в мире - и самая пишущая. Это особенно становится заметным в диаспоре. Замкнутые и угрюмые в новой социальной и культурной среде, мы начинаем с бешенством и остервенением излагать себя и свою прошлую жизнь в письменной форме, надрываясь быть опубликованными и услышанными, прочитанными. Кем, зачем? Такими же обломками?
Чтобы утешиться в плюсквамперфектном взаимопонимании?
Суета все это.

Поток несостоявшегося, пустопорожнего, псевдоправдивого и уже не раз пережеванного и отторгнутого в отрыжке - основной поток печатной продукции вовне и внутри страны. Здесь писателей, которым пишется, просто пишется, без страданья и боли, будто понос их продрал, как грязи в тамбовскую распутицу.

ПУСТОЗЕРСК МОЕЙ ЖИЗНИ

И я такой же. Тщеславие и пустословие. Ветер на ветру и бурьян преклоненный.
Я стою посередь Пустозерска - горизонт начинается на расстоянии вытянутой руки и потому простирать руки некуда, космос отсутствует, и ничтожество жизни перетекает в ничтожество собственного существования, и с горькой ясностью, с пронизывающим холодом понимаешь: все так ненужно и напрасно, и нелепо, и никчемно, и зазря, ей-Богу, зазря.



Обсудить этот текст можно здесь

Подписаться на рассылку альманаха "Порт-фолио"




| Редакция | Авторы | Гостевая книга | Текущий номер | Архив |
Russian America Top Russian Network USA Rambler's Top100