Просто человек
Леонета Рублевская

У мужа заболела спина. Те, кто страдал этим недугом, знает, что ни нагнуться, ни повернуться, ни пройтись свободно… Движения скованные, и скрыть отчаянную боль невозможно, как ни старайся… И вот при одном таком нашем совместном с мужем променаде останавливает нас человек и говорит мужу: у вас-де такое и такое, болит там-то и там-то, и делать нужно то-то и то-то… Мы так и застыли на полпути. И рентген делали, и еще какое-то детальное исследование позвоночника, а наш доктор все сомневается в правильной постановке диагноза…И уже к другому ходили - все не найдут причину американские специалисты! А тут - на тебе сразу все: и диагноз, и как лечить. Что за человек такой? Откуда свалился?

Оказалось, из Канады. Отдыхает здесь, в Майами, сил набирается, потому что в его 70, считает он, нужно заботиться о себе больше, чем когда-либо. Зовут Карл Куперберг. Когда мы спросили, кто он такой, Карл ответил: “Просто человек”. Потом оказалось, что врач-терапевт со стажем чуть ли ни во всю свою жизнь…

Вечером Карл зашел к нам, сделал массаж, принес лекарства и растолковал, что да как делать, чтобы побыстрей выздороветь. Ну, а после всего - наш закономерный вопрос к нему: сколько, мол? Ведь понятно, что дело сделано, помощь оказана, значит, расплатиться - наш долг. Хотя мы, вроде, в кругу русских - все “свои”, а между своими в неофициальной обстановке расчет необязателен, и все же… А он тут и заявляет, что он… во-первых, вообще-то не русский - еврей из Польши; а, во-вторых, денег с русских не возьмет, потому что в большом, неоплатном долгу перед ними...

Вот тут-то я и усадила его на диван, включила магнитофон и попросила рассказать о себе, об этом долге, о его прекрасном чистом русском языке и о многом другом из его, как оказалось, нелегкой, а в результате счастливой жизни… Вот наш разговор.

- Карл, для нас было удивительно узнать, что Вы - не русский. Вы говорите почти без акцента.

- Я знаю много языков, но русский считаю своим родным после польского.

- Как же так получилось, что он стал родным для Вас - ведь вы родились в Польше?

- По правде говоря, сейчас я уже и сам не могу сказать, кто я больше. Но по жизни так сложилось.

Я родился в обычной еврейской семье в Варшаве еще до войны. Город плохо помню. Но хорошо помню, что относились к нам всегда плохо именно потому, что были мы евреи. И еще помню, как ездил к бабушке в деревню по Висле на большом катере. И там, когда играл с местными мальчишками, они называли меня очень обидно: “жидова”, иногда бросали в меня камнями. Мое детство запомнилось мне всем этим в первую очередь...

Потом 39 год… Мне исполнилось 7 лет, когда Гитлер напал на Варшаву. Я как раз проводил очередное лето у бабушки и вернулся от нее, как оказалось, очень вовремя, потому что через неделю город окружили немцы, и Варшава была уже в огне. Транспорт не функционировал. Помню, как я с родителями ходил куда-то за водой пешком. Нужно было прикрывать чем-то мокрым голову, потому что жар от горящих и тлеющих зданий был очень сильный...

Потом все стали готовиться куда-то ехать. И наша семья тоже. Мы собрались очень быстро, ведь жили бедно и фактически имущества никакого не было. Отец был сапожником. Вот он взял инструмент свой, кожу, и мы поехали: я, моя старшая сестра, мама, папа. Вместе еще с другими беженцами мы переехали границу. Знаю, что границу, потому что было оформление документов, нам выдали какую-то одежду. Я запомнил название “Белосток”, а потом понял из разговоров старших, что это уже был Советский Союз. Так что мы бежали из Польши, захваченной немцами, к русским. А еще вернее - к белоруссам. Попросили послать именно туда. Потому что считали, что война закончится быстро, и мы все вернемся домой. И чтоб не было далеко добираться обратно, то Белоруссия - в самый раз, по соседству. Нас направили в небольшой городок Витебской области. И приняла нас какая-то семья.

- Но ведь понятно, что годы были тяжелые, и той белорусской семье, наверняка, было нелегко принимать беженцев…

- Конечно. Там, как мы поняли, все время тяжело жилось. За прием беженцев давали какие-то деньги. Это была совсем небольшая сумма. Но люди поделились с нами всем, что имели сами и даже лучшим. Домик был маленький, из бревен, крытый соломой. Была одна небольшая комната с печью. Так вот хозяева спали в комнате, а нам уступили печь. А зимы в те годы были суровые... Печь, конечно, согревала нас… И отношение людей, окружавших нас в ту пору.

- Долго ли вы прожили в Белоруссии?

- Два года. Помню, когда я пошел в школу, мальчик в классе спросил, кто я. Я ответил - еврей. А другие услышали и сказали ему: “Ты его не обижай…” И тогда я сразу почувствовал себя уверенно, потому что хорошо знал, как в родной Польше не любили евреев. И всегда остерегался признаваться...

- А на каком языке там общались?

- Конечно, на белорусском. Знаете, в ту пору, в мои 8 лет, язык схватился чуть ли не неделю, за месяц… И учился я неплохо. У меня и табель с той школы сохранился. Все шло трудно, но нормально. Мы освоились там. У меня родился брат. Родители приняли гражданство и стали работать. Начали строить новый дом. Но не суждено было нам в этом доме жить. Наступил 41-ый год… Началась война и здесь. Нужно было эвакуироваться, бежать дальше. Бежать в одном направлении - на восток.

- Все село поднялось в путь?

- Ну те, кто хотел. Выдали нам подводу, и мы еще с другой семьей двинулись искать станцию, чтобы уехать туда, где войны нет. Лошаденка слабая, дороги - по лесам и болотам, многие уже разбомбленные. По пути уже встречали красноармейцев, которые нам помогали не раз вытаскивать завязшую в грязи подводу. И как-то получалось по дороге: то немцы впереди нас, то - позади… Мы не понимали, где мы и куда едем. Все гремело и горело - ад, одним словом. Как-то остановились в лесу на лужайке. Мама расстелила пеленки сушить на солнышке. А тут и самолет сверху. И наши зенитки “заговорили” из-под укрытия: стреляют по нему. А самолет летает и оттуда тоже стреляют из пулемета… Мама крикнула мне, чтоб я быстро собрал пеленки с травы - не немцы, так свои убьют, потому что пеленки - как знак какой для фрица. Я бросился на лужайку собирать пеленки, а вокруг меня - как волшебство какое: п-пух - и дырка, а из нее пар… И еще - п-пух и пар. Это пули вокруг меня… Как цел остался тогда, до сих пор не пойму… Был в самом огне. Сбили-таки наши этот самолет. И мы в конце-концов догнали какой-то эшалон и погрузились в него. Это был товарный поезд. Много людей было в нем - нары деревянные в три этажа. Кажется, мы месяц провели в нем. Ехали на восток. А нас бомбили. Как только самолеты сверху, поезд останавливается, и все выбегают, в лес бегут прятаться. Договор такой был. А, помню, ехали по равнине и вдруг - снова налет. Ни деревьев, ни кустов вокруг… Остановиться - смерти подобно: всех убьют. Наш машинист так гнал поезд, что мы думали, он выскочит из рельс. Бомбы попали только в последние два вагона. Когда все закончилось, увидели их железные каркасы… Много семей там погибло.

Доехали до Чкалова, оттуда всех рассылали - кого куда - по селам. Нас определили в Новосергеевку.. Конечно, в этих местах войны не было. Ехали целый день туда подводой. Наконец-то приехали. Были измученные, грязные… Остановились переночевать в какой-то избе. Хозяйка взглянула на нашего малыша и сказала: ”Ой, помрет он, больно слабый!” И ушла… Конечно, все мы были несчастные, и брат мой младший тоже… Расстелили мы какие-то тряпки на полу, легли отдыхать. А через какое-то время кто-то зашел в нашу комнату. Темно было, электричества не было, видели только силуэт чей-то. Лежали молча, боялись пошевельнуться. Видели, силуэт нагнулся, что-то поставил возле нас и ушел. Кто это был - не знаем. Но на утро увидели большую миску с едой: хлеб, яйца, кусок сыра, колбаса или мясо и кувшин молока. Родители побежали по соседям, узнать, кто это был, чтоб поблагодарить. Так те сказали, что обычай у них такой в деревне: кто в нужде, все дают - кто что может, у кого что есть.
А мы ведь видели, что люди эти живут сами в нищете…

- И несмотря на это, люди поделились с вами всем, что имели, - как говорится, последнюю рубашку отдали…

- Да, это невозможно забыть… Мне тогда уже было 10 лет, я все помню. Уже потом, после войны, мы вернулись-таки в Польшу. А в 1969 году я иммигрировал в Канаду. Но те времена, когда жили с русскими, хорошо помню и ценю. И знаю: они нам помогли в тяжелую минуту, и я имею долг перед этим народом. Ведь фактически благодаря им, наша семья осталась жива. Поэтому всегда, когда могу помочь русским, я помогаю. Уже в нашем городе, в Монреале, знают, если кто из русских только приехал и у кого нет еще страховки и нужна немедленная помощь, идут ко мне... И когда речь заходит об оплате, я всегда спрашиваю: “У вас в семье кто-то воевал?” “Да, - говорят, - отец, дедушка, дядя…” Я говорю: “Они уже заплатили”.

Совсем недавно я с женой был в гостях. Одна польская семья пригласила нас на обед. Ну, и разговорились. Тема как раз зашла о военном времени. И я и сказал о своем отношении к русским. А хозяйка и говорит: ”А я русских не люблю”. Тут я ее и спрашиваю: “А где твоя семья была во время войны?” “В Советском Союзе”. Тогда я снова задаю вопрос: “А задумывались ли вы о том, сколько русских погибло, чтоб ты сейчас жила счастливо?” Она подумала и говорит: “А ты, наверное, прав…”

- Вот вы повторяете: русские, русские. А ведь в период войны лично вам помогали и русские, и белорусы, и киргизы...

- Собственно, “русские” - имелось в виду - советские. Помогали все. В Белоруссии, когда учился в школе, учителя не раз оставались со мной после уроков, подтягивали, ведь понимали, что язык этот - не родной для меня. В Киргизии рядом с нами жил профессор по математике. Он очень помог моей сестре, занимался с ней. Мы болели брюшным тифом, и много занятий пропустили.

Но, безусловно, нельзя смешивать понятие “люди” и “строй”. Чаще всего, когда кто-то говорит, как моя знакомая, “не люблю русских”, я понимаю, что не любят не людей, а строй… Ведь и сами русские помнят, как им жилось под контролем КПСС и КГБ…Впрочем, люди тоже разные бывают.

Я, скажем, помню такой эпизод тех лет. Это было в Киргизии. С нами рядом жила белорусская семья, в другой половине дома. Так что мы были все на глазах у друг друга. Старший сын той семьи был военный, и он приезжал к родным. Высокий, красивый, статный, весь в орденах и медалях… Я на него смотрел с восхищением, снизу вверх - в прямом и переносном смысле слова. А он как-то, проходя мимо, треснул меня по голове и сказал: “Ух ты, жид паршивый!” Не так было больно голове, как стало больно душе... Я ведь на него смотрел, как на Бога... Так было обидно! Но я даже не сказал отцу об этом... Не знаю, чтоб отец сделал... А вот его мать была для меня как родная бабушка… Когда я болел малярией, она за мной ухаживала. Я слышал, как она молилась надо мной, чтобы я не умер. Плакала, когда мы уезжали.

- А день Победы где Вас застал?

- Еще там, в Киргизии. К этому дню уже, конечно, все понимали, что Победа рядом. Уже все шло к этому. И все равно, когда объявили по колхозному радио о Победе, все бросились целоваться друг с другом. Чужие люди на улице обнимались - радость была огромная!

- А как дальше сложилась Ваша жизнь? Как возникла идея стать врачом?

- Как Вы поняли, детство я пропустил. Ни игрушек, ни детских игр - все это война отобрала, сразу стал взрослым. Хоть был мальчишкой и в школу ходил, но понимание жизни было уже, как у взрослого. Много причин тому. И то, что времена были трудные, и то, что не на родине жили… После окончания войны вернулись домой.

Польша нас встретила враждебно. Мы ехали в одном составе с красноармейцами. Те в первых вагонах, мы - в последних. И заметили, что в наших вагонах, когда переехали границу, уже на территории Польши, началось какое-то перемещение пассажиров. Как потом оказалось, поляки группировались в отдельном вагоне, чтобы мы, евреи, остались одни. И на станции в открытые окна полетели камни… Так нас встретила родная земля. Красноармейцы предупредили, что, если это будет продолжаться, они стрелять начнут… Так что было несладко с первого дня. И в то же время были такие поляки, которые во время войны скрывали у себя евреев, хотя, узнай об этом немцы, расстреляли бы всю семью... Уже в Монреале я познакомился с женщиной-полькой, которая помогла выжить 15 евреям. Это - подвиг.

В Польше после войны я продолжил свое образование. Математика мне давалась, хорошо шла, и я планировал приобрести инженерную специальность. Но у меня глаза плохие - астигматизм. Чертежи чертить - глаз четкий нужно иметь. Тогда и возникла у меня идея стать врачом, потому что, видя много горя во время войны, понял: профессия эта благородная и нужная. Вот и стал...

- И никогда не жалели о выборе своей профессии?

- Жалел в самом начале. Когда в Варшаве уже работал, не раз слышал, как пациенты, читая мою фамилию, отказывались идти ко мне на прием… Не доверяли еврею-врачу. И еще - когда только приехали в Монреаль. Мне пришлось сдавать экзамены - подтверждать профессию. Очень тяжелые экзамены... Но сдал, стал врачом во второй раз. Открыл оффис. Так и промчались годы. Уже черед детям работать. У меня сын и дочка. У них все складывается совсем по-другому. Другие времена, более счастливые. Но я не в обиде на свое время, на людей, которые с камнями на меня... Все это закалило меня, что ли...

- На Вашу жизнь выпало немало испытаний: и война, которая поглотила ваше детство, и трудные годы в эвакуации, голод, болезни, постоянная иммиграция... Часто люди, перенесшие много - даже не горя, а неудач, житейских трудностей - обозливаются на жизнь... А вы остались светлым человеком. Что дает вам силу принимать жизнь такой, как она есть?

- Одно и то же явление для разных людей может быть разным. Одного оно разобьет, другому может послужить наукой. Вот я из тех, кто всю жизнь делает выводы и учится. Наблюдая своих больных, я нередко убе ждаюсь, что большой процент из них совсем и не больные. Их разрушают какие-то неудачи, они не умеют сопротивляться им. Отсюда и болезни. Спрашиваю: “Чего нервничаете, изводите себя - кушать что есть?” “Есть”. “Одеться во что есть?” “Есть”. “Крыша над головой есть?” “Есть”. “Бомбы летят? Пули свистят? Нет! Что же еще нужно??? Живите и радуйтесь! Все остальное - не проблема!”

Отдых в Майами закончился, Карл уехал в Канаду и приступил к своим врачебным делам. Он работает сейчас немного, но приемы больных все-таки ведет, хотя, думается мне, в свои 70 ему можно было бы уже просто сибаритствовать: встречаться с друзьями, коих у него много, читать книги, слушать любимые итальянские песни, овладевать тайнами очередного иностранного языка, играть на музыкальном инструменте... Ну, мало ли что. Правда, он все равно все это успевает делать. А работать… Видимо, не дает ему его внутренний движок остановиться… Да и зачем, если есть силы, желание и возможность помогать людям?

Я вспоминаю этого человека, вспоминаю нашу неожиданную встречу, разговор. И думаю, что всем, кто встретился с ним на жизненном пути, повезло, как и нам. Потому что всегда знакомство с незаурядным человеком приносит нам нечто ценное, что не купишь ни за какие деньги. Карл как раз относится к категории таких людей…

Хорошо, что ты есть - просто человек!

Майами - 2002