Наш Монтерей был расположен очень живописно. Весь залив
напоминает ушную раковину – и в мочке этого изящного уха раскинулся Монтерей.
Самый край этой мочки – лесистый и неровный Кармельский
холм, рассекаемый Первой дорогой. На этом крутом подъеме мы проверяем
покупаемые машины: если машина не теряет скорости, значит хотя бы мотор
у нее в порядке, а остальное, как ныне стало принято говорить на англо-русском
косноязычии, чинибельно и ремонтабельно.
При головокружительном спуске с Кармельского холма открывается
ненадолго один из самых красивых и очаровательных видов на свете – яркая
синь залива в белой ажурной отторочке прибоя и пляжа, утопающий в зелени
развеселенький городок с белыми стенами домов и разноцветными крышами
– наш Монтерей. Дух захватывает от этой неправдоподобной красоты и не
можешь ею насытиться и каждый раз думаешь в эти две-три секунды счастья:
как хорошо, что я жив и вижу это.
С другой горы, обрамляющей город за Первой дорогой, с
Джек Пика, открывается не менее захватывающий вид на Залив и город. Здесь,
на вершине, поросшей калифорнийскими курчавыми соснами, мы часто устраиваем
пирушки с шашлыками и веселящими напитками. Прогулочные тропинки вьются
вокруг вершины, по другую сторону которой распахнуты горячие дали Кармельской
долины, где укрываются от жары и ненужных взглядов дома и домишки романтически
настроенных богачей и других состоятельных людей.
В хорошую погоду, а у нас она стоит почти всегда, с Джек
Пика просматривается зазубренный профиль Санта-Крузского хребта, что расположен
на противоположном, северном берегу Залива. Санта-Круз со своими окрестностями
пытается поспорить с нами в красоте, но – куда ему? Хотя, конечно, и там
есть чем любоваться и гордиться.
Санта-Крузский хребет виден почти отовсюду из Монтерея:
и с гор и с берега. Он каждый раз подчеркивает завершенность горизонта
и дает представление о масштабе нашего Залива.
Один из самых бесподобных видов на Монтерей – с дороги
Скайлайн, точнее, с небольшого отростка от нее под названием Оверлук.
Днем и особенно ночью сквозь кисею редко стоящих сосен видна уютная впадина
города, прильнувшего к развеселому, в парусах и кабачках, порту.
Скайлайн вьется меж сосен почти по самому гребню Кармельского
холма, растянувшегося на несколько миль. В одном месте, которое знают
немногие, в Скайлайн Крест, можно с одной точки увидеть и замкнутую панораму
Монтерейского залива и фрагмент океанского простора, обращенного к Пебл-Бич,
самому шикарному месту шикарной Америки. Океан – он и есть Океан, и это
очень чувствуется, когда отвернешься от уютной бирюзы Залива и посмотришь
на распахнутую роскошь бесконечного простора. Люди, живущие здесь, видят
из своих домов оба пейзажа (за что приходится прилично переплачивать)
и, наверно, только и делают, что бегают от окна к окну, наслаждаясь то
одним, то другим видом.
Я работаю в институте, расположенном в самом конце Кармельского
холма. От нас можно либо спуститься к Консервному ряду вдоль берега Залива.
Эти места описаны Стейнбеком в романе "Кеннери Роув" ("Консервный
Ряд") и теперь являются яркой игрушкой и приманкой для туристов.
Можно также проехать по 68-ой дороге по гребню холма, чтобы выскочить
на Первую дорогу. Но многие пользуются Франклин стрит, по прямой связывающей
наш институт с даунтауном.
И только на этом спуске видна Гора.
Удержать положенные 25 миль в час здесь невозможно, и
вы веселыми террасами и трамплинами скатываетесь с головокружительной
верхотуры вниз, а внизу – немного старомодный даунтаун с крохотными небоскребами,
озеро Эстеро, за ним, на пологом подъеме – элегантные башни Высшей Морской
школы, рельеф далее заметно поднимается и почти на уровне с Франклин стрит
– далекий, но хорошо различимый во всех деталях ВПП и рулежных дорожек
аэропорт Монтерейского полуострова, откуда летают самолеты в Сан-Франциско,
Сакраменто, Лос-Анджелес, Лас-Вегас и, кажется, куда-то еще. За аэродромом
виден бизнес-парк на плоских холмах между 68-й дорогой и Резервейшн роуд,
далее угадывается чертолом Лагуны Секи: гигантского автодрома, где проходят
оглушительные гонки по "формуле-1" и еще более оглушительные
мотогонки.
И надо всем этим – Гора.
Она очень живописна и похожа на гору, которую так много
раз рисовал Сезанн.
Форму горы лепит ее цвет – она, начиная с середины, безлесна
и сложена нежно-охристыми породами. Эти фиолетово-песчаные цвета прорубаются
черными складками и морщинами тальвегов и водотоков.
Тупым неровным углом Гора упирается в небо.
Вечерами утомленное бездельем калифорнийское солнце уходит
к Гавайям и японцам, освещая гору сизо-лиловыми тонами застарелого пьянства.
У нас очень часто показывают полнолуние. Невероятных размеров артериально
алая луна стоит ниже тонущего в наступающей тьме силуэта горы, и ты различаешь
вкрадчивые шорохи начинающейся страшной сказки. Днем Гора блистает палевыми
сполохами и мазками смелого постимпрессиониста. Утром в ней появляется
теплая палевая палитра сахара-сырца и этой сахарной головой она загораживает
нас – от чего? От жары и зноя Салинасской долины и дальних пустынь внутренней
Калифорнии? От пронзительных лучей восходящего солнца? От треволнений
мира? От гроз и гнева будущего? Сколько б я ни мотался по нашим окрестностям,
больше ниоткуда Гора не видна, только с Франклин стрит. То она прячется
за золотистыми холмами вдоль 68-й дороги, то ее загораживают Прибрежные
Дюны. Лишь, пожалуй, в самых безлюдных тупиках амфитеатра Форт Орда, где
никого никогда не бывает, кроме койотов, орлов и лесных львов, можно увидеть
– в искаженном ракурсе и масштабе – Гору. Отсюда Она кажется совсем плоской
и невысокой.
В феврале у нас бывает холодно, очень холодно. Не каждый
год, но все-таки за пять лет уже пару раз температура по утрам падала
до плюс пяти по Цельсию. В такие дни вершина Горы покрывается легким белым
рафинадным налетом. Это – снег. И мы, отвыкшие, с изумлением смотрим на
него.
Достаточно спуститься в даунтаун – и Гора исчезает с
глаз долой. Ее начинают загораживать всякие мелкие детали – то вечно перепруженный
народом перекресток с Альварадо авеню, то кучка эвкалиптов, то двухэтажненький
банк, то еще что-нибудь в этом роде. И это обидно. Особенно – Горе. Она
такая огромная и возвышенная, но ее заслоняют такие пигмеи и мелкие суеты.
И ее мало кто замечал и никто не знал, как она называется.
Тектоническая катастрофа, о которой так долго предупреждали местные геофизики
и вулканологи, наконец, состоялась. Я был дома, у себя в Марине. Откуда-то
набежали (вот любопытные!) Грозовые Тучи и ни с того, ни с сего, в августе,
когда дождей отродясь не бывало, разразилась сильнйшая гроза. Все вокруг
потемнело и заблистало молниями. Но освежения ливень не принес, и в воздухе
стояла гнетущая духота. Перекрывая жалкие громы, раздался сильнейший удар,
горизонт покачнулся. Я вышел на площадку своего деревянного второго этажа,
чтобы видеть происходящее, а заодно как-нибудь не оказаться зажатым и
погребенным в своих шатких и жалких стенах, сделанных из щепочек (как,
впрочем, и все здесь вокруг).
От этого первого удара что-то сдвинулось, и я увидел
тупой угол вершины Горы, который раньше отсюда ну никак не просматривался
и не подразумевался.
Через несколько минут или секунд (тут, надо сказать,
со временем стало совсем плохо – все часы, даже наручные, встали намертво,
а масштаб длительностей искривился до неузнаваемости) опять раздался ужасный
удар, и я увидел, как Гора, чуть пошатнувшись, придвинулась еще и стала
чуть больше.
Я насчитал десять ударов, равномерных, как шаги Командора.
И с каждым шагом Гора нарастала и приближалась к Монтерею. Над ней и по
ее склонам метались испуганные молнии, и на загривке низкорослого Кармельского
холма от этого дыбилась сосновая щетина. Посеревшее со страху небо совсем
опустело, а шальной ветер поломал все столбы, все пальмы и одинокую радиомачту,
стоявшую посредине болотистого озерца Марины.
Когда все кончилось и можно стало ехать и передвигаться,
я кружными путями, объездами и дорогами добрался до Монтерея.
Озеро Эстеро и два-три еще более мелких стали частью
Залива. Под воду ушли также Ирисовый и Джоселин каньоны. Позднее над ними
построили арочный мост, большой и красивый, больше тех, что украшают Первую
дорогу в Биг Суре. Никакого Джек Пика больше не было. Как не стало и 68-ой
дороги на Салинас, и аэропорта, и бизнес-парка, и Лагуны Секи. Не стало
и еще трех маленьких городков, примыкавших с севера к Монтерею. Теперь
напротив Кармельского холма, отделяясь от него узкой и очень глубокой
расщелиной Нового Залива, громоздилась и нависала огромная Гора. Ее силуэт
остался неизменным, но теперь, прижатые к ней, монтерейцы ниоткуда, даже
с верхнего конца Франклин стрит, не могли видеть ее. Лишь отдаленные корабли
могли любоваться ее возвышенной красотой да еще самолеты, но они к нам
больше не летают.
