Всю Страстную художник рисовал эту картину. За окном
шумели последние в этом году метели, и верхний свет был завален снегом,
отчего художник чувствовал себя как в берлоге. Пурга неиствовала - и снег
летел на огромной скорости то по касательной к земле, то от земли, сугробы,
подобно барханам, перемещались и, казалось порой, что то не сугробы, а
страшные пухлые привидения, насосавшиеся людского и природного зла.
С деньгами было как обычно, даже хуже обычного, и, кажется,
надолго, и он выбрал совсем небольшое полотно, уже загрунтованное. Главное
же было - не тратить много красок.
Перед ним стояли перелески - Татарии, Пензенской области,
Орловщины, всей нашей необъятной нечерноземной зоны от Полярного круга
до Китая: пустые поля, чуть розоватые в своем майском младенчестве, еще
не засеянные и незасаженные, а потому казалось и хотелось надеяться, что
никакие трактора и прочая сенокосилочная мерзость больше никогда на них
не выйдет, что земле, наконец, дадут отдохнуть и более не будут загружать
ее лоно чужеродным, голландской калибровки, семенем. Неровный, увалами
рельеф спокойными волнами удерживает горизонт и служит укрытием для ручьев
и маленьких прудиков, невидимых за складками местности, урожденной когда-то,
в угро-финские времена, лесом.
Мохнатых матерых лесов давно не стало - их сменили лесополосы.
Сейчас, в самом начале мая, который виделся художнику,
они были полупрозрачнами завесями серо-салатного цвета, нежными кисейными
декорациями умиления мира между Пасхой и Троицей. Сквозь их сиротливую
и скромную прозрачность сочатся и проникают потоки света - как потоки
счастья.
Глубина резкости пейзажа позволяет разглядеть даже самые
маленькие ветви дальнего перелеска и угадывать густоту еще не опавших
наивных сережек.
Легкий паровой воздух плотно заполнен шалой и буйной
свежестью, взыгравшейся силой молодой природы, по-детски кокетливой и
лукавой. И ветер сам, без усилий кисти, гуляет по неказистым просторам,
доводя молодые деревья до щекотливой дрожи и зяби.
На переднем плане - несколько березок ближайшего перелеска.
Художник тщательно, светло-зеленой и темно-салатовой красками, выписал
каждый листочек на деревьях. Он чувствовал эти младенческие листочки жадно
припавшими к материнской ветке - они окрепнут и наберутся сочных силенок
лишь в июне, вот тогда и можно будет идти сюда резать веники для неистовых
зимних парений.
А сейчас они дрожат комариным звоном, хилые, маломощные,
еще липкие после недавнего появления на свет.
Теперь он стал заполнять воздух парами и клубами росного
утра, не дотянувшего до тумана, но влажного, сытого водой, медленно обсыхающего
под лучами говорливого солнца.
Готовый пейзаж, с еще сырыми липнущими красками, художник
тщательно, без единой морщинки, затянул папиросной бумагой, отчего все
стало чуть-чуть не от мира сего, нездешним, нереальным, подернутым ненастоящностью,
но рефлексией воспоминания, памятью, грустью, щемящей печалью отстранения.
Внизу и чуть левее от центра, уже поверх папиросной бумаги,
он разместил простой черной краской шесть фигурок, иероглифически похожих
на солдатские. Мы не знаем: их забрали на службу или в плен, они идут
на расстрел или расcтреливать - это, собственно, и несущественно, ибо
они слишком контрастны ландшафту, отделенному от них непреодолимой папиросной
бумагой, они вынуты из того мира, контакты прерваны по разъемам и порваны
по живым нитям, кровоточащим жестокосердной несправедливостью.
А наверху и справа, той же черной краской - шесть скорбящих
матерей, шесть простых и выразительных символов, совершенно одинаковых,
потому что скорбь всегда одинакова и одинаково вынимает скорбящих из реальности
в небытие горя.
Он закончил картину, когда раззвонились колокола к праздничной
утренней службе светлейшего Воскресения - а он и не заметил, что кругом
Пасхальное солнце.
Он перевернул холст и все той же, уже совсем кончающейся
черной краской написал: «Мир без меня», поставил дату, расписался, вновь
перевернул картину лицом к себе, но вглядываться не стал и пошел спать
- может быть впервые за эти шесть дней по-настоящему.
Решением художественного совета после визита человека
из администрации президента картина была недопущена на очередную выставку:
при технически безукоризненном исполнении она не вписывалась в общую ситуацию
сложностей выборов в районах сосредоточения федеральных сил и бандформирований
террористических сепаратистов.
Художнику также весьма настоятельно не рекомендовали
выставлять это полотно где бы то ни было еще и тем более продавать, устраивать
публичные просмотры и вообще привлекать внимание общественности «пока
ситуация не стабилизируется», то есть никогда.
