Александр
Левинтов Давай закурим, товарищ, по одной
К утру литровая банка
обычно набивалась бычками под завязку. Двое отпадали: один спать, другой сдавать
какой-нибудь курсовой или дипломный проект. Мы высыпали содержимое банки, сортировали
и, сложив назад то, что уже не годилось к докуриванию, переходили от преферанса
к белоту или еще чему-нибудь незатейливому, копя клетки воспаленного мозга для
вечерних баталий сочинско-ленинградского или ростовского. По общажной комнатехе
плывет сизый дурман, на который топор-не топор, но ледоруб повесить можно. В окно
тщетно рвется свежий ветерок майского утра с разными сиреневыми и черемуховыми
прибамбасами: для нас эта свежесть, что открытая операция на сердце без наркоза,
такой кашлюк нападет, не приведи Господи.
Я закурил в
начале десятого. И сразу начал со знаменитого, по семь копеек за пачку из десяти
сигарет, «Дуката». Эта кирпичного цвета пачечка была визитной карточкой нового
поколения, первого поколения, массовым порядком пославшего идею построения в одной
отдельно взятой на хер. Наши отцы, те, что вернулись, курили беломор, а мы, протестуя
против этого поколения искалеченных и искареженных победителей, потянулись за
дукатиком. А питерские, в противовес нам, смолили свой беломор Урицкого, надо
сказать, действительно отличного качества и очень сочетающегося с их рюмочными
и пивными на каждой трамвайной остановке.
Конечно, курево
было в некотором ассортименте: из папирос – казбек, герцеговина флор, из сигарет
– махорочные (4 коп.), строительные (5 коп.) памир (10 коп.), ароматные (11 коп.),
прима (14 коп.), новые (17 коп), дальше шли друг (30 коп), тройка (45 коп) – толстые,
кислые, с липким расползающимся табаком, нам доступные редко. Было два сорта сигарет
с фильтром, был и импорт: польские спорт, болгарские солнце, шипка, БТ, югославская
фемина. Но это все – не для стипендии в 22 рубля, за которую еще надо было побороться
и не иметь троек (к несчастью, в нашей семье приходилось роковых 51 рубль на человека
в месяц, это означало, что я – из семьи с максимально высоким уровнем доходов
и потому могу получать только повышенную, которую и получал тщательно, из семестра
в семестр, с каждым годом наращивая мастерство сдачи экзаменов по любому поводу
и предмету).
Я любил курящих девушек. Некурящих я, конечно,
тоже любил, но с курящей как-то быстрей устанавливался контакт, всегда можно успеть
за одну сигарету поговорить о чем-нибудь веселеньком, например, о вреде курения,
рассказать последний анекдот и перейти на легкий интеллигентный мат. От курящей
девушки даже «да пошел ты!» приятно услышать: интимная хрипотца волнует гораздо
больше, чем визгливое кокетство «ой, я не такая, как ты думаешь!». Сигареты девушки
держат двумя пальчиками на отлет, ноги – на вылет, голос – на улет. Мы же держали
сигареты то средним и указательным, то большим и указательным, то тремя пальцами
– щепотью. В зависимости от обстоятельств. Вальяжно было сидеть на насесте какого-нибудь
маненько американского бара, стряхивать пепел в массивный хрусталь, тянуть через
соломинку шампань коблер, вдыхать запах настоянной на какой-нибудь импортной дряним
хны, нести чушь о фильмах, которых не видел, и проблемах, которых еще нет: о скорой
смерти и еще более скорой посмертной славе, если не своей, то хотя бы несуществующего
кореша. И так тонко изредка пускать небрежно-аккуратные кольца дыма. Правда, целоваться
с накурившейся – это то еще удовольствие. Они это знали и потому чаще посылали,
чем допускали к себе. Преодолевая отвращение, я обычно отвечал на их извинения:
«ничего, я ведь тоже не в лучшей форме, вот и щетиной оброс, как последний кабаньеро»
-- и не такое преодолевали! Вспомнить хотя бы столовские тюфтели: после них что
угодно поцелуешь. Курящие девушки были отчаяннее и решительнее некурящих: подозреваю,
что они были уверены: сигарета верней презерватива.
А еще
мы курили – в поездках, экспедициях и на практиках – трубки и самокрутки. Голландские
трубочные табаки были для нас литературными персонажами и политическими деятелями
нашего времени, Печориным, о котором все говорят, но которого никто не знает.
В табачных ларьках и киосках продавалась 50-граммовыми пачками махра курительная,
производства Моршанской махорочно-развесочной фабрики №1, в крайнем случае, №2.
Эти две фабрики, согласно Большой Советской Энциклопедии, из которой последовательно
исчезали кровавые герои эпохи династии Минь, были самыми крупными в Европе. Боюсь,
что они были не только самыми крупными, но и единственными.
Часть
моего детства протекла в Тамбове, в зачуханном тамбовском гарнизоне, куда был
распределен по окончании военной академии отец. Солдатам выдавали тогда бесплатно
по пачке этой самой махры и по книжечке тоненькой папиросной бумаги, двадцать
листиков толщиной в крылышко феи каждое. А вот спичек служилым не выдавали и меня
до сих пор мучает вопрос: а от чего они прикуривали, неужели по очереди друг от
друга?
Трубочный табак и махру можно держать в любой таре,
но наши любимые дарили нам на дни рождения или на двадцать третьи феврали саморучно
скроенные кисеты – и нам любовь казалась вечной. Курили в тамбуре, где окна напрочь
задраены и потому, из-за плотности табачного дыма, двери между вагонами открывались
с огромным трудом и напряжением. Высшим достижением и благом было курение на площадке
последнего вагона. Выпросишь у проводницы примерным поведением, стаканом или просто
трахом казенный ключ, откроешь последнюю дверь стучащего на стыках железнодорожного
плацкартного мира, сядешь, свесив ноги, засмолишь и смотришь, как в затихающих
сумерках отлетает в непрожитое чужое настоящее, а, может, это твоя жизнь так бешено
проходит мимо, старик?
В экспедиции, лежа в палатке на каком-нибудь
изучаемом болоте, забравшись в промозглый спальник с сапогами, либо у костра,
несущего тепло, свет и комаров, наступающих с тыла, сыплящего искры прямо в открытый
космос, садишь чудовищную самокрутку, душа и легкие проваливаются внутрь самих
себя от этого термояда, а ты щуришься на угли и созвездия: не тушуйся, познаем
и это, старик. А пижоны, стиляги и фарцовщики пусть тянут свои лаки страйки а
кэмелы. Был у меня один такой приятель: в карманах держал две пачки: в левом для
себя мальборо, в правом – памир для друзей. И никогда не ошибался карманами.
Нас
рано начало мотать по свету и жизни. Помню Куйбышев середины 60-х, где очередь
в единственный табачный магазинчик тянулась на двести и более метров, помню Поволжье
и Прикамье тех же времен, где хоть становись в очередь, хоть не становись – все
равно никакого курева не завезли, помню печально знаменитые гуцульские полтавской
тютюновой фабрики и наше тогдашнее альтернативное водородной бомбе оружие – сигареты
феодосийской фабрики. Почему-то именно на Украине делали особо мерзостное курево.
Это, наверно, компенсировало им отсутствие собственной Сибири. Я ведь застал еще
в Крыму табачный совхоз «Дюбек», жалкие останки некогда великого Крымского Табаководства.
«Американ» и «Дюбек» Бахчисарая и Байдарацкой долины, выращиваемые трудолюбивыми
крымскими татарами, были аристократическими табаками с мировым именем, более громким,
нежели вина Массандры. Потом населению запретили выращивать на своих участках
табак, а госпроизводство хирело и хирело. То, что застал я, можно назвать адом:
по концетрации ядохимикатов табачные плантации Крыма (и Кавказа) не уступали атмосферам
мрачнейших планет тогдашних советских научных фантастов. И работали на этих плантациях
исключительно персонажи из этих романов: невольники из ближайших и удаленных городских
институтов и школ. Совершенно секретно считалось и думалось в высших сферах партии
и правительства, что курение вредно и что, чем быстрей вымрут производители и
потребители табака и табачных изделий, тем быстрей и сам собой построится научный
коммунизм, где не только не будет водки и табачища, но и того, на что их можно
приобресть.
Впрочем, курить армянские, тбилисские, таллинские,
кишиневские, ташкентские, чимкентские и другие братские сигареты – это, брат,
тоже входило в краткий курс школы мужества настоящего человека.
А
еще был самосад.
Им торговали на колхозных рынках прокуренные
и крутые мужики. В резку добавлялась вишня – черешки и тонкие побеги, для пущей
синильности. Аромат и дурман настоящего, истинного самосада, не для рынка, а для
себя – это самый мужской, невыносимо мужской запах. Сильнее – только сапоги и
портянки волжского цыгана.
Самыми знаменитыми самосадами
были, кажется, все тот же Моршанск, Алтай и Погар.
Погар
(район и пгт Брянской области) – ареал производства сигарной махры и махорочных
сигар. Это – уникальная продукция. Недавно археологи раскопали неподалеку от Рима
остатки этрусского Макдональдса с окаменелыми бигмаками из полбы и мяса единорога.
Под стать этому сенсационному открытию и погарские сигары.
Это
было в каком-то ноябрьском подъезде. Мы открыли бутылку липкого даже снаружи апельсинового
ликеру, я был первым, ну, глотнул, ну, прошло, я закусил удила погарской сигары,
сложил руки лодочкой, чтоб раскурить ее, вдохнул, наконец и... дальше рассказ
того, кто был вторым: «И ты вдруг куда-то исчез. Вот только что стоял – и исчез.
А потом откуда-то с пола пошел такой кашель – и смрад.».
Потом
были, конечно, и кубинские сигары, и голландские, и даже знаменитый «Давыдов-2»,
но после погарских я, помню, твердо решил больше никогда ни в одном подъезде не
пить никакие ликеры. И то долгополое, серое, как содержание газеты «Правда» по
понедельникам, с отлетевшими и болтающимися пуговицами, с прохудившимися, бездонными
до самой полы карманами, девятисезонное пальто больше не ношу.
Скоро
круглая дата: 23 августа я буду отмечать ровно девятнадцатую годовщину, как бросил
курить – тридцатикопеечные болгарские ту и стюардессу, еще не мальборо, но уже
и не дымстон с примстоном. Я бы не хотел, чтобы вы читали это как ностальгические
сопли по прошедшей жизни, потому что в том, что было, было величие и простота
нашей жизни, была какая-то законченная совершенность всего этого нелепого мира,
была искренность и беззащитность, задумчивость чувств, пусть даже и напускная,
был тот самый героический суицид, ради которого мы и родились и пришли на этот
свет с того, и о чем теперь не жалеем и храним в себе как уже не саднящий горло
кусок родной культуры.