- Я думала,
это про любовь, а это - какой-то дедектив.
-
А я не понимаю, зачем так корежить классику: я ведь, помню, читала, что Карамазову
дали срок не за убийство, а за использование при транспортировки цитрусовых неправильной
тары.
Из невольно подслушанного разговора
при выходе с премьеры «Братьев Карамазовых» в кинотеатре «Россия»
Достоевский, несмотря на все наши самоуверения, - писатель,
с охотой интерпретируемый на сцене и экране. Тут и кинематографические
версии «Идиота», «Белых ночей», «Братьев Карамазовых», «Преступления и наказания», «Дядюшкиного
сна», и театральные - «Село Степанчиково», «Петербургские сновидения», «Идиот», относительно
недавняя ленкомовская версия «Игрока» и устойчивый в репертуаре ТЮЗа отрывочек
из «Преступления и наказания». Я думаю, недалек день «суповой оперы»
на костях великого писателя.
Вот и Б. Эйфман поставил балет
«Карамазовы».
Драматический балет Бориса Эйфмана уложил
в прокрустово ложе полутора часов огромный роман - такое возможно лишь при
предельной редукции содержания. Это неизбежно. Экономия содержания доведена
до того, что диалог Иисуса с Великим Инквизитором исполняют Алёша с
Иваном, а падучая переносится со Смердякова на Алёшу. Из романа выкинуто
многое, персонажей осталось всего шесть ... Удивительно, но при этом появилось
и несколько добавлений: например, освобождение Алёшей тюремного сброда,
что немыслимо было в романе (я думаю, что в старорусской кутузке вообще
было гораздо меньше заключённых, чем на балетной сцене).
Помимо
привычных Ивана, Мити, Алёши и их папеньки, халатного безобразника, а также
Катерины Ивановны и Грушеньки, в балете появляется ещё один персонаж
- кордебалет, исполняющий то роль толпы, то человечества в целом, то кошмары
во сне Ивана, то зэков, то революционные массы, штурмующие чугунную
решетку Зимнего из фильма Эйзенштейна «Ленин в Октябре».
Всё
это вполне оправданно и достоверно - очень по-достоевски. И подбор музыки
исключительно уместен: чего стоит только «Рассказ о Великом Инквизиторе»
под «Гибель богов» Вагнера или народный бунт под Мусоргского!
Спектакль
явно удался.
Сквозь перемежающиеся с другой непогодой ливни,
так похожие на очистительные слезы умиления, меж салатовых холмов весенней
Калифорнии, сквозь сады - то белорозового зефира, то муссовые - ехал я в
Сан-Франциско, два часа предвкушая этот балет и вспоминая, что чувствовал,
когда читал в первый раз, более сорока лет тому назад, «Братьев Карамазовых».
Федор Михайлович написал «Братьев Карамазовых», кажется,
последними, незадолго до своей смерти. На пороге своего шестидесятилетия
и перехода в бессмертие он восстанавливает для себя структуру собственной личности
и потому, вероятно, называет «папашку Карамазова» собственным именем.
Этот выродок, шут Балакирев, изголяющийся над самым святым, трепещущий
о грушенькином мизинчике за три штуки, этот самовлюблённый и спонтанный изверг,
не побрезговавший переспать с юродивой Марией Смердящей, - муть со дна души
Достоевского. Он вынул из себя эту муть, расстался с нею и тем облегчил
душу свою. А так как сам оценил свой поступок, как исполненный мастерски
и добротно, то и вынес его на публику.
Происхождение
писателя точь в точь или очень близко совпадает с карамазовским. Родом из
мельчайшей польской шляхты, осевшей на самой темной окраине Польши,
превратившейся в ходе грязных политических пертурбаций в российское захолустье,
так похожее на тоскливую, до одури, цвета серой бесконечности, безликую затрапезность
Старой Руссы, Достоевский всю жизнь потом люто ненавидел всех «полячишек»
подряд, не делая ни одному из них мало-малейшего снисхождения или сочувствия.
Всё семейство Достоевских, из рода в род, страдало мрачнейшими душевными
недугами, вызванными постоянными неурядицами, неудачами, нищетой, пьянством,
дурной кровью наследственности. Необузданные страсти и скандалы, на
и за гранью человеколюбия; тяжелейшие и постоянные свары с мордобитием
и оскорблениями, ранящими сильнее кухонных наточенных ножей, постоянная готовность
к унижению другого, издевательству, насмешкам, ничем не оправданная
шляхетская гордыня (как же - королей на сеймах избирали!), преступления и
вспышки беспричинной нежности и совести, разящие до слёз и судорог, - вот среда,
выдавившая из себя Достоевского. И, пройдя свой жизненный путь в тяжести
и величии, писатель платит самому себе по жесточайшему счету. «Братья Карамазовы» -
это, прежде всего, автобиография, размытая по четырем братьям и их отцу.
И
первая проекция - родословие и вся эта болезненно-сумасшедшая родня и предки
из зачуханного угла непонятно какой страны, «папашка».
Иван,
Митя и Алёша стоят перед нами по старшинству. Но какое место меж ними занимает
Смердяков, четвёртый брат? Мне хочется думать (под рукой «Карамазовых»
нет, а память моя не такова, чтоб помнить дни рождения всех героев романа),
он не имеет этого места, он специально не имеет этого места. Не потому, что
он - бастард (тут все немножечко бастарды и сукины дети), не потому,
что он замыслом писателя и есть истинный злодей и убийца, а по праву своего
подонства: ему нет места даже среди буйных. Смердяков - самая глубинная низость
и мерзость души писателя, заглянувшего в эти глубины и вытащившего на свет
Божий это чудовище: содрогайтесь!
И мы содрогнулись, увидев
себя.
И в этой же душе (и в нашей же душе) Смердяков сосуществует
с Алёшей, носителем чистоты и веры, незлобия, добра, любви, непорочности.
И, как и всё слишком светлое и чистое, Алёша кажется нам, при всём своём совершенстве,
неспособным жить. Достоевскому безумно жаль себя безнадёжно светлого:
по логике вещей и жизни князь Мышкин и Алеша должны погибнуть, но сострадательный
к ним и к себе писатель помещает одного из них в уютную психушку, а другого
– к мальчикам. И оба раза - за скобки жизни, на её обочины: в жизни
им делать нечего, как нечего в ней делать ангелу Достоевского и ангелу-хранителю
каждого из нас. Только плакать.
Всё буйное, азартное,
страстное в себе Достоевский отдал Мите. Ему же - все свои жизненные несчастья
и невзгоды, включая мытарства «Мертвого Дома» и рулетошный захлёб. Если
Алёша - модель хождений по мукам души, Иван - хождений по мукам разума, то
Митя - биографическая модель. Душа, разум и накипь неперсонифицируемы,
они - из мира универсалий, а потому и Иван, и Алёша, и Смердяков гораздо схематичней,
условней, неконкретней Мити. Они даже не попадают под подозрения в убийстве
- настолько безжизненны. Писатель - не убийца. Убийца - та неписательская
часть Достоевского, которая разделена между Митей, Смердяковым и Фёдором
Павловичем (в роду Достоевских так много было суицидов и суицидальных поползновений,
что мы вполне подозреваем «папашку» в самоубийстве или по крайней мере в
провокации убийства себя).
Чего более всего боится
в себе Достоевский - до озноба! - так это разума. Разум кажется данным в наказание
и соблазн, разум полон, по Достоевскому, греховности и порочности. Разум
в состоянии контролировать себя и, стало быть, другого контроля над
ним не надо - для христианина Достоевского это святотатственно и богохульно.
Умение разума разуметь себя кажется писателю кощунственным и… и он строит
поверх рефлексии (мышления по поводу мышления) ещё один этаж рефлексии
- осуждения и рефлексии, и рефлексируемого в ней мышления. Эта трехэтажная
конструкция, называемая в романе Иваном, пугает и бесит писателя, демонизируется им.
И при всей очевидной невозможности подобного акта, Достоевский, наконец,
не выдерживает и устами омерзительнейшего Смердякова бросает обвинение в убийстве
Ивану - обвинение, нравственно и логически безупречное.
«Братья
Карамазовы» - жесточайший суд над собой самого искреннего и правдивого писателя,
горьчайшее исповедание и завет нам знать и помнить, что мы есть на самом
деле с изнанки собственного сознания и собственной совести.
