Как ее занесло сюда, даже она понять не смогла.
Жила себе тихо на Егорьевском болоте, воспитывала молодую поросль гадюшника,
выращивала по кочкам клюкву и рассаживала свои любимые поганки, украшение
леса. А тут вдруг, нате вам: открыли секретный полигон на ее владениях
и стали испытывать новые средства. Ну, она и угодила нечаянно под какой-то
леший луч, мгновенно перебросивший ее в национальный парк Лассен, штат
Калифорния, аккурат между вечно закрытой из-за гололедов 89-ой дорогой
и 44-ой, которую лучше бы и не открывали, будь она неладна, в нехоженный
и непроходимый хаотический распадок.
Ну, занесло и занесло. Зато теперь стало тихо.
И она принялась изучать окружающую ее среду: индейских
духов, случайно запутавшиеся сюда английские и ирландские привидения католического
и протестантского толка, всепроникающие китайские мифологемы, превращающие
любые духовные дебри в чайнатаун, полупришельцев, сбежавших с голливудских
съемочных площадок.
Как девушка сугубо и почти европейская, она с трудом
переносила эту мешанину и кросскультурную символику, потерявшую всякое
значение и ценностную ориентацию.
Тишина здесь стояла кромешная. Только изредка сюда доходили
ультразвуковые отголоски тихоокеанского прибоя и редкое шевеление мысли
не то в Беркли, не то в Силиконовой Долине, не то вообще в занесенном
сугробами и безденежьем сибирском Академгородке.
Лишь однажды, когда она уговаривала горную клюкву хоть
немного покраснеть, со стороны вулкана Бютте послышались полные уверенности
и спокойствия за дорогу шаги героя.
«Суженый» -- подумала она и вышла навстречу. Тот вскинул
свою оптическую, но было поздно. Ствол сам собой изогнулся в нелепую кривую
третьего порядка, от выстрела его разнесло вместе со стрелком, обладавшим
слишком автоматической реакцией.
Из местной версии разрыв-травы она стала варить себе
запойный дурман, к которому быстро и легко пристрастилась от одиночества
и тоски по егорьевским гаденышам, как-то они там, небось, уже выросли,
родимые. Ночами, наглотавшись зелья, какимора стала петь отчаянные песни
собственного сочинения. Поначалу рейнджеры решили, что в лесу потерялся
ребенок, но ведь, догадался самый старший рейнджер, дети ночью спят, а
плачут в остальное время.
На изучение источника звуков денег в бюджете парка не
оказалось, но кто-то сообразил записать кикимору. Си-ди «Ночная песнь
леса» стала вдруг приносить приличный доход парку: врачи обнаружили, что
эти мелодии помогают при невралгии, мигренях, мотоциклетных травмах, а
также от рака простаты и в качестве снотворного – самых распространенных
ныне болезнях и недугах. У детей от «Песен» сходили бородавки и цыпки,
а также прекращался понос. Вообще, штука оказалась очень полезной и безопасной.
Ресурс же был бесконечен, и торговля уже давно перешла на «Ночные песни»
целыми блоками си-ди со специализацией по болезням и карманам потребителей.
В буферной зоне национального парка быстренько понастроили
исправительных тюрем и домов престарелых для безнадежных старух (старики
до такой степени немощи и безнадежности обычно не доживают). Шустрые риэлторы
и строительные фирмы в кулисах между исправиловками и догадельнями понаставили
коттеждей и мотелей, пришлось сооружать новую дорогу, чтобы справиться
с безумным потоком машин выходных дней.
А кикимора ничего этого не знала. Окружающая среда постепенно
привыкла к ее голосу и даже одно, правда, очень потасканное привидение,
стало строить ей куры и зазывать в cвое логово попить свежей коллекционной
кровушки из личных (сильно, между нами, заплесневелых) подвалов и запасов,
побесноваться, покуролесить и вообще, тряхнуть стариной или хотя бы ее
остатками, но кикимора с омерзением отвергла домогательства ветоши.
Своей оголенной контрастностью и кроткой неприкрытостью
она заставляла светиться старые пни; мхи и лишайники слегка зеленели,
их свисающие с ветвей плети завивались игривыми косичками и кудрявыми
клубами при ней.
Ей понравилась свобода и одинокие творчества, тихие сумрачные
дни, цепляющиеся рваными облаками за вершины елей ее распадка. Как должное,
но необязательное, она воспринимала одобрительный гул и писк окружающей
среды и не знала, что изнеженный ею мир стал немного меняться.
И там, где раньше лили скучные дожди, семенили тягучие
мороси и шастали промозглые туманы, теперь лежали роскошно белые снега,
настолько ослепительные, что от них солнце становилось ясней и радужней.
С неба навсегда исчезла ущербная злодейская луна, и теперь над ночным
миром вечно стояло томное и уютное полнолуние, утишающее шторма и волны
и делающее любовь таинственной сказкой на двоих.
Иногда она скучала по оставленным ею местам. И тогда
там наступала оттепель, звенела и лилась благодатным дождем с отряхивающихся
к весне деревьев капель, или, если было лето, вставала радуга – в совершенно
чистом, из льняной бязи, небе.
Время шло, но не для нее. И потому она совсем отстала
от жизни, даже от окружающих ее и загнанных в тупики и дебри мрачных и
темных следов и последствий жизни, лишь людям казавшихся бессмертными
и неистребимыми. И потому никто из людей никогда так и не увидел ее, кроме,
пожалуй, читателя этого рассказа. А жаль.