Надя Деннис

В поисках святого Грааля:
Заметки о Великобритании
(продолжение)

Великий шотландский философ Дэвид Хьюм (David Hume, 1711-1776) считал, что все наши знания первоначально происходят от чувственного восприятия внешнего мира, и затем - через операции нашего разума - уже идут от "внутреннего восприятия". Еще до Хьюма рационалисты и эмпирицисты 18 века утверждали, что человек родится с разумом пустым и открытым для опыта и знания, как с "чистая доской, белая бумага" (напр., Джон Локк), и на эту девственную чистоту записываются - через индивуидуальное восприятие - ощущения и впечатления, а те уже развиваются в идеи - это и есть наше знание. "Чистой доски" разума у меня давно нет, чего нет того нет... но не страшно: я просто сотру с нее кое-что лишнее и запишу туда "воспринятую мной" Шотландию.

Эдинбург - ее столица. Кажется, что он не очень велик, если сравнить его с другими столицами и даже с соседним городом Глазго. В отличие от темного и массивного Глазго, он светел и романтичен - при той же каменной массивности... Совсем иное ощущение... Иная атмосфера... Иное настроение.

Совсем недавно прочла: Эдинбург - самый красивый город Великобритании. Это меня огорчило - я думала, что только я одна так считаю... А это, оказывается, старо, как "Волга впадает в Каспийское море"...

Эдинбург кажется небольшим потому, что не утомляет, не давит на человека. Но поверхностно насытить хватающего с непривычки и из-за отсутствия времени он может быстро. Удовлетворившись незнанием, многого так и не узнаешь... Эдинбург разделен на Старый (действительно небольшой) и Новый город - последний, начатый в 1770 г. (вот вам и "новый", с точки зрения американца), разросся достаточно бурно. Еще в 17 веке современники поражались тому, что ни в одном городе мира не жило так много народа на такой малой площади, как в Эдинбурге.

Говорят, что свое название и положение город унаследовал от укрепленного на на огромной скале кельтского форта Dunedin. Защищенная стеною и водами озера Нор' Лох крепость-Замок стала с 11 века центром жизни шотландцев. Город под ее защитой потихоньку нарастал вокруг. Он выдержал множество атак "старого врага - Англии" (Auld Enemy of England), столицей же стал лишь в 15 веке. Озеро потом осушили, теперь там парк - Сады Принцессы.

Шотландцы говорят: Эдинбург - город для влюбленных. Верно. Но не обязательно приезжать сюда парой. Можно влюбиться в сам Эдинбург, и, наслаивая один уровень знания - и неизменного восхищения - на другой, никогда не разочаруешься...

Неподражаемый этот город (эх, может - совсем не те слова нужны) никого не соблазняет на ходу и самовольно, в отличие, скажем, от карнавальщицы Венеции... И никогда он не полезет к тебе ни с расспросами, ни с рассказами, ни под юбку, мужскую или женскую. А кошелек сам раскроешь - и с радостью. И еще: в Эдинбурге гордишься собой потому, что вообще удалось сюда добраться...

Конечно, и Венеция - тоже, говорят, город для влюбленных, но не я влюблена. Не раз Венеция надувала и нанизывала меня на свою обманчивую прозрачную леску, как дешевую муранскую стеклянную бусину. А Эдинбург - скала, камень - и даже символ независимости Шотландии, недавно, наконец, возвращенный ей Англией (что совпало с образованием собственного Парламента три года назад) - здоровенный неотесанный серый камень с двумя медными кольцами-ручками для переноски (теперь уж, кажется, переносить больше не будут). Так-то. Идет, сказал Финдлей...

Венеция... Венеция самовлюбленна. Венеция театральна, нарочито загадочна и ревнива, и подла, и мокра своей мусорной канальной слизью - и легким бризом, то ароматным от местной выпечки и тончайшего, изысканнейшегокофе, то вонючим оттого, что населена и захвачена она пешими, одуревшими людьми, и манит хитрым, как прищур и ресничный взмах грубо намазанных глаз, мусорком, что гоняется по площади Святого Марка и смывается в дни подъема воды, и резким взлетом вспугнутых иллюзий - порханьем и снованьем голубей, этой всеитальянской бездельной заразы, что бомбит вас и с неба и со всех древних стен... Ну на что мне молотобойцы на часах на крыше византийского собора Св.Марка, на что мне четверо медных, одинаково безликих и тупых кандидатов на отживший и эфемерный - уже тогда - римский имперский трон; ну что мне американка, с которой я разговорилась на речном трамвае, плывущем по Canale Grande: глаза ее были зелены, и зелена была несущая плевки вода канала в то утро, но то не были у нее истинно зеленые глаза - с желтой янтарной примесью, а были - заурядны, как бутылка пива Хайнекена, а не бывает в природе таких глаз! - Дешевые пластиковые линзы. То была бездомная - душевно бездомная. Как выяснилось в разговоре, обе мы там искали излечения от искарнавалившейся любви, которую оставили далеко, и искали ответа у самого города - у города, который ответов ни на что не дает.

В Эдинбурге иллюзорных встреч и разговоров не бывает. Там вопросы или совсем иные, или никакие. Там идет снег - иной раз и ранним, и поздним летом. Там дует холодный, солидный ветер. Шотландский ветер не терпит мишуры, ерунды и вранья. Если вы одни, то всегда там будете реально - не отчаянно, но счастливо, благословенно - одиноки. Там нет карнавала утраченных смыслов и нервной погони за невозможным. Эдинбург - честен. Он дудит в свою волынку, не взирая ни на что, обминая ее бока, живот и подбрюшник - при любой погоде. Если объяснить все это с женской точки зрения, то в Эдинбург влюбляешься, как в единственного мужа, навсегда, а не в спешке и неразумно, как в какого-нибудь бисексуального актера.

Почему я тут все вспоминаю о Венеции? Но и Шекспира чем-то беспокоил Венецианский купец, раз он писал о нем!... А я желала вычеркнуть свои чувства, какими они стали, когда добралась с ними в шотландские края. Впечатление от Эдинбурга не менее сильно, чем от Венеции, но оно совсем иное. Оба города уникальны и значимы в масштабах своих стран, и в обоих даже язык - не тот, что принят за основной в их странах. Диалект Венеции ближе испанскому, чем к италъянскому - все эти Ca' d'Oro, Ca' Dei… Шотландец говорит на языке, который куда ближе к любому северноевропейскому, чем к английскому, и это не диалект, а свой язык. Говорю еще и потому, и это считаю важным, что Венеция все же воспроизводима, а значит - конъюктурна; а значит - не неповторима. Склонирована Венеция в Лас-Вегасе. Видела по телевизору: массовая демонстрация барменш из казино, уставших от высоких каблуков на работе, - и это на фоне нового Дворца Дожей, а за углом - развлечения Каньона...

Бери деревяшки и строй городок:
Дома и театры, музеи и док;
Пусть дождик прольется и хлынет опять:
Нам весело дома дворцы создавать! -

писал эдинбуржец Роберт Льюис Стивенсон (Block City, пер. В.Брюсова).

Ах, пусть я не знаю обьективных истин и причин! Все для меня субъективно... К ногам Венеции - падали, конечно, Бродский и Тарковский, но я же - не они. Зная Венецию по-своему, довольно живо - и снаружи и изнутри, зная ее диалект, ее язык, ее вкус и запах не понаслышке, я переступаю через ее каналы, как через трупы, и несу свое срдце подальше. Нет, надеюсь, что не тут мое сердце захоронится, что я тут никогда не умру, и не про меня, не про мою последнюю вспышку напишет какой-то новый Томас Манн. Кто дует, тот дышит, тот живет и создает жизнь. Но- по-разному. В Венеции - стеклодув, в Эдинбурге - волынщик; выдувать - создавать... дует стеклодув, дует и волынщик... один выдувает стекло, другой - музыку. Стекло можно спрятать за стекло - или разбить его; музыку в шкаф не спрячешь. Она неуязвима и неуничтожима. Шотландские музыка и поэзия солидны, вечны и малоприступны, к ним не суются критиканы, в них критиковать нечего -ничего не подделывается и не продается. И пусть мое сердце будет покоиться под каком-нибудь серым шотландским булыжником. Пусть будет оно так же твердо, как сердце шотландца - в верности и любви.

Но время покончить! Всему есть свой срок.
В минуту разрушен весь наш городок.
Лежат дереяашки, как брошенный сор.
Где ж город, наш город близ моря, у гор?

Не таков его родной город. Не разрушит его несовершенство памяти. Никто не скопирует Эдинбург! Не только из-за его физических особенностей, но и из-за его духа. Из-за огромного удельного веса его истории, из-за богатейшей интеллектуальной традиции. Из-за того также, что Эдинбург просто не согласится на это - больно горд; независимость же его - вопрос особый. Да и где наберешься столько камня! И именно такого! А как подделать шотландское небо?

Стивенсон родился в Эдинбурге в 1850 году. И сейчас можно увидеть тот дом, где он появился на сет, недалеко от Королевского ботанического сада, если пройти Inverleith Row свернуть направо - и вот, он, 8 Howard Place. Неподалеку, на 10 Warriston Crescent, также есть дом, в котором пребывал Фредерик Шопен во время своего визита в 1848 г., как указывает мемориальная доска.

Ах, в Эдинбурге многих неясных вопросов вообще не обдумывают и ответов на них не предлагают. Заунывная волынка стопроцентно реальна и стара. Как чистошерстяный меринос юбок и толстых гольфов-чулок на кривых их шотландских, стопроцентно волосатых ногах, так и сам стопроцентный шотландец, конечно же, стопроцентно горд своим стопроцентно шотландским происхождением.

Так, например, сказал Роберт Бернс:

I am naebody's lord -
I'll be slave to naebody;
I hae a quid braid sword,
I'll tak dunts frae naebody;
I'll be merry and free,
I'll be sad for naebody.
If nobody care for me,
I'll care for naebody.

И в Эдинбурге тоже кишат голуби. На маленькой площади их тысячи. А также - множество хиппи и к ним примкнувших, в основном из Западной Европы. Тут я и разговариваю с итальянским студентом: Откуда вы? - Ах, вряд ли вы знаете мой город и даже то, где он. - Ну почему же не знаю, скажите сначала! - Я из Удине. Удине, ундина - адриатические, венецианские края, как не знать!... Вот наваждение! Всегда, сказал Финдлей.

Мысли-эмоции... Чувства-идеи...

Наши идеи не врождённы, учил Хьюм, они развиваются по своим законам, но первосточник их - наше личное чувственное восприятие. Знание не должно и не может быть абсолютно точным, зато оно приходит к нам благодаря внимательному и систематическому наблюдению жизненных явлений. Сложнейшие наши идеи соотносятся с окружающим миром лишь настолько, насколько эти сами идеи способны отразить окружающий нас мир. Да, да, нам известно, что сумма углов треугольника равна сумме двух прямых углов, но о треугольнике-то и углах впервые мы узнаем через опыт, и потому распознаем его его в различных, в том числе природных, объектах... Вот и давайте распознавать ложное и правдивое, свое и чуждое.

Хьюм известен и своей теорией человеческих страстей. Собственно, это были две теории, т.к. страсть не одна, их много, и из них он вывел свою теорию морали (напр., в ч. III книги Treatise).

Он утверждал, что страсти зарождаются в человеке от страданий и удовольствий - прямым и непрямым путем; так и страсти выходят - прямые и непрямые... С другой стороны, говорит Хьюм, страсти бывают самые различные; возможно, не боль и удовольствие порождают их, а, наоборот, страсти порождают удовольствие и страдание (его книга Enquiries)... Так что же первично? Мне нравится такое противоречие у серьезного философа-шотландца, потому что это лишает его учение и облик застылой каменности - и в конце концов, ни на что в мире нет однозначного ответа - все и правы, и все неправы... Национальный идеолог Шотландии был, кстати, великим теоретиком морали и основательно выступал против гедонизма и эгоизма... Так что, как сказал национальный поэт Шотландии,

При всем при том,
При всем при том,
Судите не по платью,
Кто честным кормится трудом,
Того зову я знатью.

У всякого опрошенного мной человека впечатление об Эдинбурге примерно одинаковое, хотя у всякого (и у меня в том числе) всегда велики пробелы в знаниях о нем. Нельзя не заметить и преступно не посетить знаменитый Замок на скале, но можно не заметить еще очень и очень многого...

Да множьте же вы свои чувственные восприятия! Но не принимайте все яркое за ценное. Недавно были в Эдинбурге мои знакомые - конечно, прошагали немало по нарядной улице Принцессы, но не пошли по ней туда, где виделись лишь малояркие ограды и дома: смутились видимой утратой праздника центральной части улицы - и пропустили еще один праздник; не свернули, как надо было бы, налево, на узковатую лестницу среди кустов и деревьев, не поднялись по ней - и так и не узнали о существовании холма, Calton Hill, который не только открывает великолепную панораму города - иную, чем Замок, - но и хранит немалую часть эдинбургского богатства. Холм Калтон покрыт памятниками и монументами.

Но прежде всего замечу вот что: я-то к холму я шла еще и потому, что знала, чего ищу. Когда-то пришлось "фотографировать" памятью, теперь у меня был фотоаппарат. Я пристроилась на перила, как курица на насест, чтобы на снимке не было солнечных бликов. Вокруг никого не было в этого пустом месте, но вдруг собралась толпа. Все вытягивали шеи и смотрели на фотографируемый мною объект - мемориальную доску - и читали (впервые, конечно), то, что на ней написано:

988 - 1988
Saint Volodymyr the Great
RULER OF UKRAINE
1000 years of
Christianity in Ukraine
---Erected by Ukrainians in Scotland

1000 христианства на Украине, святой Владимир Великий, правитель Украины... От украинцев в Шотландии. На национальном мемориальном холме.

Я же говорю - во всяком противоречии правы и неправы как минимум обе стороны...

Так и философ Хьюм, логично рассуждавший о страстях, болях и удовольствиях, - взял и спротиворечил. У его склепа-памятника я гордо (но и с почтением) постояла. Меня чуть не сдуло.

Самый крупный на холме Калтон - Национальный монумент, задуманный в 1816 году как прямая копия афинского Парфенона (чему способствовало и расположение на холме), памятник соотечестникам, павшим в войнах с Наполеоном. Копией Парфенона строение не стало, несмотря на усилия его автора - архитектора-классициста Уильяма Плейфейра (William Henry Playfair, 1789-1857).

Как и аналогичный по целям русский храм-памятник, начатый в Москве на Воробьевых холмах, проект оказался слишком сложным в техническом отношении - и слишком дорогостоящим. В 1822 г. средства исчерпались, финансирование прекратилось. В отличие от русского монумента, в Эдинбурге хотя бы часть проекта соорудили. Там и остается он по сей день. По мнению некоторых, в урезанном виде проект приобрел еще более глубокий символический смысл. Плейфейр же немало потрудился над тем, чтобы Эдинбург приобрел славу "Северных Афин".

На холме имеются две, но не единственные в городе старинные обсерватории - конца 18-го и начала 19-го века (шотландцы исключительно высоко ценят науку, как и, кстати, алкоголь...). А вот и Монумент Нельсона, возведенный в 1816 г. в память о Трафальгарской битве 1805-го. Это башня, похожая на перевернутый телескоп. Внутри его - крутая винтовая лестница, а наверху - знаменитый шар, отсчитывающий время. Когда мы поднялись туда в самый первый раз, девятилетнему моему сыну выдали "Диплом": имеем честь наградить вас за героическое восхождение, вы преодолели все 150 ступеней...

Самое важное об Эдинбурге так и не рассказано, а мне надо уезжать. Отбываю я лишь на короткое время - в Глазго, и вскоре опять возвращусь. Тогда и расскажу что-нибудь еще. Пока же путь мой лежит в Alloway - представилась возможность съездить на родину Роберта Бернса, жизнь которого тоже во многом связана с Эдинбургом.

Один из известных ценителей творчества Бернса, Джеймс Рамсей Макдональд, написал:

"Роберт Бернс одарил Шотландию своего времени почти неразрешимой загадкой. Его гений был слишком жизнеспособным, чтобы его разрушить, и слишком сияющим, чтобы его затмить. Он был "плохим", но к нему следовало притерпеться, и в результате и в сердцах своих современников, и в наших сердцах всегда жило и живет чувство, что и через сотню лет его имя пребудет в списке бессмертных". [Пер. - Foreword to: Burns from a New Point of View, by Sir James Crichton-Browne. - London, Kennikat Press, 1937]

Я спросила о Роберте Бернса у себя, в Америке, у выпускника университета, который специализировался в английском языке и литературе. "Роберт Бернс? Хм... Нет, мне он не очень нравится. То есть не близок. Какой-то он чужой нам, американцам, - слишком далек от нас, да и язык... Очень трудно его читать, многое непонятно".

Что ж, понятно, - читают-то его тут, если вообще читают (а кто из нас сейчас читает для души своих, русских поэтов прошлых столетий!) - в подлиннике, не переведенного. Нужно продираться не только через старинный, но и через шотландский язык - и национальный дух его поэзии. Почти как американцам Пушкин! Нам-то, кажется, все легко и весело преподнесли Самуил Маршак и другие переводчики. Нам-то строки Бернса даются шутя:

Так пусть же до конца времен
Не высыхает дно
В бочонке, где клокочет Джон
Ячменное Зерно! -

Но... А вот попробуем в подлиннике:

Then let us toast John Barleycorn,
Each man a glass in hand;
And may his great posterity
Ne'er fail in old Scotland!

Убрал Маршак из стихов величие старой (уже тогда, при Бернсе старой, и всегда) Шотландии... Но стакан-то зачем убрал? И нам легко читается...

25 января - важнейший национальный праздник Шотландии, ежегодно отмечающей день рождения своего поэта. Роберт Бернс немало пожил в Эдинбурге. Родился же он, как уже сказано, в деревне Alloway (недалеко от города Ayr), на западном побережье южной части Шотландии, в глиняной хижине, которую своими руками построил его отец, фермер William Burnes (поэт заменил свое имя на Burns в 1784 году). Первое свое стихотворение (он называл их песнями, чем они и были), Handsome Nell ("Красавица Нелл"), Роберт написал в 1773 году, в возрасте четырнадцати лет... Конечно, о любви. К девушке по имени Нелли Киркпатрик:

O, once I lov'd a bonnie lass,
Aye, and I love her still,
And whilst that virtue warms my breast,
I'll love my handsome Nell…

["lass" - girl, "bonnie" - pretty, "whilst" - while] Впоследствии Бернс сурово раскритиковал свой первый опыт. Кто из поэтов этого не делал!...

Личность Роберта Бернса (1759-1796), этакого "веселого нищего" (так называется его кантата: The Jolly Beggars, русск.пер. А.Петрова), нам, иностранцам, обычно почти неизвестна. Я думаю, что нужен какой-либо выдающийся режиссер, лучше всего Милош Форман, который сделал бы фильм о Бернсе того же размаха и глубины, как "Амадеус". Не голливудский бессмысленный, псевдошотландский Braveheart, а правдивое произведение искусства о величайшем поэте Шотландии. Но пока остается лишь надеяться на это.

Вот частное письмо Роберта Бернса от 7 апреля 1788 года:

...Strange! How apt we are to indulge prejudices in our judgments of one another! Even I, who pique myself on my skill in marking characters - because I am too proud of my character a man to be dazzled in my judging for glaring wealth, and too proud of my situation as a poor man to be biased against squalid poverty… [Prose Work of Robert Burns. Edinburgh: William and Robert Chambers, 1839. P.37]

Как легко мы судим о людях и осуждаем их, кается Роберт Бернс, и даже он сам, тот, кто умеет создавать различные характеры, весьма гордый своими личными качествами, чтобы восхищаться блеском чужого богатства, слишком гордый своей бедностью, чтоб ее осуждать...

Далее. В личных записях Бернса читаем [мой перевод - Н.Д.]:

"Я прослушал и прочел множество работ о философии, о добродетели и величии души; и, когда последние поставлены в окружение красноречия, изливаемы в условиях обильного многоцветия парнасского размаха, то их еще может как-то выносить чувствительный музыкальный слух... Но, когда все эти высокозвучные проповеди сравниваешь с простым делом долга, как его обычно выполняют, то я не думаю, что здесь можно отыскать что-либо свойственное, или заложенное в человеческую натуру в большей и более ужасной диспропорции..." [там же, с.125]

Вот вам и его современник Хьюм со своими моралями!... С другой стороны, речь-то Хьюм вел и о страстях... А уж их-то было в жизни бедняка Бернса куда как много... Например, гордость.

Пред нами дверь в свои палаты
Закрыли вы, милорд.
Но мы - не малые ребята,
А ваш дворец - не торт!
[Лорду, который не пустил в свои палаты поэта и его
друзей, интересовавшихся архитектурой. - пер. С.Маршака]

Роберт Бернс всю жизнь боролся с бедностью и что-то затевал: то производство конопли, то молочную ферму, и всю жизнь терпел унижения от своего низкого социального положения. Не было у него, при самобытном его даре, и основательного образования, но он очень много читал - как современников, так и Шекспира, Мольера, Расина. К концу своей недолгой жизни Бернс увлекся драматическим жанром (ничего в этом жанре, однако, он создать не успел) и критической прозой, поддерживал связи и переписку с виднейшими писателями и критиками своего времени. Не подобно ли это судьбе Пушкина?... Признание нашло его, а богатство - нет… и еще одна сходная черта:

Прикрытый лаврами разбой,
И сухопутный и морской,
Не стоит славословья.
Готов я жизнь отдать свою
В том жизнетворческом бою,
Что мы зовем любовью.
Я славлю мира торжество,
Довольство и достаток,
Создать приятней одного,
Чем истребить десяток!
[Строчки о войне и любви. - пер. С.Маршака]

Не секрет, что Бернс весьма увлекался женщинами и имел незаконнорожденных детей (женат он был на Джин Армор, свадьбу с которой сыграл в 1788 году).

...Дитя моих счастливых дней,
Подобье матери своей,
Ты с каждым часом мне милей,
Любви награда,
Хоть ты, по мненью всех церквей, -
Исчадье ада.

Пускай открыто и тайком
Меня зовут еретиком,
Пусть ходят обо мне кругом
Дурные слухи, -
Должны от скуки языком
Молоть старухи! <...>

Я с матерью твоей кольцом
Не обменялся под венцом,
Но буду нежным я отцом
Тебе, родная.
Расти веселым деревцом,
Забот не зная.
[Моему незаконнорожденному ребенку. - пер. С.Маршака]

Роберт Бернс прожил тридцать семь лет - опять-таки, как Пушкин. И он стал таким же любимейшим поэтом для шотландцев, как Пушкин - для нас. Жизнь его была - горение и горести, и необузданность веселой, светлой натуры, и неустроенность общественного положения, и бесконечная любовь к жизни во всех ее проявлениях, высоких и низких, и непрерывный творческий расцвет гения, резко оборванный смертью, - правда, не насильственной. Что породило страдания Бернса - его внутренние "страсти"? Но они же и дали ему и высшие радости. Или радости и боли пришли к нему от чрезмерного увлечения жизнью, жизнью жалкого трудяги-бедняка и великого гения?..

В самом конце жизни Бернс, живший тогда в городе Dumfries, участвовал в собирании народных песен и мелодий (помните, и Пушкин этим занимался?) и там, где на мелодии не находились слова, он сочинял их сам - впоследтвии в Эдинбурге были изданы шесть томов этого собрания, как и еще одно с аналогичным содержанием - в обоих случаях Бернс активно сотрудничал с не ради денег. Он так никогда и не заработал ничего на своем творчестве.

Различные недуги грызли поэта. Он страдал телесно - от ревматизма, и душевно - особенно из-за смерти своей дочери Элизабет. С горя он попивал, конечно. Но то, что главной причиной его ранней смерти было пьянство, отрицается и современниками, и исследователями. Поэт навещал множество своих преданных друзей и нередко выпивал с ними, но более он славил эти выпивки, чем пил сам (как у Пушкина: "Друзья, священен наш союз!..."); он никогда не мог себе позволить, чтобы выпивка нанесла вред его творчеству, и - увы - никогда не прекращавшемуся тяжелому труду на ферме - фермером он родился, фермером был всю свою жизнь, фермером умер.

My father was a Farmer upon the Carrick border, O,
And carefully he bred me in decency and order, O;
He bade me act a manly part, though I had ne'er a farthing, O;
For without an honest manly heart, no man was worth regarding, O…
[My Father was a Farmer…]

Он быстро слабел. В начале июля 1796 г. врачи отправили его, после долгих уговоров, отдохнуть и принять купания. Он вскоре возвратился домой, чувствуя себя все так же плохо. Некоторые утверждают, что сам свою близкую кончину он не предчувствовал и строил множество планов. За две недели до его смерти один из его знакомых так описал поэта: "Я редко видел его ум настолько великим и сосредоточенным. Он беседовал весьма остроумно и живо…". Другая знакомая встретила Бернса за неделю до его смерти, и она позднее заметила: "Его гений был потушен только последней искрой уходящей жизни". Конечно, все зависит от того, какими глазами на него смотрел тот или иной человек.

В то же время остались свидетельства о том, что в свои последние дни он стал с отчаянием просить у знакомых финансовой поддержки, чего раньше не делал, писать своему тестю с просьбой о помощи - его жена была снова беременна. Обстоятельства его были крайне унизительны, говорит один из его биографов, изменить их Бернс был не в состоянии; вскоре сознание его стало темнеть, он нередко бредил. Умер Роберт Бернс у себя в Думфрисе 21 июля 1796 года... Его ребенок родился на следующий день после похорон и долго не прожил.

Только смерть спасат поэтов от бедности и славит их до небес. Роберта Бернса похоронили с воинскими почестями - была собрана немалая сумма по подписке. "Шотландия, сделав так мало для Роберта Бернса при его жизни, - написал один из исследователей, - была поражена раскаянием после его смерти, и с тех пор всегда старалась воздать ему за то, что пренебрегала им, сделав из поэта своего кумира и благодушно взирая на его человеческие качества".

В 1815 году Бернсу построили на родине красивый мавзолей - время было такое, мавзолеев и монументов - помните, монументы на холме Калтон?.. В 1823 году монумент был закончен, и с тех пор он открыт для публики. Родную хижину, давн разрушенную, отстроили заново, создали целый мемориальный комплекс. И это - прекрасно. Сейчас, когда я заканчиваю эти строки, Шотландия как раз вволю наотмечалась - день рождения Роберта Бернса, 25 января. Светлая память!

…Я снова уеду из Эдинбурга , т.к. остановилась в Глазго, но это далеко не в последний раз. О главной, но не единственной цели своих поездок в Эдинбург я так и не рассказала... Впрочем, к чему спешить - ведь речь идет о Шотландии.

Использованная литература (не указ. в тексте):

Роберт Бернс. Стихи в переводах С.Маршака. - М.: Худ.литература, 1980.
Английская поэзия в русских переводах. - М.: Прогресс, 1981.
Nielson, William Allan. Robert Burns: How to Know Him. - Indianapolis: Bobbs-Merrill Co., 1917.