Ночь прошла
спокойно, хотя до шести утра дверь, отделяющая внутренние покои моей квартиры
от внешних, жалобно так поскрипывала, будто пенсионерка в очереди за чем-то
нужным, но не ей. Наконец, тонкая и нервная душа Зудилова не выдержала,
подняла его натренированное тело, которое и прекратило этот скрып, а я ("наконец-то,
догадался, проснулась-таки в нем совесть, хоть под утро!") глубоко
и довольно заснул до самого будильника, поставленного на шесть тридцать.
О чем-то бормотал порывистый утренний дождь.
"Может, еще поспим? Дождина-то какой!" -- взмолилась
зудилова душа из неподвижного тела в семичасовую рань.
- Это здесь дождь, а в Монтерее солнце, отсюда видно.
Крупногранулированный кофе уже сварился, штаны обуты,
мосты и пломбы начищены - пора ехать.
По мере нарастания скорости перед хайвэем мы просыпаемся.
Слава Богу, дождь такой, что полиция не видит этих мук и судорог пробуждения.
А в Монтерее и впрямь никакого дождя.
Первая остановка - опеношная плантация. Высыпали! Да
такие ядреные, как деревья! Их срезать тяжело и муторно, проще выворачивать
сразу целый куст на полтора-два кило. Дома обрежем! По крокетной лужайке
лежат там-сям раздавленные подлым тракторишком несчастные гроздья бывших
опят. Поймаю этого косаря - убью, собаку! Тоже мне "раззудись плечо,
размахнись рука, выдь на Волгу, чей стон раздается, жаль, только жить
в эту пору прекрасную уж не придется".
Перебирая застрявшую в мозгах классику и полузабытый,
но нерастворимый мат, мы едем дальше, в дебри, окаймляющие гольфовые поля
для очень крутых миллионеров. Даже когда кругом Сахара, в Пеббл Бич что-то
всегда накрапывает или висит водянистыми клочьями или просто бредет туманом.
Сегодня поливает. Не как из ведра, а как из пол-ведра. На поле стоят несчастные
миллиардеры и из последней злости пуляют свои шарики на ветер, чтоб ветер
унес это вдаль. Они с недоумением смотрят на наши привидения, мы с недоумением
смотрим на их: мы-то в лесу, под деревьями, а они-то в голимом поле, мы
- гриб собираем, а они - по шарам лупят.
А они попадаются: махонькие детишки белых, настоящие
бэби, поджаристые маслята, огненно рыжие, настоящие бестии - боровики,
по полфунта каждый.
"На тебя глядя, никогда не подумаешь, что детство
у тебя было…"
"У нас у всех было одно детство. Что у тебя,
что у меня. Мы этим детством родны и в каждой мелочи типа картошки в мундире
или цены салаки соленой, нежирной пряного посола по рупь десять за кило…"
"С нее даже шкуру сдирать не надо было, как с
селедки мелкой среднесоленой по рупь двадцать за кило…"
"Да а была еще такая здоровая килька развесная
соленая по семьдесят коп за кило. У нас в детстве собака была, Розка.
Большая такая желтая собака. Вообще-то она дворовая была, но мы ее кормили.
Я видеть не мог, как она и другие собаки собачьи же говны на морозе жрали.
Мутило от жалости. Морозы в нашем детстве стояли настоящие и подолгу:
по две недели кряду в школу не ходили. Уши к затылкам примерзали…
" А сопли - к носу"
"Это точно. И снегу было: от паровоза одна труба
и пар виднелись. В половодье опять неделю не ходили в школу, бегали лягушачью
икру смотреть. Красота! Чего мы в этой икре не видели? А вот запах ее
до сих пор в ушах стоит. Я в пионерлагерь поехал, всего на одну смену,
приезжаю - а Розку собашники пристрелили. Ночь дома не ночевал, в бузине
в шалаше проплакал, только утром с голоду домой пришел. Мама, черная вся,
слова не сказала, только подбородок у нее мелко-мелко так дрожал. Лучше
б выпорола.
Потом у нас кот появился, Васька. Два года Васькой
бегал, мышей где-то по блату доставал, а на третий окотился и стал Васеной.
Нормальная домашняя кошка. Я опять в пионерлагерь уехал, опять вернулся:
кошкодавы убили Васену.
Я тогда, это примерно 54-55 годы, уже много чего знал
и понимал, и про Сталина, и про евреев, и про капитализм, и про МВД с
КГБ. Не маленький. И про стукачей знал: отец на фронте с лучшим другом
о "Москве-38" Лиона Фейхтвангера в окопе как-то поговорил, так
отца потом еще лет десять таскали и расспрашивали, а друг тот к нам домой
приезжал, пил с отцом водку, плакал и рассказывал, как и что он наговорил
еще. Книжка эта со мной в Америке и с отцовскими комментариями на полях.
Ничего там нет…"
"И с моим похожее было, на фронте тоже…"
"А вот живодеров я с тех пор возненавидел и продолжаю
ненавидеть. Ведь они за что - и Розку, и Васену, и, дай им волю, и меня?
- Ведь только за то, что не по их понятиям, не по их правилам. То есть,
говорится, что мы больные и заразные, а ведь никто из них не смотрит на
это: нет хозяина - и души его. А потом - больному-то ох как и без того
несладко. Никому больной не нужен и ничего он сам не может и не хочет
уже. Его бы приласкать только - он бы заплакал и вылечился бы, а они на
него петлю - и к таким же доходягам. Вся страна - один сплошной Каеркан."
"Чо это такое?"
"Под Норильском, туда доходяг свозили. Одностороннее
движение. Во время войны в Норильске было больше миллиона зэков. Смертность
- до десяти процентов в месяц. Всех, кто еще шевелится - в Каеркан… Я
своей стране все могу простить, и все простил, и сам грешен и виновен
не меньше остальных и оставшихся. Со всем смирюсь, кроме живодеров и живодерен".
"Ну, ладно, хватит о политике".
"А о бабах еще рано - в бане или после нее поговорим".
И мы катим в баню, еще пустую и не протопленную. И долго
лежим на полках, нагревая пространство своими телами, а затем, наподдав
эвкалиптового, ногами к раскаленным камням, чтоб тепло правильно входило.
И оно постепенно так, вкрадчиво входит, и тело распластывается в сладком
изнеможении, и расправляются жилочки, поджилочки и суставчики и вытягиваются
пальцы на ногах и становятся, мнится, совсем как у Ван Клиберна, почти
до колен - хоть сейчас на конкурс имени Петра Ильича Чайковского в Концертный
Зал имени Петра Ильича Чайковского исполнять Первый концерт для фортепьяны
с оркестром имени Петра Ильича Чайковского. Да, чайку бы сейчас неплохо,
с мятой, имени Петра Ильича...
"Созрел, что ли?" -- и садист Зудилов накидывает
на меня простыню и машет раскаленным полотнищем над моим поверженным трупом,
и мнет бока и выламывает из тела последние руки-ноги, ну, погоди, ужо,
скоро и ты у меня попадешься под горячую руку.
А потом - оргазм холодного душа, от которого в восторге
прыгает и играет каждая селезенка и так радостно и хорошо после вчерашнего,
хотя вчера и не было ничего, но все равно хорошо - как после вчерашнего.
Потом еще пара заходов - и мыться.
"Спинку потри!"
Кто знает, тот понимает, что это такое. А эти, в Сан-Франциско,
дураки несчастные, в этой позе любовью занимаются. Да разве ж в этой позе
можно любовью заниматься? - В этой позе спинку трут, дураки вы несчастные,
рассанфранцисские.
На летящих лапах, не касаясь грешной, мы вываливаем из
бани, садимся в машину, но через сотню метров: "Маслята!": весь
склон в маслятах, а меж них махонькие такие, розовые, как поросятки новорожденные,
рыжички, мечта и радость сковородки и рюмки.
Пустоту оставшихся пакетов как рукой сняло. И машина, надсадно скрипя
рессорами, низвергается с Монтерейских холмов на наши маринские дюны.
Пока супчик варится, можно и селедовку слегка копченую,
в крошеве зеленого лука, и красной рыбки, с пивком, само собой, с холодной
картошечкой, с малохольными. А тут и супчик поспел. Простой такой, волшебненький.
По паре баклажек каждому досталось. Глядь, -- а жизнь-то удалась. По крайней
мере, сегодня. Чего нам, грешным, еще надобно?
Зудилов проползает к своему лежбищу.
"А теперь давай про баб" -- и тут же засыпает.
И все, что я ему рассказываю, на самом деле ему приснилось.
Он сел к компьютеру, залез в Интернет и набрал длинное
письмо:
"Привет, Маринка!
У меня - радость: я развожусь. Представляешь, столько лет дурацких страхов,
ожиданий, надежд, угрызений - а теперь все к черту! Теперь я - свободный,
черт побери, человек!
Когда я сказал ей о своем решении, она так безнадежно
и серо: "Устала я от твоих выкидонов. Разводись." мне даже немного
обидно стало: столько раз говорила, что любит, а теперь так спокойно.
Обманывала!
Если б ты знала, моя славная мебелина, как я ждал
все эти годы: вот ее сшибла машина, рухнул самолет, упал кирпич на голову.
Неважно - она уехала на месяц или пошла выносить мусор - я желал ей смерти,
а она все не умирала и не гибла. Это было как проклятье и наваждение.
Ты знаешь, моя радость: я вовсе не бабник и не паталогический тип, но
я изменял ей направо и налево, при любом удобном и даже неудобном случае,
я снимал самых отвратных баб и - с ликованием изменял ей, даже не заботясь
и не волнуясь о той, что шевелится подо мной.
И вот теперь я свободен. Да, я "изъездил"
ее и она теперь как потрошеный выжатый лимон. У нее, дуры, и денег-то
осталось немного, а уж свои я давно обналичил и припрятал. По бумагам
- я голей голого и нищей нищего. Если удастся, я с нее стрясу и последнее:
теперь она мне никто, а нам с тобой денежки пригодятся.
В тот вечер я сказал ей все. Вывернул наизнанку все
ее уродства и недостатки, все ее пороки и промашки. Я подробно рассказал
ей, с кем и когда спал, за что я ее ненавижу и как буду ей теперь мстить,
даже если она ни в чем и не виновата передо мной. Я думаю, она теперь
надолго заткнется и притихнет.
Кстати, я уже пустил пулю вокруг нее, что она тайная
алкоголичка (надо же было как-то оправдать распад нашего образцово-счастливого
брака), а потому совершеннейшое бревно в постели и к тому же последняя
блядь. Пусть расхлебывает и жрет этой полной ложкой - не жалко!
Ты все ждала, когда я скажу тебе "Давай!"
и вот, я говорю тебе это. Приезжай. Развод займет несколько месяцев, нам,
наверно, не стоит афишировать до окончания этого дела наши отношения,
да я бы и не хотел связывать себя чем-то обязательным, даже с тобой. Надо
отдохнуть от этих десяти лет каторжных работ. Предлагаю просто длинные
(сколько у нас хватит сил и терпения друг для друга) сексуальные отношения.
Ну, все, целую, пиши,
Твой Ленька"
Он перечитал послание. Оно понравилось ему своей лихой
и отчаянной откровенностью, свободой, дыханием, ритмом, пульсом свободы.
Он сделал копию, а само письмо послал. Открыл
следующее письмо, вставил туда копию, сменил Марину на Алену, поменял
мебелину на портупею, послал и это и еще десятка два таких же, немного
подумал, и послал это же письмо Славке. Еще подумал, перевел письмо на
английский, перечитал. Подправил грамматику и послал Ненси, Пегги и Сюзанне.
Нашел припрятанную женой (бывшей женой!) к его дню рождения бутылку настоящего
французского настоящего шампанского и с наслаждением выпил. За баб!