Александр Левинтов
(Монтерей)

Парная грибалка


Ночь прошла спокойно, хотя до шести утра дверь, отделяющая внутренние покои моей квартиры от внешних, жалобно так поскрипывала, будто пенсионерка в очереди за чем-то нужным, но не ей. Наконец, тонкая и нервная душа Зудилова не выдержала, подняла его натренированное тело, которое и прекратило этот скрып, а я ("наконец-то, догадался, проснулась-таки в нем совесть, хоть под утро!") глубоко и довольно заснул до самого будильника, поставленного на шесть тридцать.

О чем-то бормотал порывистый утренний дождь.

"Может, еще поспим? Дождина-то какой!" -- взмолилась зудилова душа из неподвижного тела в семичасовую рань.

- Это здесь дождь, а в Монтерее солнце, отсюда видно.

Крупногранулированный кофе уже сварился, штаны обуты, мосты и пломбы начищены - пора ехать.

По мере нарастания скорости перед хайвэем мы просыпаемся. Слава Богу, дождь такой, что полиция не видит этих мук и судорог пробуждения.
А в Монтерее и впрямь никакого дождя.

Первая остановка - опеношная плантация. Высыпали! Да такие ядреные, как деревья! Их срезать тяжело и муторно, проще выворачивать сразу целый куст на полтора-два кило. Дома обрежем! По крокетной лужайке лежат там-сям раздавленные подлым тракторишком несчастные гроздья бывших опят. Поймаю этого косаря - убью, собаку! Тоже мне "раззудись плечо, размахнись рука, выдь на Волгу, чей стон раздается, жаль, только жить в эту пору прекрасную уж не придется".

Перебирая застрявшую в мозгах классику и полузабытый, но нерастворимый мат, мы едем дальше, в дебри, окаймляющие гольфовые поля для очень крутых миллионеров. Даже когда кругом Сахара, в Пеббл Бич что-то всегда накрапывает или висит водянистыми клочьями или просто бредет туманом. Сегодня поливает. Не как из ведра, а как из пол-ведра. На поле стоят несчастные миллиардеры и из последней злости пуляют свои шарики на ветер, чтоб ветер унес это вдаль. Они с недоумением смотрят на наши привидения, мы с недоумением смотрим на их: мы-то в лесу, под деревьями, а они-то в голимом поле, мы - гриб собираем, а они - по шарам лупят.

А они попадаются: махонькие детишки белых, настоящие бэби, поджаристые маслята, огненно рыжие, настоящие бестии - боровики, по полфунта каждый.

"На тебя глядя, никогда не подумаешь, что детство у тебя было…"

"У нас у всех было одно детство. Что у тебя, что у меня. Мы этим детством родны и в каждой мелочи типа картошки в мундире или цены салаки соленой, нежирной пряного посола по рупь десять за кило…"

"С нее даже шкуру сдирать не надо было, как с селедки мелкой среднесоленой по рупь двадцать за кило…"

"Да а была еще такая здоровая килька развесная соленая по семьдесят коп за кило. У нас в детстве собака была, Розка. Большая такая желтая собака. Вообще-то она дворовая была, но мы ее кормили. Я видеть не мог, как она и другие собаки собачьи же говны на морозе жрали. Мутило от жалости. Морозы в нашем детстве стояли настоящие и подолгу: по две недели кряду в школу не ходили. Уши к затылкам примерзали…

" А сопли - к носу"

"Это точно. И снегу было: от паровоза одна труба и пар виднелись. В половодье опять неделю не ходили в школу, бегали лягушачью икру смотреть. Красота! Чего мы в этой икре не видели? А вот запах ее до сих пор в ушах стоит. Я в пионерлагерь поехал, всего на одну смену, приезжаю - а Розку собашники пристрелили. Ночь дома не ночевал, в бузине в шалаше проплакал, только утром с голоду домой пришел. Мама, черная вся, слова не сказала, только подбородок у нее мелко-мелко так дрожал. Лучше б выпорола.

Потом у нас кот появился, Васька. Два года Васькой бегал, мышей где-то по блату доставал, а на третий окотился и стал Васеной. Нормальная домашняя кошка. Я опять в пионерлагерь уехал, опять вернулся: кошкодавы убили Васену.

Я тогда, это примерно 54-55 годы, уже много чего знал и понимал, и про Сталина, и про евреев, и про капитализм, и про МВД с КГБ. Не маленький. И про стукачей знал: отец на фронте с лучшим другом о "Москве-38" Лиона Фейхтвангера в окопе как-то поговорил, так отца потом еще лет десять таскали и расспрашивали, а друг тот к нам домой приезжал, пил с отцом водку, плакал и рассказывал, как и что он наговорил еще. Книжка эта со мной в Америке и с отцовскими комментариями на полях. Ничего там нет…"

"И с моим похожее было, на фронте тоже…"

"А вот живодеров я с тех пор возненавидел и продолжаю ненавидеть. Ведь они за что - и Розку, и Васену, и, дай им волю, и меня? - Ведь только за то, что не по их понятиям, не по их правилам. То есть, говорится, что мы больные и заразные, а ведь никто из них не смотрит на это: нет хозяина - и души его. А потом - больному-то ох как и без того несладко. Никому больной не нужен и ничего он сам не может и не хочет уже. Его бы приласкать только - он бы заплакал и вылечился бы, а они на него петлю - и к таким же доходягам. Вся страна - один сплошной Каеркан."
"Чо это такое?"

"Под Норильском, туда доходяг свозили. Одностороннее движение. Во время войны в Норильске было больше миллиона зэков. Смертность - до десяти процентов в месяц. Всех, кто еще шевелится - в Каеркан… Я своей стране все могу простить, и все простил, и сам грешен и виновен не меньше остальных и оставшихся. Со всем смирюсь, кроме живодеров и живодерен".

"Ну, ладно, хватит о политике".

"А о бабах еще рано - в бане или после нее поговорим".

И мы катим в баню, еще пустую и не протопленную. И долго лежим на полках, нагревая пространство своими телами, а затем, наподдав эвкалиптового, ногами к раскаленным камням, чтоб тепло правильно входило. И оно постепенно так, вкрадчиво входит, и тело распластывается в сладком изнеможении, и расправляются жилочки, поджилочки и суставчики и вытягиваются пальцы на ногах и становятся, мнится, совсем как у Ван Клиберна, почти до колен - хоть сейчас на конкурс имени Петра Ильича Чайковского в Концертный Зал имени Петра Ильича Чайковского исполнять Первый концерт для фортепьяны с оркестром имени Петра Ильича Чайковского. Да, чайку бы сейчас неплохо, с мятой, имени Петра Ильича...

"Созрел, что ли?" -- и садист Зудилов накидывает на меня простыню и машет раскаленным полотнищем над моим поверженным трупом, и мнет бока и выламывает из тела последние руки-ноги, ну, погоди, ужо, скоро и ты у меня попадешься под горячую руку.

А потом - оргазм холодного душа, от которого в восторге прыгает и играет каждая селезенка и так радостно и хорошо после вчерашнего, хотя вчера и не было ничего, но все равно хорошо - как после вчерашнего.

Потом еще пара заходов - и мыться.

"Спинку потри!"

Кто знает, тот понимает, что это такое. А эти, в Сан-Франциско, дураки несчастные, в этой позе любовью занимаются. Да разве ж в этой позе можно любовью заниматься? - В этой позе спинку трут, дураки вы несчастные, рассанфранцисские.

На летящих лапах, не касаясь грешной, мы вываливаем из бани, садимся в машину, но через сотню метров: "Маслята!": весь склон в маслятах, а меж них махонькие такие, розовые, как поросятки новорожденные, рыжички, мечта и радость сковородки и рюмки.
Пустоту оставшихся пакетов как рукой сняло. И машина, надсадно скрипя рессорами, низвергается с Монтерейских холмов на наши маринские дюны.

Пока супчик варится, можно и селедовку слегка копченую, в крошеве зеленого лука, и красной рыбки, с пивком, само собой, с холодной картошечкой, с малохольными. А тут и супчик поспел. Простой такой, волшебненький. По паре баклажек каждому досталось. Глядь, -- а жизнь-то удалась. По крайней мере, сегодня. Чего нам, грешным, еще надобно?

Зудилов проползает к своему лежбищу.

"А теперь давай про баб" -- и тут же засыпает. И все, что я ему рассказываю, на самом деле ему приснилось.

Он сел к компьютеру, залез в Интернет и набрал длинное письмо:
"Привет, Маринка!
У меня - радость: я развожусь. Представляешь, столько лет дурацких страхов, ожиданий, надежд, угрызений - а теперь все к черту! Теперь я - свободный, черт побери, человек!

Когда я сказал ей о своем решении, она так безнадежно и серо: "Устала я от твоих выкидонов. Разводись." мне даже немного обидно стало: столько раз говорила, что любит, а теперь так спокойно. Обманывала!

Если б ты знала, моя славная мебелина, как я ждал все эти годы: вот ее сшибла машина, рухнул самолет, упал кирпич на голову. Неважно - она уехала на месяц или пошла выносить мусор - я желал ей смерти, а она все не умирала и не гибла. Это было как проклятье и наваждение. Ты знаешь, моя радость: я вовсе не бабник и не паталогический тип, но я изменял ей направо и налево, при любом удобном и даже неудобном случае, я снимал самых отвратных баб и - с ликованием изменял ей, даже не заботясь и не волнуясь о той, что шевелится подо мной.

И вот теперь я свободен. Да, я "изъездил" ее и она теперь как потрошеный выжатый лимон. У нее, дуры, и денег-то осталось немного, а уж свои я давно обналичил и припрятал. По бумагам - я голей голого и нищей нищего. Если удастся, я с нее стрясу и последнее: теперь она мне никто, а нам с тобой денежки пригодятся.

В тот вечер я сказал ей все. Вывернул наизнанку все ее уродства и недостатки, все ее пороки и промашки. Я подробно рассказал ей, с кем и когда спал, за что я ее ненавижу и как буду ей теперь мстить, даже если она ни в чем и не виновата передо мной. Я думаю, она теперь надолго заткнется и притихнет.

Кстати, я уже пустил пулю вокруг нее, что она тайная алкоголичка (надо же было как-то оправдать распад нашего образцово-счастливого брака), а потому совершеннейшое бревно в постели и к тому же последняя блядь. Пусть расхлебывает и жрет этой полной ложкой - не жалко!

Ты все ждала, когда я скажу тебе "Давай!" и вот, я говорю тебе это. Приезжай. Развод займет несколько месяцев, нам, наверно, не стоит афишировать до окончания этого дела наши отношения, да я бы и не хотел связывать себя чем-то обязательным, даже с тобой. Надо отдохнуть от этих десяти лет каторжных работ. Предлагаю просто длинные (сколько у нас хватит сил и терпения друг для друга) сексуальные отношения.

Ну, все, целую, пиши,
Твой Ленька"

Он перечитал послание. Оно понравилось ему своей лихой и отчаянной откровенностью, свободой, дыханием, ритмом, пульсом свободы.

Он сделал копию, а само письмо послал. Открыл следующее письмо, вставил туда копию, сменил Марину на Алену, поменял мебелину на портупею, послал и это и еще десятка два таких же, немного подумал, и послал это же письмо Славке. Еще подумал, перевел письмо на английский, перечитал. Подправил грамматику и послал Ненси, Пегги и Сюзанне. Нашел припрятанную женой (бывшей женой!) к его дню рождения бутылку настоящего французского настоящего шампанского и с наслаждением выпил. За баб!


Обсудить этот текст можно здесь

Подписаться на рассылку альманаха "Порт-фолио"




| Редакция | Авторы | Гостевая книга | Текущий номер | Архив |
Russian America Top Russian Network USA Rambler's Top100