Валерий Дечев.

Город, где играют мальчики

Наступила ночь, и месяц разлился по округе мягким серебром. Молочные блики, перемежаясь с тенью, породили неземной пейзаж. В лабиринтах таинственного ландшафта роем кишат фантастические существа. С первыми лучами утренней зари странные тени растают, и обернутся деревом, или валуном, увенчанным кустами, или кочкой, принятой ночью за чудище.

Летняя ночь в степи пронизана мерцающим темно-синим сиянием. Мерцающий свет простирается вдаль, насколько хватает глаз. На горизонте чернеют, будто стражники, горные пики. Но даже такая суровая стража не в силах сдержать этот свет на Земле. Прочь, синева устремилась к звёздам.

По уснувшей степи грохочет поезд. Буравит ночь жёлтый луч прожектора. Поезд несётся за ветром. Никто больше не осмелится нарушить покой долины, зачарованной ночной идиллией. Свежие струи прохлады врываются в вагон сквозь опущенные окна. Перестуку колёс вторят удары сердца, и оно бешено колотится, будто учуяв долетевшую издали степную песню.

Сидя в поезде, летящем сквозь ночь, не верится, что недавно мы томились в зале ожидания. Обычно бессарабский вокзал полон народу. Там день-деньской царят гомон и толчея. Но к вечеру вокзал опустел. Кочующая орда разъехалась, и казалось, будто весь мир забыл о нас, горстке оставшихся пассажиров. Вокзал настороженно стих. Всего минуту назад залитый солнцем зал был полон золотистого воздуха и жизни. Как только солнце зашло, огромное пространство сжалось, словно кто-то выкачал весь воздух. Внутрь крадучись вползали сумерки. Высоко под сводом огромного помещения зажглась лампочка. Против могущественной тьмы восстал один- единственный тусклый источник света. Эта неравная борьба была обречена.

Неотвратимое наступление тьмы тогда вызвало у меня приступ отчаяния. Мне казалось, что нечем дышать. Вокруг люди дремали на лавочках, скорчившись между подлокотниками. Я вовсе приуныл, глядя на их покорность. Человек должен спать в постели! Деловой, шумный, гудящий вокзал на глазах чах и умирал.

Впрочем, кое-где служба трудилась исправно — уборщица елозила грязной тряпкой у нас под ногами. Чтобы не мешать, я решил прогуляться боковым коридором, и к удивлению обнаружил работающую почту. Ярко освещённая витрина пестрела разноцветными открытками. Внутри, несмотря на поздний час, перекладывала бандероли женщина- почтальон. Из отворённого окошка пахло сургучом. После открыток я развлёкся у автомата, перелистывающего странички расписания поездов. Помечтав немного, можно вообразить, будто сам из Бессарабской путешествуешь по огромной стране, выбрав по желанию любой город и маршрут. Монументальная железнодорожная схема висит тут же на стене.

Весь этот день мы катаемся в дорогах. Бессарабская — промежуточная станция. Дом рядом, но нам нужно дождаться последнего поезда. Ожидание превратилось в непосильную муку безнадёжной обречённости.

Но вот закончились и эти последние испытания. Подошёл наш поезд, и мы опять в дороге. Всё позади — и на свое место стали ночь и день, сон и явь. Глоток пряного аромата разнотравья, и я чувствую прилив сил, бодрость, ясность, — словно с глаз спадает пелена дурмана.

Вдали показалось рассыпанное по холму созвездие огней. Я узнал в нем соседнее село — Кульм. Нахлынувший кураж полностью овладел мною, заставив вскочить с места и залихватски выставить голову в окно. В лицо ударила плотная струя воздуха. Я глотнул изрядную порцию ветру. Сию секунду раздался предупредительный окрик. Бабушкин надзор вездесущ и неусыпен. Я, будто прикованный цепью, покорно возвращаюсь на место.

Мы ездили в город, навещали маму. Вот где устроено всё по- другому, совсем не так как у нас. В зелёных парках кружат карусели. У фонтанов продают мороженое. Витрины «Детского мира» натирают до блеска, чтобы притянуть взоры детворы изобилием игрушек. Но какая-то невидимая сила удерживала меня в стороне от чудесной страны детства. Мне был отведён удел на обочине жизни, в стороне от праздника, от разноцветных шатров ярмарки и цирка. Кто-то решил отдать меня на попечение бабушки.

Всё началось как безобидная игра. Однажды в доме разгорелось веселье, — его заполонили гости-студенты. В наш привычный размеренный уклад жизни ворвался шумный молодёжный фестиваль. Разноцветные платья, яркие наряды мелькают тут и там. В доме, во дворе, на улице, даже в огороде встречаются странные мужские туфли на каблуках и брюки-клёш. Дрожат от хохота и пылких речей стёкла в серванте.

Во дворе парень залихватски взялся нарубить дрова. Дедушкин топор не выдержал и сломался, — рукоятка за свой век не видала подобной прыти. Незадачливый дровосек, — тётин жених, — сконфуженно стоит под накрапывающей сентябрьской изморосью. Белая рубашка с засученными рукавами и большой клоунский воротник делают картину и смешной и жалкой. А после застольного пира в гостиной стройотрядовцы нагромоздили пирамиду из стульев. Под одобрительные возгласы меня усадили на её вершину. Слышится бой барабанной дроби и команда:

— Прыгай!

Я медлил.

— Не бойся! Мы поймаем, — кричат мне внизу.

Но сломанная рукоятка маячит перед глазами. Мне страшно довериться чужим людям.

Наши гости прибыли из другого мира. Когда всё закончилось, они исчезли так же внезапно, как и явились на пороге дома. Я жадно провожал глазами уплывающие в ночь огни последнего вагона, уносящего их в далёкие края. Туда, где бурлила жизнь, где люди ходили в гости, наряжались, баловали детей сладостями, одаривали яркими игрушками, нежились под сенью кафе, вечерами веселились в ресторане.

С ними исчезла мама. Полагая, что веселье продолжается, и мы играем в прятки, я обыскал все потаённые уголки, где можно спрятаться. Мамы не было нигде. Со мной остались только бабушка и дедушка. Уложив меня спать, они подобно страже заняли места по обе стороны. И в доме воцарилась оглушительная тишина. После отшумевшего веселья, она давила на уши. За окном стелился синий мрак. Я мерил его глазами, силясь что-либо разглядеть: где-то там, в чернеющей бездне он поглотил маму.

Я долго не засыпал. Как тут уснуть, когда в голову лезет столько мыслей. И всё — вопросы без ответов. Я не мог понять, почему нам нужно жить врозь? Почему они разлучились с папой. Кто решил за меня, что я буду жить с бабушкой. Ведь здесь стоял запах старости. Кому такое понравиться — разве тут мне место?

Я слышал от взрослых часто: «Не мешай! Я сейчас занята. Я спешу, не путайся под ногами!» И меня тревожило то, что из-за пресловутой занятости и спешки случится промах в деле более важном, чем пустая суета. И не зря меня одолевала тревога. Кто-то из взрослых в стремительном беге упустил важную деталь, а расплачиваться приходится мне. Отныне я вынужден прозябать на задворках жизни. И эта мысль мучила меня, не давая покоя. Я не намерен сдаваться. Просто, мне нужно найти маму.

Мне до боли хотелось её вернуть, — разлука порою становилась несносной. Я это остро чувствовал, когда она приезжала. Как будто я был жив и до того, но только с её появлением на пороге, понимал, каким затхлым воздухом дышал раньше. Я ждал этого приезда невыносимо долго. И когда она появилась, мир снова обрёл краски, а на Землю сошла весна. Отворив двери, она впустила стихию, крушащую стены моего дремотного плена. В доме запахло морозом. От мамы веяло свежестью, она источала энергию, мощь. Глаза сияли, и озорная улыбка играла на губах, когда она смотрела на меня. Она любит меня! Но почему оставила здесь? Хотелось верить, что в этот раз она останется со мною навсегда.

Вспомнилось, как мы встретили с бабушкой такси у клуба. Меня озарило: отчего бы не воспользоваться такси. Подъехать к бессарабскому вокзалу, а дальше — поездом прямо к маме. Обернувшись, я обнаружил стражу спящей. Вот и отлично! Всё что нужно — это тихо встать, одеться, и только меня и видели! Постой! А если ночью такси не окажется на месте?

Так прошло лето. Бабушка привела меня в первый класс. Цветы, белые банты и фартуки, взволнованные речи перед школьниками, выстроенными в каре. Среди школьных зданий выделялось неказистое двухэтажное строение кирпичного цвета. Каждый ребенок знает, что это интернат.

— Что такое интернат? — спрашиваю бабушку.

Мы как раз подошли к нему.

— Это дом для детей из окрестных сел, — говорит она.

— А почему дети не живут в своем доме?

— Видишь ли, — объясняет она, — там, где они живут школа маленькая. В ней всего восемь классов. А в нашей школе есть и девятый, и десятый класс. Старшеклассники едут учиться к нам, а живут в интернате. Ясно?

— Значит, они тоже живут без родителей?

От этой мысли у меня даже холодок пробежал меж лопаток.

— Почему тоже? — рассердилась она.

Вообще-то мы отлично ладили, но иногда на неё находило что- то, и она сердилась по пустякам.

— Ты разве один? А я! А дедушка? И потом, мы живем в собственном доме. В интернате всё не так, там живут дети, у которых вовсе нет никого. И так бывает! Когда ребёнок остается без родителей, его отправляют далеко от дома, в незнакомый город. Никого из близких людей под боком.

Слушая бабушку, я будто увидел замёрзший город, весь занесённый снегом. Мне чудилось, как воет метель, а дети строем тянуться по тропе, протоптанной между сугробами в рост человека. Тропа ведёт к столовой за кочегаркой. Из чёрной трубы валит дым. Стены с обсыпавшейся штукатуркой, обнажённый кирпич пропитан запахом кислых щей.

— Тогда, что же там делает Булгеница? — я совершенно сбит с толку, бабушка сообщила, будто мы идем в интернат к её подруге.

— Работает она там. Вахтером.

— Кем, шахтёром? — не понял я снова.

— Вот у неё и спросишь — кем. А я уеду ненадолго. Посидишь с Булгеницей, пока тебя не заберут.

Вот тебе раз! Мама меня оставила бабушке. Бабушка передает дальше чужому человеку. Как будто я забытый кем-то зонтик.

На дворе поздняя осень. На фоне седого неба чернеют силуэты голых ветвей. Темнеет рано. Смена дежурного вахтёра тянется бесконечно долго. Мне до чёртиков надоело дежурить. Я стараюсь не отходить от Булгеницы, не проказничать — не подводить же бабушку. И так как развлечения для меня не нашлось — душа моя мечется в тесном вахтенном застенке, рвётся вон. Я сейчас был бы рад оказаться даже на улице. Хочется глоток свежего воздуха, и хоть один взгляд бросить на звёздное небо. Мне стало казаться, будто время медленно останавливается и застывает, будто желе. Ещё немного и смогу его пощупать.

Наконец, наша смена кончилась, но не мои муки. Бабушки не было видно, и мы отправились к Булгенице.

Прежде мне доводилось гостить в этом доме. Он так велик, что кажется сказочным замком. Вот мы подымаемся к высокому крыльцу по каменным ступеням, проходим в просторный холл. Тяжёлая дверь едва поддаётся натиску Булгеницы. Дубовые доски потемнели от времени. Я вижу в углу замшелые ступени, спускающиеся в глубокий погреб. Загадки мне чудятся за каждым углом. Страх пронзает насквозь, стоит только подумать о подземелье. Рядом приставлена деревянная лестница. Взобравшись однажды под самый свод, я обнаружил там люк чердака с позеленевшим медным кольцом вместо ручки. Внутри хранилась какая-то тайна, иначе к чему запирать дверь.

Комнаты тянутся бесконечной вереницей, соединяясь лестничным маршем с галереей. Дом напоминает музей — повсюду старинные вещи. Плотные вишнёвые шторы вызывают во мне трепет, как и длинный стол, крытый тяжёлой скатертью. Кто знает, что прячется под ним. Тут не обошлось без магии! Взять хоть старое трюмо, в котором отражение утраивалось: наверняка у него был свой секрет, зная который можно оказаться в Зазеркалье. Я остановился перед зеркалом, как заворожённый. Внезапно пустой дом оглашается кряхтеньем и боем напольных часов. Душа уходит в пятки.

Давным-давно здесь жил пастор. Известно, что пастор служил в лютеранском соборе, по соседству с которым был построен дом. Собор развалили. Камень пригодился на постройку клуба и школы. Дом же уцелел. Под высокими сводами проносились детские голоса, шумно проходили праздники. Но дети выросли и разъехались. Сейчас единственные обитатели, — Булгеница и её дед, — жили скромно в маленькой кухоньке, в нижней части дома. Помещение жарко протапливалось, и освещалось вечером неоновой лампой. Свет лампы придавал всему фиолетово-синий тон, и лица живых людей напоминали мертвецов. Неоновые лампы зажигают в больницах в надежде сэкономить на оплате электричества, хотя, возможно из чувства сострадания к страждущим людям. Если вдуматься, — к чему умирающему яркий, теплый свет, ему следует привыкать к холоду и вечному мраку.

Наблюдая за неуклюжими движениями стариков, я подумал, что свалился как снег им на голову. Как я здесь оказался? Если исходить в рассуждениях из того, что я не лишен чувств, сил и желаний, — значит я живой! Естественно — мне, как совершенно живому мальчику, не сиделось на месте. Я предпочёл бы побродить по дому-музею. Но угнетать стариков просьбами у меня не хватило духу.

Итак, вечер мы провели в тесной кухоньке, молча взирая на старое запущенное растение в уродливой кадке. В полной тишине и тягостном молчании был разогрет и съеден ужин. Бабушка где-то запропастилась, и последние силы я истратил на ожидание. Время остановилось. Тут-то я и познакомился с двумя приятелями — тоской и отчаянием. Это была дурная компания — мне сделалось дурно. Подступивший к горлу ком рвался наружу. Меня стошнило. Поднялся переполох. Булгеница носилась с ведром и тряпкой от коридора ко мне и обратно. А бег ей давался нелегко из-за полноты. Кислый запах сразу пропитал маленькую, жаркую кухоньку, от чего меня рвало без передышки. А Булгеницу я впервые видел такой взбудораженной и растерянной. Отравился ребенок, оставленный на неё! Однако — то было не отравление. Стоило мне оказаться на свободе, тот же час всё прошло.

Перед Новым годом завертелась предпраздничная шумиха и непонятная чехарда. В нашем классе всё чаще появлялись новые люди. Особенно подолгу задерживались две девушки из старших классов. Они учили нас танцевать. Одна держала себя весьма строго, так, будто ей уже позволили быть нашим учителем. Другую девушку мы, кажется, не слишком интересовали, равно как и наши занятия. Наставницы тогда казались нам совершенно взрослыми. Поначалу мы поглядывали на них с опаской. Вскоре стало понятно, что бояться их не стоит. Обеим девушкам далеко до нашей Марии Сидоровны. В присутствии Марии Сидоровны никто даже не помышлял пикнуть на уроке! Напряжение и страх, пережитые на уроке, мы восполняли репетицией. Стремясь наверстать упущенное, мы там дурачились и вовсю обезьянничали.

Девушки жили в интернате, и вскоре репетиции были перенесены в его фойе. Наши наставницы усердно старались, но, ни дисциплины, ни четкого рисунка танца у нас не складывалось. И вот когда остались считанные дни, и всем было ясно, что к празднику мы не готовы — случилось нечто непредвиденное. Хореограф, — та, что была строже, — оказалась весьма щепетильной и ответственной особой. Она уговаривала нас, сердилась, в который раз разъясняла, что от нас требовалось. Результат был один и тот же: ничего путного не выходило и всё тут. Откровенно говоря, нам это занятие казалось несерьёзным. Нас даже забавляла вся эта история — мы наблюдали, будто со стороны, гадая, чем всё закончится.

И тут силы ей отказали. Она замерла посреди фойе, в глазах заблестело что-то, что стало душить её, не давая сделать вдох. В конце концов, она разрыдалась и бросилась в свою комнату.

Обескураженные, мы замерли на месте, и долго не решались шевельнуться. Все так и стояли в танцевальных позах. Нелепо съёжившись, мы прислушивались к сдавленным рыданиям за дверью.

Порой нам доводилось огорчать людей, тогда обрушивался ураган на наши непослушные головы. Но чтоб довести взрослого человека до слёз. И какого человека — доброго, покладистого, вывернувшего перед нами душу. Неожиданно открылось, что мы успели к ней привязаться, что она дорога нам и, конечно же, не заслужила слез.

И тот час вспомнились морозные дни, когда стояла ясная погода, и наша наставница вместо репетиции, вела нас кататься по замерзшей речке за село. Кругом заснеженная степь, бурьяном поросшие курганы. За время, отпущенное на репетиции, мы сдружились. Она была настоящей, искренней, окружила нас вниманием, проявила в отношениях чуткость, отзывчивость. А у детей это ценится выше всего. Мы замерили широту её доверия. Ощущение полной дикой свободы охватило нас, когда оказались одни в степи, — никого из взрослых на тысячу километров! Щеки пунцовые, шарфы в сосульках, рукавицы задубели от мороза, но никто даже не вздумал ослушаться, или заболеть, или провалиться под лёд — все ладили как единый целехонький организм. Вот где явился триумф педагогики. Ура! Да здравствует Свобода!

Уж не знаю, кем стала после школы эта девушка, — жаль, мне не вспомнить её имени, — но, по правде, она была прирождённым учителем. Талант! Этот первый её опыт можно было бы назвать и неудачным, не случись с нами такого конфуза. Ибо потрясенные её искренними слезами, мы, не сговариваясь, стали вдруг выполнять всё правильно. Нас словно подменили: откуда-то появилось удивительное усердие, сосредоточенность, механическая точность выполнения команд. И куда-то делись ребячливость, рассеянность, вялость. За считанные часы мы отчеканили такой чёткий танцевальный номер, что его не стыдно было показать на утреннике. Какой же радостью окатило родителей, учителей и нашу наставницу в день представления, когда мы, сгорая в творческом вдохновении, изобразили танцевальные фигуры без единой помарки, живо выписывая кренделя и задорно повизгивая.

Настало, наконец, время покаяния! Должен признаться – это я стал виновником слез наставницы.

Случилось так, что незадолго до того мама забрала меня в город. Четырнадцатого апреля выдался прекрасный день. Весна разорвалась буйной зеленью. Утренний дождик освежил воздух, а асфальт засиял, как новенький. Это было радостно и удивительно, — в деревне после дождя мы привыкли наблюдать такое бездорожье, что день-другой на улицу даже не суйся.

Дом наш на шестнадцать квартир нежится в тени исполинских тополей. В палисаднике, разбитом чьей-то заботливой рукой, цветут деревья, зеленеет сочная трава. Взрослые играют в домино в своей беседке. А у детей есть своя беседка.

В ней-то и собрались соседские ребята, приглашенные на День рождения. Не вериться, что всё устроено ради меня. Мы никогда раньше с таким размахом не праздновали. Дети возбужденно галдят. Атмосфера праздника, пропитана ароматом весны. Окрыленный, я парил в облаках.

Мы с мамой, нарядные, спускаемся к ребятне. В руках несём огромный торт. В беседке дети разом умолкают. Мама распаковывает торт и изящными движениями фокусника раскладывает кусочки по блюдцам. Я от счастья замираю рядом. Тут мама говорит:

— Сейчас именинник споет песенку про День рождения!

Но прозвучало это как гром над головой. Как же так? В разгар веселья мне нужно петь! В беседке, набитой детьми, уплетающими торт.

Какой подвох! И от кого! Это ведь мой День рождения! В мою честь принесен торт, мне обещан праздник. Разве мы договаривались о песне? Я не готов! Мне не хочется развлекать гостей!

Но деваться некуда! Слова едва вспоминаются и вылетают из горла пушечными ядрами, разя невидимого врага. На глаза наворачиваются слёзы не то от обиды, не то от усердий. За всем этим внимательно следят два десятка любопытных глаз.

Вечером в беседке снова собрались дети. Друзья непривычно учтивы. Искренне сочувствуют и переживают со мною вместе утреннюю неприятность. Дети лучше понимают друг друга. Мне уделяют особое внимание, рассказывают небылицы, пользующиеся спросом у детворы.

Девятилетний дворовой задира Костя Остряков по обыкновению хвастливо заявляет:

— Мало кто знает, да только в нашем дворе растёт волшебное дерево. Оно здесь самое старое. В нём кроется тайна.

— Какая ещё тайна? — удивляюсь я.

— В нём спрятан лифт, — встревает в разговор Лёня-сосед.

Лёне восемь лет. Он деловито сплёвывает прямо на пол и поправляет выцветшую кепку «турист». Сестра привезла кепи давным-давно из пионерского лагеря.

— Ага! Правда! В самом деле, — продолжает Костя. — Ровно в полночь лифт поднимается, и распахиваются дверцы.

Он живописно разводит руки в стороны, изображая створки лифта.

— Днём их и не видно,— предупреждает Лёня вопрос, прочитав удивление на моем лице. — Они замаскированы под корой.

— Откуда поднимается? — не понял я.

— Как откуда, из-под земли, — был дан ответ.

— Врёте! В дереве лифту не поместиться, — отрезал я уверенно.

Откуда им было знать, что я видел лифты прежде.

— Не веришь, не надо! — обиделся Лёня. — Это такой маленький лифт, детский, соображаешь?

— Если сесть в лифт, он опустит тебя в подземелье. Правильнее это даже назвать пещерой. В той пещере полным- полно сокровищ.

— Каких сокровищ? — это уже стало интересно.

— Ну, всяких там, — каких только пожелаешь, — туманно виляет Лёнька.

Но Костя, понимая, что мне можно доверять, разоткровенничался. Его голос звучал в ночи тихо и проникновенно:

— Там полно игрушек: машинки, пистолеты, сабли игрушечные и солдатики.

— И всё золотое! — добавил Лёня.

— Ну да! Потому и зовётся сокровищем, что сделано из золота.

— Не может этого быть! — ошеломлён я столь бурной фантазией. — Понятно, что внутри жуткая темень. Наверное, страшно в подземелье?

— Нисколечко! Повсюду горят лампочки, даже в лифте. Их там сто, а может и тысяча.

Изложенный миф показался мне чудом. Чудеса притягивают. Мне вдруг сильно захотелось, чтобы всё оказалось правдой. Но где-то у корня червячок сомнения подтачивал дерево мечты.

— Откуда вы знаете? Вы сами там были?

— Ха! Он ещё спрашивает. Да как бы мы рассказывали, если бы не видели всё своими глазами. Скажи, Лёнька!

Лёнька смачно сплюнул в угол, усердно кивая головой.

В самом деле — откуда мальчики раскопали весть о лифте, не выдумали же. Тут я вспомнил, как двумя днями раньше завязался разговор о тюрьме. Так судя, по их мнению, там «…угощают конфетами просто так, и весело, как в цирке. А главное туда запросто попасть, стоит только кого-нибудь убить, например Мухтара!» Наш Мухтар — пес-пенсионер, всеобщий любимец, никогда мухи не обидит.

— Что-то я не припомню, что бы вы играли золотыми игрушками? — рубанул я решительно, ибо семена сомнения, обронённые ранее, давали всходы.

— За кого ты нас держишь, за дураков? Если кто из взрослых заметит золото. Сам подумай, что тогда будет.

— Отберут, — подтвердил Лёня. — И тогда держись! Как пойдут расспросы — где взяли, и всё такое прочее.

— Разве взрослые не знают про лифт? — спрашиваю напрямик.

— Что ты! Нет, конечно. Да мало кто из наших знает. Иначе растащат по домам. Завтра же ничего не найдешь. Ты наш друг — вот мы тебе и открыли секрет.

— Поэтому, ничего из пещеры не нужно брать, наружу не выносить, — вносит ясность Лёня.

А, по-моему, он постоянно выдумывает свои правила прямо на ходу.

— А как же игрушками играть? — удивляюсь я.

— Фу! Знаешь, сколько там места, — пещера огромная. Не волнуйся — места для игр хватит. Не забудь, потом аккуратно сложить всё по местам. Сам увидишь, как расставлены игрушки по полочкам.

— А где же дерево? — спохватился я.

— Это старый тополь прямо под твоим окном.

История весьма сомнительная — это я хорошо понимал, принимая во внимание, с кем имею дело, но уж очень большим соблазном она прямо-таки светилась изнутри.

В тот вечер мама долго не могла уложить меня в постель. Я находил любые предлоги, только бы затянуть время до полуночи. Строго до двенадцати я не сходил с поста у окна, наблюдая за деревом.

— Что с тобой, родненький, — слышу я мамин голос, — ложись спать, давно пора!

Я глянул на часы — половина первого.

«Неужели пропустил подъем лифта? — стал я тревожиться. — Не может быть! Было сказано, что в лифте горит свет, — значит, я должен был его разглядеть даже в темноте».

Лифт так и не показался.

Наутро, я внимательно осмотрел дерево, ощупал кору, не обнаружив и следа тайной дверцы. Как ни странно, меня не смутил обман. К плутовству этой парочки я привык давно, но на сей раз сбылось нечто особенное, мимолётно мелькнувшее, как проблеск мечты. Они ведь хотели увести меня подальше от моей печали. Они бы и вправду выложили подарок, существуй он в реальности. Он-то, возможно, существует, только в него надо верить. А я сомневался. Да и мама не должна была знать ничего, а она всё время возле меня крутилась. Словом, что-то я сделал не так, и чудо мне не явилось.

Даже сегодня, спустя годы, попадая в отчий дом, я с детским трепетом подхожу к старому тополю, глажу ладонью шершавую кору и искренне верю в существование тайной детской страны, куда заказан вход взрослому с его суетой, скепсисом, постоянной нехваткой времени, денег, корыстолюбием, злобой и ложью. Тополь — граница двух миров, таможенный пункт, просвечивающий каждую личность лучше рентгена. Туда проникнуть дано только чистой, доверчивой душе. Заплечный груз оставляйте здесь, если вам захочется туда попасть.

Возвратившись на репетицию в фойе интерната, найдём девочек и мальчиков за танцевальными занятиями. Девушка- хореограф который раз объясняет, куда нужно стать, как держать спинку, вот так плавно поворачиваясь и качаясь из стороны в сторону, как уточка. Нам с Илюшей Кургановым сделалось скучно это слушать, и за окном видны серая жижа на дороге и унылый забор. Никаких развлечений — сизая декабрьская повседневность.

Накануне, жажда приключений занесла меня на чердак. Сколько там обнаружилось вещей, забытых за ненадобностью, брошенных прямо в пыль! Мебель, пластинки, инструменты, книги. Во мне заговорил антиквар. Вещи казались старинными, отчего к ним возник интерес. Среди прочего обнаружен был маленький железный ларец, запирающийся на витой латунный ключик. В таких ларцах, по-моему, надлежит хранить сокровища. Сокровищ я не обнаружил, но ларец запер, а ключик прихватил с собой.

Я нащупал ключ в кармане в тот час, когда изнывал от скуки, разглядывая крашеные коричневой краской доски на полу. Я сунул руку в карман и хвать, будто в цирке, — извлекаю наружу миниатюрный латунный ключик.

— Что там у тебя? Покажи, — просит Илюша, заметив мои манипуляции.

— Вот! — охотно отзываюсь я, учуяв дыхание ветра приключений.

Желтый металл на короткий миг сверкнул в ладони и тут же исчез.

— Что это там, — его глаза загорелись.

Это мне и было нужно.

— Так, ничего особенного, — говорю я деланно безразличным тоном, — ключ.

— Что за ключ? Покажи!

Я извлек на мгновение латунное сокровище и быстро спрятал назад.

— Это разве твой ключ?

— Конечно же, мой! — Я даже обиделся.

— А от чего ключ? — не унимался Илюша.

— Это секрет, — отвечаю я, придав голосу как можно больше таинственности.

Видите ли, в ту минуту я только и думал о кладе, на поиски которого непременно отправлюсь. Я верил в то, что отыщу его. Несомненно, отыщу, если постараться хорошенько. Но Илюша- то этого не знал. Мне же хотелось удивить его, а не прослыть пустым мечтателем. Я глянул на дождливую улицу и заговорщицки зашептал ему в ухо:

— Ты не поверишь Илюша, но у нас в огороде есть пещера. Наверно, её откопали задолго до того, как мы там поселились. Никто не знает о ней, потому что вход скрыт между сараем и старым кустом крыжовника. Я обнаружил его случайно, когда помогал дедушке обрезать виноградную лозу. Ключом запирается дверь.

Илюша слушал внимательно, но смотрел на меня с подозрением.

Для убедительности я снова показал ключ. И это сработало. Ведь ключ «всамделишный». Должна быть и дверь, которую он открывает! Отчего бы этой двери не привести в таинственную пещеру?

— Покажешь пещеру? — глаза его вспыхнули вновь.

— Не могу, — пробовал я отпираться, — пойми, это большой секрет, никто не знает…

— Я никому ни слова, — прервал он меня.

— Обещаешь? — спрашиваю я.

— Не пробовать мне больше мороженного.

— Договорились, — говорю, — когда дедушки не будет дома, я проведу тебя тайком в огород.

— А она большая? А что внутри? — вопрошал он, разволновавшись.

Его голос то и дело срывается с шепота на громогласную речь.

— Громадная, потеряться можно, — говорю я громко от возбуждения, ибо глаза мальчика наполнялись с каждым моим словом неописуемым восторгом. — Там просто бродишь по залам, заваленным, какими только пожелаешь, игрушками.

— Да ну! — проревел Илюша.

— Мальчики, тише! вы мешаете, — донеслось откуда-то, как сквозь толщу воды.

— Говорят тебе — полно игрушек: сабли, машинки, пистолеты, солдатики, — и я снова показал ему изящно сработанный ключик. — И все золотое!