ТЕКУЩИЙ ВЫПУСК 252 Декабрь 2017
Владислав Стен ПРЕС-ВЕРДИКТ Тамара Алексеева Юность Елена Ананьева ВТОРОЕ ДЫХАНИЕ ВИТРАЖЕЙ Елена Ананьева На изломе времен Сергій Дзюба В нашім домі дверей не буде Уаліхан Каліжанов                                               КОЛИСКА Олег Гончаренко Міжнародна літературна премія ім. Сент-Екзюпері Владимир Казарин, Марина Новикова Ровно десять лет ходила под наганом» Аркадий Маргулис Карельский синдром Гюльнар Муканова СВЕЧЕНИЕ КАЗАХСКОЙ СЛОВЕСНОСТИ Фідель Сухоніс Віншування володарів Відзнаки імені Івана Багряного Нина  Турицына                                                  Антигерострат
1. Владислав Стен ПРЕС-ВЕРДИКТ
Владислав Стен
ПРЕС-ВЕРДИКТ
УКРАЇНА: БАНДИТИЗМ ПО-ОДЕССКИ
УКРАЇНСЬКІ БАНДИТИ ВІДІБРАЛИ ЄДИНЕ ЖИТЛО У ВІДОМОЇ ОДЕСЬКОЇ  ПИСЬМЕННИЦІ, під опікою якого перебуває паралізована людина! Примітно, ЩО  СТАЛОСЯ ЦЕ В ТО-САМЕ ЧАС, КОЛИ беручи участь у великих  МІЖНАРОДНОМУ КОНКУРСІ, ВОНА ВИГРАЛА ДЛЯ СВОЄЇ КРАЇНИ ГРАН- ПРІ. ЯК ЖЕ ТЕПЕР проявити себе ВЛАДИ УКРАЇНИ?
Вікторія Колтунова , журналіст і блискучий , прозаїк була на міжнародному  літературному фестивалі «Сузір'я духовності», коли в її квартиру увірвалися  колектори.
Вікторія розповідає: Колектор без рішення суду, без сповіщення мене про це,  зламав замки в моїй квартирі, вивіз все майно і найняв охоронне агентство (своє  ж) яке поставило сигналізацію. На моє запитання, який документ надав колектор  на право власності на мою квартиру, агентство відповіло, що їм показали просто  іпотечний договір. Там вивезено в невідомому напрямку на велику суму меблів і  техніки. Зараз вони спробують по-швидкому моєю квартиру продати. Куди вони  всі вивезли я не знаю. Там були меблі, м'який куточок італійський, плазмовий  телевізор, холодильник, мікрохвильова піч, дзеркальні шафи, навіть ліжка  відвезли і літні сітки на вікна. Зате залишили собі іспанські люстри, мабуть на  пам'ять.
За її словами , журналістка заборгувала Укрсиббанку. Вони віддали її справу в  колектор в 2011 році. Але в будь-якому випадку вони не мали права без суду  входити в квартиру, тим більше торкатися до майна.
Вікторія обурюється: Зараз ще діє мораторій на відчуження квартир у фізичних  осіб. Охоронне агентство «Варта» не мало права проводити такі дії, оскільки у  колектора немає документа на право власності. Це їхнє власне охоронне  агентство, виконавець таких наїздів.
Ми сподіваємося, що правоохоронні органи і прокуратура приділять належну увагу  цієї нагоди.
Владислав Стен
infoport.live
2. Тамара Алексеева Юность
Тамара Алексеева
Юность
Электричка мчалась на всех  парах. Она даже не думала останавливаться . Почему?  Может, просто не посчитала нужным? Ведь на остановке не было толпы. Только я   – восемнадцатилетняя дылда, да моя сестра  - колобок Ленка, ученица десятого  класса. Значит, нас, девчонок, просто не берут в расчет. 
Так думала я, медленно наливаясь злостью. Потом тряхнула длинным хвостом и   выбежала на рельсы. Я стояла посреди путей и яростно махала руками.  Разумеется, я при этом орала:  «Стой! Мы едем! » 
Электричка остановилась в двух шагах.  Меня обдало ее жаром и запахом. Я  вскрикнула, и испуганно смотрела, как полный мужчина  в форме и фуражке  выпрыгнул из вагона и рванул ко мне.   Пот градом катился по его багровому лицу,  он задыхался. До меня –рукой подать, а он тяжело дышал , словно долго бежал по  жаре. И когда он был совсем рядом, я  задала свой вопрос :
-Вы не подскажете, как доехать до Азовского моря?
Что было дальше, словами не описать. Там, за железной дорогой, раскинулось  кукурузное поле. И в нем, с хрустом сшибая сочные  стволы, летала я, не касаясь  земли, вопя от ужаса:
-Дяденька, не убивай! Не убивай меня, дяденька!
 А машинист бегал за мной с высоко поднятой палкой  (успел поднять) и яростно  орал:
-Нет, вы только…посмотрите… остановить пассажирский поезд! Как  такси! Да я  тебя сейчас… да ты у меня! Чтобы просто спросить, как доехать…
Он быстро выдохся и остановился. Я тоже встала как вкопанная и огляделась.
Стоял поезд. К окнам прилипли пассажиры. Они ничего не понимали. Рядом с  поездом стояла бледная Ленка. Она обхватила голову руками и медленно  раскачивалась из стороны в сторону. Как неваляшка. Хорошо воспитанная  девочка, моя двоюродная сестра. «Теперь расскажет своей маме ,- с ненавистью  подумала я,-  в кои веки отпустила ее со мной, опасной и безрассудной.  Пусть  теперь знает …»
Машинист все-таки сжалился над нами.   Вволю набегавшись, он выпустил пар. По  натуре своей он был добродушным человеком. Ну, перепутали девчонки поезд с  электричкой! Приехали из глухой провинции. Сами перепугались…
-Буду внукам своим рассказывать,-  бурчал он, заталкивая нас в вагон .- Нет,  остановила поезд, чтобы спросить, далеко ли до моря, видал?!
Покричав, разошлись по своим местам пассажиры. И мы с Ленкой стояли,  прижавшись друг к другу, держась за поручни . Под стук колес смыкались веки…
 Как мы вообще здесь очутились? Как тетя Лида решилась отправить свою  единственную  дочку за тысячу километров ?
 Я снова люто, без памяти влюбилось. В школьные годы это проходило, как грипп.  Потом как легкая простуда. К страданиям выработался какой-то иммунитет. А тут-  бац!- не сработало. Школу я закончила, а в институт не поступила. Вот она,  первая обида, настоящая травма. Без высшего  образования нельзя замуж не  возьмут. Чтобы я не разболталась за год  (до следующего поступления) мама  каким-то образом устроила меня работать в школе лаборанткой по физике. Работа  скучная и неприятная. Мой колбы, вытирай пробирки .
Чтобы хоть как-то раскрасить свою унылую жизнь, я взяла альбомные листы и все  изрисовала целующимися лицами. Нереальной красоты парень иступленно целует  девушку. Обклеила этими рисунками все стены лаборантской. Смотрела на них,  тихо радовалась. Как кур пшеном, приманивала любовь.
 Людмила Ивановна  учительница по физике, моя непосредственная начальница,  взглянула на рисунки, вздохнула, поджала свой высохший рот. Покачалась в  раздумье на старомодных лодочках. Махнула рукой. Бог мой, она разрешила! Это  было необъяснимо . Сюда, в конце концов, мог заглянуть директор школы … 
Через неделю  в лаборантскую ворвалась группа  молодых ребят. Они по-хозяйски  бросали на стулья рюкзаки и куртки, весело переговаривались, громко хохотали.  Вели себя, как у себя дома. Мне казалось, что их было десять, такой шум они  навели, а потом подсчитала : нет, всего пятеро. Я хотела было возмутиться,  потребовать объяснения этому вторжению, но тут влетела Людмила Ивановна:  «Ах, наконец прибыли практиканты! Что-то вы в этом году запоздали, мальчики?»
Вот оно что! Это были студенты 4-го курса педагогического института. Три  месяца я буду в окружении молодых ребят. Может, замуж выйду. Как вы поняли,  это было моей навязчивой идеей: поскорей выйти замуж. Замужество манило меня  освобождением от неусыпной материнской опеки. А любовь, она словно бы  существовала отдельно, как воздух.
Я прикидывала и  так и эдак, в кого бы из практикантов понадежней влюбиться. 
 Торопила себя, потому что отчетливо понимала: мысли мне неподвластны. Миг  -  и  я потеряю голову от самого никудышного, самого завалящего. 
И я впервые решила «действовать на опережение». Надо вычислить самых  «ненужных» и возвести вокруг каменные стены.
Самым никудышным женихом был Толик. К тому же он считался старым, ему  было уже 29 лет. В таком возрасте любой нормальный парень уже давно бы  работал, имел семью и детей.
Толик был худой, циничный, с длинными  поповскими волосами Пиджак  неопределенного цвета был такой ветхий, что местами походил на решето. Брюки  по краям мохрились, но не по моде, а по причине явной старости.
Как он сидел, этот наглец, закинув ногу за ногу! 
-Если я когда-нибудь женюсь,- куря дешевую папироску, кривлялся он-, то только  на курице с золотыми яйцами. К чему нищету разводить?
Дальше шло про то, какие все женщины  одинаковые, и как ему скучно на белом  свете. Как все безнадежно в плане любви, потому что ее не было и никогда не  будет. Под длинными отвислыми усами корчился тонкий рот. 
Печорин хоть был офицером! 
Меня подергивало от омерзения. Не приведи бог, влюбится в него какая-нибудь  неопытная дурочка! Вот ей будет горе!
Я переводила взгляд на других ребят. Они были все как на подбор, будто братья.  Молодые, жизнерадостные, горластые. Я выбирала меж ними, и никак не могла  выбрать. А в это время женский коллектив школы не дремал. Нашу лаборантскую  буквально оккупировали девчонки. Пионервожатая Таня, медсестра Света, завхоз  Лида, лаборантка по химии Вера. И странное дело, незамужней была только  пионервожатая.
К ужасу моему, замужние действовали нагло, но очень эффективно. Не прошло и  трех дней, как четверо ребят были надежно упакованы и растасканы по другим  кабинетам. Далеко ли ходить? Комната медсестры - рядом, потом - закрома  завхозовские. Там вообще сплошной лабиринт. Всегда полумрак, гора хлама. И  почему-то на заваленном столе постоянно стояла глубокая тарелка с домашними  котлетами. Запах стоял неземной! Даже я, вечно страдавшая отсутствием  аппетита, у Лиды превращалась в голодную волчицу. Котлеты лежали сочные,  поджаристые. И дымок шел. Она их что, каждый час жарила?
Эх, заманила она Сашку на котлеты! Такая невзрачная, с виду тихая Лида.  А  медсестра  - та точно на секс заманила кучерявого Сергея. Она и выше его, и  толстушка, но глаза… Она ими подмаргивала, и зазывно мигала. И когда она свою  жертву в кабинет утащила, тишина там стояла нереальная. Сергей без анекдотов и  пять минут обойтись не мог. А тут - молчит за стеной, будто рот скотчем заклеили.
 Еще одного забрала лаборантка по химии  (этажом выше). Когда раздавался звонок  и надо было явиться перед очами Людмилы Ивановны, все мгновенно появлялись  как из-под земли.
Так я осталась с нищим циником, про которого узнала, что он к тому же и  пьяница. От него частенько попахивало спиртным, да и язык у него все больше  развязывался. Я с ним яростно спорила, горячо отстаивая любовь.
-Любовь есть,-  размахивала я руками, - она такая… такая любовь!
Толик  жалостливо осматривал меня с ног до головы, и в  его взгляде не было ни  одной мужской искры. И я с ужасом вспоминала свою нескладную фигуру, полное  отсутствие форм. Проклинала свою невзрачную худобу, острый нос, тонкие  волосы - все свое  тело, и все, что было сверху: дешевенькое платьице, неуклюжие  сапоги, которым, как и его костюму, было сто лет. Я его ненавидела, а он меня  презирал. И я сворачивалась в раковину, прятала там свои богатства: юность,  жажду приключений и веру в волшебство.
Три месяца пролетели быстро. Когда студенты покинули нашу школу, я вздохнула  с облегчением. Мне не надо больше напрягаться, завивать свои тонкие волосы в  локоны. Не надо ежедневно подкладывать вату в лифчик Я  с новым  остервенением принялась за рисунки. Тема не менялась: усатый  красавец  ожесточенно целовал милую девушку .
Вот верьте мне на слово: в моем сердце не было ни капли грусти.  
В один яркий зимний день дверь лаборантской распахнулась: на пороге стоял   обсыпанный снегом, Толик .
-Я забыл здесь свои конспекты,- непривычно тихим и хриплым голосом сказал он.  И шагнул ко мне… 
Мы, не сговариваясь, так рванули навстречу друг другу, что больно сшиблись в  поцелуях непреодолимой нежности.
Он был другим. Он был нежный, стеснительный и робкий. А я представляла собой  решительную одурелость. Потом мы, как безумные, рванули из комнаты, молча  пробежали по коридору  (шли уроки), слетели вниз по лестнице и почему-то  метнулись в столовую. Там все готовилось к Новому году:  столы и стулья были  убраны, посреди зала стояла огромная елка, на полу  - раскрытые ящики с  игрушками. И мы кинулись к этим ящикам и , выхватывая из  рук друг друга  игрушки, лихорадочно вешали их на елку, сталкиваясь  локтями, переплетаясь  пальцами.
Сверкали шары и его глаза, ослепительно пахло хвоей, волшебством. Воздух,  воздух был зеленый. Нет, он был цветной, густой, как дым.
Что, что еще было? Падали из рук, и рассыпались стеклянные шары, это было как  чудо! Они как во сне, они как в вине, или нет, во сне, конечно же, во сне. Эти  стекляшки медленно разлетались… Неужели никто не входил в школьную  столовую и не видел, как он меня целовал? Целовал под елкой, в ее пахучем дыму!
Потом было как? Толик встречал меня после работы, и я шла за ним как  зачарованная. В парк, так в парк. В подъезд, значит, в подъезд . Уже теперь, уже  сейчас… Сама мысль о поцелуе сводила меня с ума . А какое красивое оказалось у  него лицо! Как у древних царей, выточенное из белого мрамора. Запах дешевых  папирос, в котором я совсем недавно задыхалась и кашляла, теперь казался мне  невероятным благовонием. Достаточно было самой малости, чтобы земля ушла из-  под ног. Я обхватывала руками его пальто, когда он раздевался в лаборантской.  Жадно вдыхала, пила его запах. И не могла надышаться… Словами нечего и  сказать. Ладонь на моем лице, а в ней колотится сердце…
Мама остановила все быстро и жестко. Она работала в детском саду в две смены и  не сразу почуяла опасность. Но когда почуяла, действовала, как разведчик. За пару  дней дело под заголовком «Толик» было заполнено. Беден, родом из деревни, мать  больна, отца нет, живет в общежитии, неизвестно на что, не работает, не  подрабатывает, едва сдает сессии. 
-Ему осталось учиться два года,- подытожила мама.-  И на что вы будете жить? А  главное, где?
Во-первых, не два года, а почти один,- слабо возразила я.-  Ведь этот почти  закончился. Как нибудь…
-Как-нибудь!- закричала, а потом заплакала мама. –  Ему тридцать лет, а тебе вчера  исполнилось восемнадцать. Ты понимаешь, что это такое  - встречаться с взрослым  мужчиной?
Я кивала, кивала головой. Я со  всем соглашалась. Ведь все было хорошо. Все будет  хорошо
Мама отловила Толика в общежитии, прижала его к окну и жестко потребовала на  мне жениться. Или немедленно оставить меня в покое. Я ничего не знала…
При первой же встрече с ним  я  почувствовала запах беды. Толик был серьезный и  молчаливый . Не смотрел мне в глаза.
-Что, что случилось?- испуганно трясла я его. Трогала лицо, терла щеки, будто  пытаясь реанимировать сдохшего щенка. Нет, это был мой, мой Толик. Угасшим  голосом он сообщил, что у него заболела мама, надо ехать в деревню . Потом  помедлил минуту и поспешно сказал, что нам надо срочно пожениться .
Он был в каком-то замешательстве, словно сам понимал всю ненадежность своих  слов. Я испуганно смотрела на него и молчала.
 Сначала Толик исчез на несколько дней. Я рыдала все ночи напролет. Потом он  вернулся. Что-то путанно объяснял, почему не получается перевестись на заочный найти работу. И снова исчез. Я смотрела из окна школы, как он уходил.  Сгорбившись, как старик. Я долго-долго смотрела ему вслед. И вдруг поняла, что  он никогда не вернется…  
Я бродила под окнами общежития. Учебный год закончился.  Никого не было. Я  ночами стояла под окнами Рядом были частные домики. Я перелезала через  забор, притаивалась в мокрых кустах и, не смыкая глаз, следила за дверями  общежития. Вдруг он появится? Я не чувствовала холода, не воспринимала дождь,  редкий снег. Кажется, приходила домой, но ненадолго. Ничего не ела, но жадно  пила воду. Одежда болталась на мне, как на скелете.  Мама , наконец , поняла,  какую непоправимую ошибку совершила. Она готова была на все: отдать меня за  нищего Толика,  даже не видеть меня никогда. Только знать, что я счастлива. Если  бы можно, она достала бы его из-под земли, обвязала веревками и притащила на  спине. Но он как сквозь землю провалился.
И тогда мама написала письмо Серафиму Нет, это был не ангел, а мой старший  двоюродный брат, офицер. Он служил на юге нашей страны. Мама обрисовала ему  ситуацию и попросила помочь .
Сима ответил быстро.
«Выезжай. Встречу там-то. У нас полно холостых офицеров. Легко отдадим тебя  замуж. Вытри сопли и собирайся. Твой брат Серафим» .
Впервые мама с радостью отпускала меня, лишь бы прекратилось мое отчаяние,  лютое горе.
Но отправить меня одну было все  же опасно.   Мама справедливо предполагала,  что я могу выпрыгнуть из самолета с парашютом, уговорить летчиков сменить  маршрут. Например, оправиться в Африку.
Меня надо было сдать в надежные руки. А где их взять? Мама панически боялась  потерять работу. У нее были непростые отношения с заведующей. Ни о каком  внеочередном отпуске не могло быть и речи.
Кого со мной послать?
И тут вспомнилась моя двоюродная сестра Лена. Она была моей полной  противоположностью строгой и примерной девочкой. К тому  же, она вовсе не  помышляла о замужестве и влюблена была всего один раз, и то безопасно. Ее  кумиром три месяца был какой-то зарубежный певец.
Лена с отличием окончила девятый класс. И на каникулах  мечтала проваляться  дома, на мягкой перинке, с книжкой в руках. Тетя Лида, ее мама, божественно  готовила. И столик возле Ленкиной кровати был целый день заставлен пирогами с  маком, рогульками со сливочной начинкой. Да чего там только не было, на этом  столике на колесиках! 
Я завидовала сестре, ее безмятежному существованию, ее привязанности к дому,  ее какой-то животной неприхотливости. То, что она сама походила на сдобную  пышку, ее вовсе не волновало. Ведь замуж она не рвалась! Я приезжала к ней и  пыталась разбудить ее спящую душу:  «Лена, вставай! Ты проспишь любовь! Она  совсем рядом, слышишь ее шепот! Неужели ты даже не чувствуешь ее запаха?»
Ленка с жалостью смотрела на меня. Когда-то давно мы были с ней не разлей  вода. Какое-то время даже жили вместе, пока тетя Лида не получила свою  квартиру. Спали с сестрой вместе, обнявшись. Но вмешалось мое раннее буйство  гормонов. Ленка осталось на берегу, на сухом песке, а меня снесло первой волной  любви, потом второй… Сестра казалась далекой и маленькой точкой. 
Как моя мама уговорила тетю Лиду отпустить со мной Ленку, как уломала саму  Ленку, мне было неведомо. Мы давно не общались с сестрой, вернее, она  пресекала все мои попытки примириться с ней. Видимо, мама нашла какие-то  слова, которые глубоко потрясли их обоих. 
Собрались мы довольно быстро, и уже через три дня летели в самолете. В  Симферополе, в зале ожидания нас встретит Сима, командир засекреченной  воинской части. Мы попадем в его крепкие и надежные руки. В их крепости я не  сомневалась даже в детстве. Симка всегда был дисциплинированным  и строгим,  как моя мама. И почему я всегда была окружена людьми, похожими на нее ?
Конечно, я мечтала выйти замуж за молодого офицера. Все девчонки с моего  двора об этом мечтали. Я видела себя в белом платье… но не так ясно. Жених  вообще расплывался прекрасным облаком. Более отчетливо виделся мне Толик,  назло которому все это и свершится.  Он будет страдать, прибежит на свадьбу. Не  может же быть такого, чтобы любовь куда-то исчезла? Ведь она была, была, в этом  не было никакого сомнения. Просто моя мама неосторожными словами ее смяла,  как хрупкую бабочку. Прервала ее естественный полет. Но все встанет на свои  места, когда он узнает, что я выхожу замуж. А он это непременно узнает: городок  у нас маленький. Большая деревня…
Меня обуревали противоречивые чувства. Мама знала меня, как никто другой.  Едва вырвавшись на свободу, я уже мечтала, что в самолете окажется опасный  преступник. Он заставит летчиков повернуть самолет в неизвестную страну.  Конечно, все закончится хорошо, никто не пострадает. Но далекая страна, из  которой, возможно , не сразу можно будет вырваться! Ах, как я жаждала  приключений!
И эта жажда оказалась сильней.
Я придумала, что надо делать, когда самолет начал приземляться. Часы были  только у меня , и я подкрутила их на целый час. Сойдя с самолета, я показала их  Ленке:
-Смотри, Серафим обещал встретить нас в зале ожидания в два часа. А сейчас  только 13.00. У нас с тобой целый час. Чем сидеть в душном вокзале, где полно  микробов, давай погуляем по Симферополю.
Ленка подозрительно взглянула на меня и нахмурилось. Что-то не сходилось в ее  голове. Что-то было неправильно. Ей достаточно было посмотреть вверх, и она  сразу же увидела бы огромные часы. Но я все верно рассчитала про микробы. Это  тема была ее уязвимым местом. Сестра была патологической чистюлей. Не выходя  из дома, она умудрялась мыть руки по нескольку раз. Ей и в голову не могло  прийти, до какой степени я окажусь коварной. Она взяла у меня часы и перевесила  на свою пухлую ручку. Теперь она будет следить, чтобы в 14.00 мы мирно сидели  там, где надо.
И мы рванули в город. Ах, как это было здорово! Здесь все, все было по-другому!  Мне так и чудилось, что из-за любого дома покажется колесница с прекрасным  принцем. Если не колесница, то просто принц со свитой. Если не принц, то самый  романтичный в мире преступник. Разумеется, именно я буду втянута в опасные и  прекрасные приключения. Нет, я чувствовала это всей своей кожей! Но мне  мешала сестра. Она постоянно беспокоилась и тянула меня к вокзалу.
-Мы можем заблудиться, -  верещала она.-  Почему бы нам просто не походить  вокруг вокзала? Посмотри, сколько киосков! А сколько разных мороженых !
Как я и предполагала, наша встреча с Серафимом не состоялась. Напрасно Ленка  носилась туда-сюда, напрасно бегала к дежурному и просила повторить в  громкоговоритель, что мы ожидаем гражданина такого-то. 
Наступил вечер. Глядя на несчастное, зареванное Ленкино лицо, я впервые  задумалась. Выяснилось, что у нас не было точного адреса военного городка, где  служит брат. Не было его телефона. Надо было где-то ночевать. Впервые я узнала  цены за сутки пребывания в гостинице большого города. Денег у нас было  немного. Каким-то образом над нами сжалился дежурный по вокзалу и определил  нас на ночь в комнату «Матери и ребенка». Всю ночь грохотало радио, в разбитую  форточку лились незнакомые и резкие запахи. «Вот это свобода »,-  убеждала себя  я, стараясь не смотреть в сторону Ленки. Даже во сне она продолжала  всхлипывать, и рот ее по-детски подергивался. 
Дальше было двое суток блуждания в поисках воинской части, адреса которой мы  не знали. Смутно я вспомнила какое-то слово, но что оно означало… Как-то Сима  сказал, что его часть расположена между Черным морем  и Азовским. Ровно  посередке. Даже электричка в ту или другую сторону идет ровно три часа.  Мы  примерно определили по карте место. Сели в электричку, и проехав около трех  часов, выходили на станциях. 
Разыскав очередную воинскую часть, спрашивали на проходных, не служит ли  здесь капитан такой-то. Нет, отвечали нам. Таких не наблюдаем.
И вот нам , наконец , повезло.  Нас впустили и рассказали, как добраться до дома  капитана такого-то. Мы шли с Ленкой по цветущему городку, навстречу –  красавцы офицеры и солдаты. А я представляла, как сейчас обрадуется брат, когда  нас увидит.
Дверь открыл Симка.
-Да вы! Нет, как вы! Да я чуть с ума не сошел! Что мне было делать, когда я не  нашел вас на вокзале! Чертовы куклы! Звонить вашим родителям? Чтоб их  инфаркт  хватил! Я не сплю, вас разыскивают по всему югу, а вы шляетесь бог  знает где… У меня сын неделю назад родился, своих хлопот полно!
-Я знаю,  подытожил он зловещим голосом ,- почему так произошло!- и показал  пальцем прямо на меня.
Но все когда-нибудь кончается. Успокоился и простил меня Симка.  Да и когда  ему было обижаться? Он с гордостью показал нам своего Андрейку, познакомил с  женой Настей. Я сразу же почувствовала непреодолимое желание раскрыть ей  свою душу. Поведав ей свою мучительную историю, я громко и горестно  разрыдалась.  
Настя охватила мою голову, сама заревела, и ревела долго. Потом , успокоившись,  твердо сказала:
-Мы тебя за неделю замуж отдадим. Поверь мне. Завтра же пойдем вечером на  танцы.
Мы пошли на танцы в тот же день. Настя сказала, что время  - деньги. Да к тому же  Серафиму уже кое-кто позвонил. Он по телефону хоть  и разговаривал строго, но ,  повесив трубку, рассмеялся:
-А вас, девчонки, уже заметили. И сегодня с нетерпением ожидают на  танцплощадке…
Мое сердце радостно забилось. Я судорожно заметалась по дому, ища зеркало.  Потом стала закручивать свои волосы на самодельные бигуди. Настя решительно  меня остановила:
-Сначала обед. Потом отдыхаем. Бледный цвет лица нам ни к чему. Я дам тебе  свою косметику. Импортную плойку для завивки волос. И потом только – в бой.
-Господи, сколько колготы из-за женихов,-  насупилась Ленка.-  Слава богу, что  хоть я замуж не собираюсь. Я вообще на танцы не пойду
-Вот здорово!- подмигнув мне, не растерялась Настя.- Останешься с Андрейкой,  будешь его качать. Когда кроватку качаешь, он спит долго и крепко.
Поскрипела, поворчала Ленка, и к вечеру стала с нами собираться. Не хотелось ей  с ребенком нянчиться. Краситься она наотрез отказалась. Да к слову сказать, она  была права. Я ведь не говорила, что у Ленки было плохое зрение, она носила очки.  Очки - это еще не приговор. Но у сестры как-то все неудачно сошлось: личико у  нее было маленькое, а очки большие. Да еще с такими линзами, что глазки  казались крошечными. Крась их, не крась  – никто не заметит .
Надо мной Настя потрудилась на славу. Волосы превратила в пушистую волну.  Лицо отбелила тремя кремами, губы подчеркнула и покрыла малиновым цветом.  Глаза подвела стрелками, и густо-густо накрасила ресницы. А главное, дала свой  модный джинсовый костюм. Настоящий, заграничный. 
 –Смотри, какая красотка получилась,- улыбнулась она.- Ну кто в юности губы  красит красным, а ресницы  - синим? Глаза у тебя какие? Зеленые! Причем здесь  синяя тушь ? Да еще эти кудряшки, как у бабушки.
Серафим, глядя на меня, одобрительно кивал головой. Радовалась Настя. Про меня  и говорить нечего  - я была счастлива.
Только Ленка устало смотрела в окно и вздыхала.
-Я соскучилась по маме,- скорбно заявила она. - Мне кажется, что я уже целую  вечность дома не была.
-Ничего,-  успокоила ее Настя.-  Нам главное – сестру твою замуж отдать. Мы тоже  в этом заинтересованы. Она у нас  - невеста нарасхват. Свадьбу сыграем, она к  мужу жить уйдет. И нам веселей. Что ни говори, а родня. 
В радостной суматохе день промелькнул. Андрейку завернули, в коляске устроили.  Ленку, правда, пришлось чуть ли на руках нести. Так ей на танцы не хотелось.
А там музыка, свет, молодежь! Ни одного пожилого человека! Сказочный мир  какой-то … Молодые офицеры в синей форме. Я закрыла глаза. Будто сон,  рассеялась прежняя жизнь.  Даже моя любовь к Толику показалась мне какой-то  надуманной. Это не любовь во мне плакала, а жажда любви…
Назад шли так: впереди Серафим с коляской, Настя с Ленкой. А я далеко позади, в  окружении молодых военных. И все они стараются завоевать мое расположение.  Голова моя кружится. «Кого же выбрать? Все хороши. Если растеряюсь, то  произойдет, как со студентами на практике. Пусть самый настойчивый – и будет  моим».
Так я решила. Но не тут-то было. Настойчивыми оказались все. Стояли под  окнами, утром передавали букеты с записочками. Серафим с Настей хохотали.  Ведь претенденты на мою руку задабривали их как могли. Я отчасти понимала,  что дело в нехватке девушек, но все же чувствовала себя королевой.
Однажды утром, уходя на службу, Сима вдруг решительно заявил:
- Вокруг нашего дома вытоптаны трава и цветы. Ты, сестренка, глупеешь день ото  дня. Я тебя не сужу, но беру все в свои руки. Офицеров много, а ты одна. К тому  же никого не знаешь. Я сам тебе выберу мужа. Положись на меня, я тебя не  подведу.
Голос его был строгим. Каждое слово было чеканным и весомым. Так отдают  приказы. Я радостно кивнула головой. Я была согласна. Лишь бы остаться в этом  сказочном городке, где повсюду, на каждом шагу, росли персики и абрикосы.
Непросто было с Ленкой. Сначала я не заметила ее преувеличенно  холодного  отношения ко мне. Она словно отгородилась от всеобщей радости. Иногда я  ловила ее взгляд, полный жадного любопытства , когда Настя доставала из шкафа  свои наряды. Мы с ней были одного роста, одной фактуры, и Настя с каким-то  детским восторгом наряжала меня, что-то легко дарила и даже хлопала в ладоши.  Да она сама еще была девчонкой, ей только исполнилось девятнадцать.
Ленке ничего, ничего не подходило. Это было понятно без слов. Чувствуя перед  ней вину за свое счастье, я пыталась ей угодить. Да мы все как-то вдруг  закрутились вокруг нее, чем еще больше ее озлили. Она как-то вдруг превратилась  в настоящего тирана: каждый день злым голосом заговаривала об отъезде. Симка  пытался ее окоротить, взывая к ее совести. Она убирала с колен тарелку с  пирожными. Поднималась с мягкого кресла и пару часов терпеливо разыгрывала  роль любящей сестры. Потом сердито хмурилась, цеплялась к словам, обижалась  на все и просилась домой.
Мы еще не знали, что она тайно отправила матери письмо с жалобами на плохое  самочувствие, на то, что ей очень скучно. Ответ от тети Лиды пришел  незамедлительно:
«Срочно выезжайте».
Ленка заметно повеселела, она даже встала на носочки и слегка покружилась у  окна. Когда она заснула, мы собрались на кухне: я, Серафим и Настя. Настя качала  на руках Андрейку.  
-Нам нужно немного времени,- сказал брат.- Давай отвлечем внимание от твоего  замужества. Съездите на электричке к морю. Поплавайте, позагорайте. Ведь вы  моря еще не видели. Думаю, сработает.
И вот мы с Ленкой стоим на остановке в ожидании электрички, которую я  перепутала ее с поездом. Море, действительно, отвлекло мою сестру. Но  получалось, что весь день уходил на эту поездку. Три часа занимала дорога только  в один конец. На любовное свидание мне оставалась только ночь. Я готова была  не спать совсем. Утром, увидев мое счастливое лицо, Ленка уже не хотела ни  моря, ни поездов. Минутами мне было даже жаль ее  - под толстыми стеклами  глаза ее светились завистью.   
У меня оставалась еще одна тайная надежда. Никого не посвятив в свой план,  я  выпила частями трехлитровую банку воды и вызвала рвоту. Перепуганный брат  отвез меня в медсанчасть. Я там переночевала и утром благополучно вернулась  обратно. Ленка уже собрала чемодан.  Губы ее были плотно сжаты и   дергались.   Она рвалась домой. 
-Отвези ее и возвращайся,- устало сказала Настя.- Приезжай одна. Это ведь так  просто.
Мне тоже казалось, что все поправимо. Я только отвезу Ленку домой, и снова  вернусь. Все можно исправить.
Но все оказалось иначе. 
Ленку я благополучно доставила домой. Тетя Лида была счастлива видеть ее  живой и здоровой. Дома я узнала, что мама попала в больницу. Поправлялась она  долго, и я все время была при ней.  Потом пришла телеграмма от Насти Тяжело  заболел Андрейка. Срочно потребовалась сложная операция на сердце, они  уезжали в Москву. Им было не до меня. Потом вообще в их жизни все  перевернулось ...
Это было давно , в далеком прошлом веке
Я возвращалась туда, в цветущий украинский городок, только в своих  воспоминаниях. И почему -то именно эту поездку к брату вспомнила я сейчас,  прижавшись лицом к больничной подушке. Сон не шел , даже дремоты не было и в  помине. Печальные мысли лезли в голову. Неизвестность пугала.
-Кап, кап,- стучал по стеклу дождик .- Стук , стук .
Почему  медленно стекавшие по окну капли  напомнили о позабытом стуке колес?
  Явственно и уверенно, далеко-далеко грохотал поезд
 Сама вечность пожаловала за мной? Снесет меня, как маленькую букашку? Я  сжалась в комок, закрыла голову подушкой.
Но где-то там, в спасительной глубине разума, кто-то храбро шепнул мне: «Не  бойся! Вставай, выбегай навстречу. Просто разозлись, останови этот поезд, и ты  увидишь, что страшного ничего нет ».
Это было равносильно приказу. Приказу из далекой юности.  Крошечное  зернышко, хрупкий осколок памяти. Отгороженный от меня каменной стеной. И в  нем - такая жажда жизни, любви. «Безрассудная, опасная»,- шептало маминым  голосом благоразумие.  
 Я с трудом поднялась с койки. Встала, едва удержавшись на ногах. В глазах  потемнело. Ухватилась за стену. Еще два шага. Надежда так слаба. Еще! Давай!  Вот они , рельсы. Осталось только поднять руки! Поезд совсем рядом. А вдруг я  опоздаю ? Грохот  невообразимый. Я закрыла глаза. Рядом, над ухом, услышала  голос:
-Что случилось?
Открыла глаза. Потный, испуганный машинист. Поезд почти возле ног. Щеки мои  горят, волосы пахнут дымом.
-Вы не подскажете, как добраться до юности?- звонко и радостно спросила я .
-Дура ,- устало сказал машинист.- Поезда не останавливают, это тебе не такси. И  что она тебе далась, эта юность?
-Я хочу жить!- закричала я.  – Понимаете? Жить! 
-Да кто ж тебя трогает ,- буркнул он и пошел к поезду.-  Живи! 
Я побежала за ним, то бормоча какие-то молитвы, то радостно хохоча над собой. Я  почувствовала непреодолимое желание все рассказать ему, с самого начала. 
С того самого мига, когда электричка вовсе не думала останавливаться…              
3. Елена Ананьева ВТОРОЕ ДЫХАНИЕ ВИТРАЖЕЙ
Елена Ананьева
ВТОРОЕ ДЫХАНИЕ ВИТРАЖЕЙ
СЕМЬЯ – СЕМЬ „Я“,
ИЛИ СЕМЬ ПОКОЛЕНИЙ…
В ИСТОРИИ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ  – С ВЫДАЮЩИМИСЯ ДЕЯТЕЛЯМИ  ЛИТЕРАТУРЫ И ИСКУССТВА. 
Эссе
Веду дальше свою линию «Витражей» по изо-гнутой дороге судеб. Спонтанных и  запрограммированных в пространстве. В витражах нет тени. Каждый цвет-форма  живут по своим канонам. Также во времени, не только в пространстве. Узоры  жизни. Мозаика дней. Сколотая смальта событий.
ПАМЯТИ ВИРАЖИ
Почти семейная история. Культурные связи тридцатых годов прошлого века – в  проекции биографии мой тетушки Мэри Рассадиной. Под ее огромным портретом  в русском кокошнике с жемчугами и каменьями, историях об эмиграции в Китай,  КВЖД, эстраде – Александре Вертинском и Клавдии Шульженко — выросла. 
Но есть еще предыстория. Она описана ниже. И уходит корнями … в середину  девятнадцатого века. Когда Петр Ильич Чайковский писал благодарственные  письма скрипачу-виртуозу Адольфу Бродскому, (письма хранятся в Доме-музее  композитора в Клину и не только там), о подвижничестве в исполнении впервые  его труднейшего концерта в Вене. Получив отрицательно-заядлую критику, Петр  Ильич поддержал музыканта-исполнителя.
Чайковский пишет Бродскому о статье: “…Ганслик весьма остроумно называет  мою музыку “вонючей“. Только прочтя этот отзыв наиболее авторитетного  венского критика, я оценил всю безграничность гражданского мужества, которое  Вы выказали, появившись перед венской публикой с моим концертом. Меня это  удивляет и трогает в высшей степени. Когда-нибудь, при свидании, я Вам  подробно расскажу, как по поводу этого несчастного концерта выказали себя с  довольно неблаговидной стороны некоторые, так называемые, друзья мои.… Но  зато Ваша симпатия к моему концерту, неоценимая заслуга, которую Вы оказали  мне, поборов все препятствия и исполнив его, – сторицей вознаграждают меня за  несколько грустных минут разочарования… Крепко-крепко жму Вашу руку,  милый друг; примите самое искреннее и теплое спасибо за Вашу симпатию к  моим сочинениям. Я очень, очень ценю её!!! Искренне любящий Вас, П.  Чайковский.»
Вижу внутренним взором это письмо, с ятями, старинной кириллицей и  архаизмами, бесспорным запахом старой бумаги, истонченной и золоченой  временем.
Оказалось, благодаря статье, предложенной вашему вниманию ниже, выдающийся  музыкант-исполнитель Адольф Давидович Бродский … принадлежит нашей  большой некогда одаренной, высоко интеллектуальной, выдающейся семье. Ее  представители, прямые и косвенные, в разные века оставили неизгладимый след,  который можно увидеть и проанализировать сегодня.
А вот как эта находка произошла.
… Несколько лет назад Леонид Рассадин, журналист-международник  редакций  иновещания сообщил, что наш очерк «Витражи», который мы создали,  (он давал  мне интервью по скайпу и телефону ), прочитал в Америке, в Бостоне Александр  Сталбо, сейчас замредактора научного журнала, сын Любови Сталбо, которая  является, как оказалось … и моей прямой родственницей. С нею пыталась  связаться, но Любовь Сталбо умерла несколько лет назад в возрасте 104 года.  Леониду удалось  c нею поговорить по телефону. Она оставила несколько  интереснейших, насыщенных именами, датами, встречами, фактами, очерков.
Они легли в основу дальнейшего осмысления и повествования.
Моя младшая дочь Анна подзадорила: 
«- Мама, тебе не хватило 104 лет жизни Любови Сталбо, чтобы познакомиться со  своей такой интересной родственницей?!» 
К этой веточке древа вернусь потом, ведь ее мама, племянница выдающегося  скрипача-виртуоза  Адольфа Давидовича Бродского, одесситка, известный   советский литератор, переводчик, редактор и мемуарист. Родившись в Одессе,  работала долгие года в Ленинграде, в новой прессе и литературе. Писательница и  литературовед прошлого века Лидия Варковицкая, (к ее наследию интересно  обратиться более детально), дружила и поддержала в трудный момент Осипа  Мандельштама и Надежду Яковлевну, известна публикацией произведений Ю. Н.  Тынянова и О. Э. Мандельштама «Египетская марка», «Разговор о Данте». Была  дружна также с Е. М. Тагер и с женой писателя И. Э. Бабеля А. Н. Пирожковой (их  мужья были сокурсниками в Киевском коммерческом институте ), дружила с  Корнеем Ивановичем Чуковским. Она  оставила о многих известных деятелях  прошлого века книги воспоминаний . Перевела более ста стихотворений Генриха  Гейне из циклов «Лирическое интермеццо». Ее сын, известный балетмейстер,  Владимир Варковицкий и дочь Любовь Сталбо,  также писали мемуары ...  Благодаря ей вышла на цепочку выдающихся личностей – цвета литературы и  культуры прошлого. Вернее,  … она на меня и мой очерк «Витражи» . В нем много  о Китае тридцатых годов, Харбине, Шанхае, затем пути вели к Москве, Одессе и  далее… Всё закольцовано… Рондо! Звучит скрипка и виртуозные звуки льются на  страницы и проникают в душу.
Итак, продолжаю, подхватив, будто флешмоб, скрупулезные записи нескольких  лет ранее из того, попавшегося на глаза моей дальней родственнице Любови  Сталбо, исторического эссе.
МАРИЯ АНДРЕЕВНА РАССАДИНА. Ее имя озвучивает ее мелодичный, высокий  голос – сопрано. Он еще звучит во мне. Ее фото видела с детства. Огромные,  черно- белые, но в сценических костюмах, кокошниках, украшенных росписью  жемчугов и разноцветных камней, сверкали и манили всеми цветами на глянцевой  поверхности. То в веночках и блестящих лентах, пышных перьях и воланах.  Однажды в статье «Режиссеры уходят не в землю, а в пленку», опубликованной  ранее в «Новом Ренессансе», о моем режиссере В.Н. Левине, достала часть  истории из закоулков памяти. Истории о жизни в Китае в 30-х годах прошлого  века. О ее знакомстве там с Александром Николаевичем Вертинским, о  возвращении его на родину, любимой жене Лидии Циргвава, урожденной в  Харбине, где ее отец работал на КВЖД.  (Там же Лидия Владимировна вышла  замуж за Александра Николаевича Вертинского, а поздней осенью 1943 года  семья Вертинских вернулась на родину, в Россию. И снова рондо – закольцовано.  Дебют Лидии Циргвава в кино в роле Птицы-Феникс в фильме "Садко" произошел  в Василия Левина, молодого тогда кинорежиссера, только закончившего ВГИК .)
В очерке писала о том, что Мария Андреевна, в молодости, работая с мужем –  главврачом КВЖД в Харбине, куда ее привезли младенцем из Красноярска, пела в  кафешантане. Эта семейная легенда оказалась не совсем точна. Тотчас же  позвонил мне мой кузен, Леонид Рассадин , и известным всей стране не  потускневшим с годами, задорным голосом вещавшим на всю страну на госТВ,  заметил, смеясь:
— Ты знаешь, а мама никогда в кафешантане не работала. Она пела …в опере!
Александр Вертинский приходил к ней в оперу, а она к нему в кафешантан,  ресторан или другие эстрадные площадки, но это было уже в Шанхае.
Леонид переслал мне афишу одного из концертов мамы, на которой пишется, что  она перед поездкой за границу выступает в опере «Евгений Онегин», исполняет  партию Татьяны.
— Как же перед отъездом за границу, - удивилась я, — ведь Харбин уже и есть  «заграница».
— Да, конечно, но оттуда она отправлялась в поездку по Европе и в Японию, —  пояснил Леонид. Ведь она жила уже в Китае давно. После смерти в Красноярске  родителей ее в младенческом возрасте вывезла из Сибири в Харбин сестра. Она  была замужем за поляком, работавшим машинистом на Китайско-Восточной  железной дороге. Зарабатывали на КВЖД очень хорошо. Местные деньги не  ценились, и как вспоминала потом мама, зарплату выдавали слитками из чистого  золота! В начале двадцатого века Харбин вовсе не походил на китайский город. На  тогдашних открытках с видами местных улиц на зданиях множество вывесок на  русском языке. Да и по внешнему виду дома мало чем отличались от подобных в  городах Сибири и Дальнего Востока. Большими тиражами выходили русские  газеты. Дети сотрудников КВЖД учились в русских гимназиях. В городе было  несколько православных церквей. Вместе отмечали праздники. Самыми  любимыми были Рождество, Пасха и Масленица. Зимой шумными компаниями  ходили на каток или катались на санях по замерзшей реке Сунгари. Дома часто  ели пельмени. Их в течение нескольких недель лепили всей семьей, закладывали в  мешки, которые потом опускали в погреба. Там же в бочках хранили квашеную  капусту и соленые огурцы.
Харбин стал в те годы «малой родиной» для тысяч русских поселенцев,  участвовавших в строительстве КВЖД, а затем оставшихся там работать. Были  русские, которые неплохо владели разговорным китайским языком. Молодежь  посещала языковые занятия. В мамином архиве даже сохранился пропуск на эти  курсы с ее фотографией.
(Многие, родившиеся там, уже хуже говорили по-русски, что потом отразилось на  их судьбе. Об этом пойдет речь дальше).
В 1933 году, будучи уже оперной певицей, Мария Рассадина собралась в  творческое турне. Она училась у знаменитой преподавательницы оперного пения  из Санкт-Петербурга М.В. Осиповой-Закржевской, которая высоко ценила ее  лирико-драматическое сопрано. В городе царила творческая атмосфера. Было  много артистов, которые объединялись в ансамбли, в оперные, балетные и  цирковые труппы. Выступали перед неизбалованной, восторженной публикой.  Перед гастролями 1934 года — прощальные концерты в Харбине, а затем в  Шанхае.
Последовал ряд ее выступлений в других китайских городах. Повсюду прием был  восторженный. «Не голос, а человеческое сердце», — писала одна из газет. «М.А.  Разсадина для своего прощанья с Харбином вполне правильно остановила свое  внимание на «Евгении Онегине». Для Татьяны у нея много данных. Она прежде  всего молодая русская девушка. Она сама Татьяна, которая, уже в силу своей  собственной весны, близко соприкасается с этим любимым образом Пушкина.  Публика не скупилась на аплодисменты. М. Разсадиной она презентовала целую  оранжерею цветов». Талантливой певице, обладавшей прекрасным лирико-  драматическим сопрано очень красивого тембра, предрекали большой успех.
Но судьба дала испытания:
— Мама познакомилась в Шанхае с французом-врачом. На много лет старше ее.  Они полюбили друг друга, но… делится секретами Леонид.
—… С французом личная жизнь не сложилась, — продолжает Леонид, - мама уже  беременная выходит замуж за известного в Шанхае врача-одессита.
— Значит, оказывается ты наполовину француз с одесскими корнями, — не  преминула подчеркнуть.
***
АЛЕКСАНДР ВЕРТИНСКИЙ. Вкусивший духа театральных подмостков,  поскитавшись, много передавал из своего опыта не только в песнях-балладах,  глубоко-психологических историях жизни, любви, страданий, но много  рассказывал о скитаниях до этого времени. Приехал в Шанхай Александр  Николаевич пройдя через эмигрантские «мясорубки»!.. Вначале Турция!  Вспоминаются «Эмигранты» Алексея Толстого. Ужасающие условия. Черные  рынки. Преступность и наркомания. И там, представляете, Александр  Вертинский! Добравшись уже до Китая, оглядываясь назад на свой  разноплановый, черно- белый, как кино, путь, любит его осмыслять в кругу  почитателей таланта. Свободными вечерами рассказывает, как он поселяется в  Константинополе и выступает в «Стелле» и «Черной розе». Вначале у него был  успех. Но жизнь эмигранская ненадежна. Положение беженцев на глазах  ухудшается. Если раньше были деньги, да еще привезенные из России, там  приходиться работать за тарелку борща. Все жили надеждами, что Россия  возродится. Но ждать нужно было бы долго. В то время случай помог ему уехать из  Турции, вначале в Румынию, затем турне по Бессарабии, где тоже много было  русских. Они с восторгом принимали певца, что помогло ему заработать и  двигаться дальше.
Путь его лежал через Германию. Здесь он выступал в Берлине, Дрездене, Данциге,  Мюнхене, Кенигсберге. За окнами 1923 год. Страна в страшной инфляции.  Ослабленная Версальским соглашением Германия бедствует. Люди голодали,  преступали закон, заканчивали свою жизнь самоубийством.
Говорили, что в то время за американские доллары можно было бы купить  собственное жилье и недвижимость в большом количестве, а за мешок немецких  марок, всего несколько сотен долларов. Такая была страна за десятилетие перед  приходом Гитлера к власти и понятно, как многие бедовавшие и разуверившиеся в  прежней политике жители встретили его бравурные марши и сладкие обещания.  Не только гитлеровская клика стала причиной столь жестокой мировой войны. Но  и обожание и поддержка столь мирного и благодушного населения, оболваненное  геббельсовской пропагандой. На голодный желудок и бездуховность что хочешь  пойдет.
Из Германии Вертинский едет в Париж, где он провел в бурлящей, творческой  столице десять лет эмигрантской жизни.
Он пел в небольшом ресторанчике «Казбек» на Монмартре. Иногда на его  концертах бывали «высокие» гости: король Густав шведский, Альфонс испанский  со своей свитой, принц Уэльский, король румынский, Вандербильды и  Ротшильды, Морганы, а также короли экрана – Чарли Чаплин, Марлен Дитрих,  которой он даже посвятил свою песню «Марлен», Грета Гарбо. У всех был тогда,  как и по сей день там, огромный интерес к русской песне, музыке. В Париже в то  время гастролировали звезды русского балета: Анна Павлова, Тамара Карзавина,  Михаил Фокин. Там он знакомится с знаменитым кинематографистом Иваном  Мозжухиным и снимается в некоторых кинофильмах в Париже, в Берлине, в  Ницце. Огромным событием становится знакомство там с Федором Шаляпиным,  которое продолжается до конца дней великого оперного певца.
Отсюда на пароходе «Лафайет» осенью 1934 года Вертинский отплывает в  Америку. Плывя по бурным волнам океана, пишет песню «О нас и о родине». Эта  песня сделала много шума, даже в прямом смысле слова. Публика не везде  однозначно принимает певца. Но он с ностальгической песней о своей родной  стране концертирует по всему миру. (Привозит ее потом и в Одессу. Выступает в  театре в Горсаду.) Однажды в Шанхае ему свистели, желая сорвать концерт. Не  всем нравились русские песни в исполнении «грассирующего» шансонье. Но тогда  на первом концерте в Нью-Йорке собрался весь цвет русской эмиграции и  культуры: Сергей Рахманинов и Зилоти, Болеславский и Балиев, Рубен Мамулян.  Принимали на «ура» и чуть, говорили, не разнесли театр, где он выступал. На что  Александр Вертинский скромно заметил, что аплодисменты относятся не к нему,  а к его родине, о которой он поет.
Да, родина всегда с нами. Она, Родина, сейчас как часть нашей семьи, постоянно  пребывающая дома.
Америка Вертинского утомляла. И хотя он выступал даже в Голливуде, где в то  время была мода на русских исполнителей, он принимает решение – уехать!
И вот, наконец, в конце октября Александр Вертинский решает уехать в Китай. В  страну, которая станет последней после долгих скитаний. Здесь, рядом с  советской границей, слушая последние новости из великой страны, занимавшей  одну шестую часть суши, в нем поднималась гордость за свою родную,  прекрасную родину.
Надежда, что он тоже сможет быть ею востребованным. Неистребимое желание  личности!
МАРИЯ РАССАДИНА выступала в Шанхае. Они познакомились. Часто выступали  в общих концертах вместе. Иногда она приходила к нему на концерты, а он к ней.  Общались на клубных вечеринках. Они были, как бы теперь сказали, «тусовочные»  люди. Прекрасно вписывались в эту среду и вели ее за собой. Отсюда началась ее  большая дружба с выдающимися звездами советской эстрады. Публика в основном  прекрасно принимала известного уже Пьеро, но у него уже иной сценический  образ, фрак, бабочка… он много выступает перед русской «колонией».
В Китае, в ближайшем соседстве со страной Советов, идущей по своему пути, всем  постоянно мечталось-грезилось о родине. И хотя Вертинский здесь зарабатывал  успех во всех ипостасях, уже и в денежном эквиваленте, ностальгия мучила. Он  был широкой души человек. Познав лишения и нехватку семейного тепла, он  страдал. Сердце рвалось домой. У нее тоже. Об этом мечтали все.
В семье Леониду дали прекрасное воспитание, знание языков, а мать заразила  желанием общаться с большой аудиторией, нести ей не только информацию, но и  заряд творческой энергии и жизнелюбия. Этим он охотно делится – передает  дальше. С этими составляющими Леонид Рассадин не расставался всю жизнь. И  мы увидели и услышали его слово, звучащие потом в Союзе. Звучащее на волне  иновещания, радиостанции «Голос России», в телевизионных репортажах из  «горячих точек» .
ЛЕОНИД РАССАДИН обладает удивительной памятью. Будто только недавно все  это происходило. А я, внимая ему, окунаюсь в атмосферу их жизни в  эмигрантском Шанхае.
— Мама прожила достаточно долгую, потрясающую жизнь. До 87 лет, дай Бог  каждому! Шанхайский этап ее жизни продолжался 13 лет. Он был наполнен  многими драматическими событиями. В 1937 году Шанхай был оккупирован  японцами. Этому предшествовали сильные бомбардировки города. Мама  рассказывала, что и я чудом остался жив. Когда она меня кормила грудью, к  счастью, вышла со мной в другую комнату, а снаряд в это время попал в кроватку.  Впоследствии, когда я долгое время был корреспондентом в «горячих» точках  мира — в странах Ближнего и Среднего Востока, мама повторяла, что первое  боевое крещение получил в Шанхае, когда мне было всего несколько месяцев. И  раз тогда остался жив, то ничего дурного не должно случиться ни на фронтах  Ливана, ни Ирана, ни Афганистана, где бы я ни был корреспондентом!
В 1941 году в Шанхае проживала самая многочисленная в Китае русская колония.  Некоторые, в том числе мама, имели на руках советские паспорта. СССР в то  время не был в состоянии войны с Японией, и русские не подвергались  преследованиям со стороны японских оккупационных властей. Отечественная  война всколыхнула патриотические настроения многих людей. Активизировало  свою деятельность Общество советских граждан в Шанхае, до сих пор  функционирующее. При нем появился клуб, где давали концерты, сборы от  которых пересылались в Советский Союз. Получив сертификат медсестры, мама и  несколько ее подруг попросились на фронт. Письмо, направленное по этому  поводу И.В. Сталину, так и осталось без ответа. Исключение (явно по  политическим мотивам) было сделано только А.Н. Вертинскому и еще  нескольким советским гражданам. Жили тогда люди ежедневными думами о  происходившем на родине. В гостиной дома висела большая карта, в которую мы  регулярно втыкали булавки с флажками, свидетельствующими о положении дел на  фронтах. По радио ежедневно слушали сводки Совинформбюро. Их зачитывали по  радиостанции, созданной активистами Общества советских граждан. Самыми  популярными изданиями были журналы «Огонек» и «Крокодил». Крупные успехи  Красной армии всегда отмечались вывешиванием из окон квартир советского  флага, который постоянно находился в углу комнаты. И не только у нас. Именно в  те годы у мамы созрело бесповоротное решение выехать на историческую родину.
Неудивительна волна патриотизма, захватившая многих. Известно, что Александр  Николаевич Вертинский получил один из первых, в самый разгар войны в 1942  году, советское гражданство. Он очень много написал прошений. Сталин высоко  ценил уже в то время его искусство, его патриотизм. Знал о скитаниях и успехе в  мире актера кино (!), русского автора и исполнителя романсов. Ценил его слово.  «Ваши пальцы пахнут ладаном…» Это было созвучно вождю. На этом можно было  заработать политический капитал. В ноябре 1943 года с трехмесячной дочерью  Марианной Александр Николаевич приехал в Москву.
— Когда мы через пять лет также решили ехать и бросить «якорь» в родной для  моего отчима Одессе, — интересный факт, подчеркивает Леонид, — по долгой,  почти полгода дороге домой, через всю страну, через Казань, как  распределительный пункт для всех, приехали в Москву. Остановились в квартире  … Александра Вертинского, на улице Горького, которую он получил. Уникальная  деталь, — смеется, - в то время уже родилась вторая дочь, Анастасия. Так уж  получилось, но нас, детей, положили спать всех вместе. Я оказался спящим между  такими будущими звездами – Марианной и Анастасией. В Москве пробыли всего  несколько дней, рекомендовали «не задерживаться.»
Но, видно, тогда Леонид заболел Москвой.
«Для меня не было другого выбора: куда поехать учиться. Ну, конечно в Москву!  Куда? Ну, конечно, в институт иностранных языков. На большие мои притязания,  возможно, нельзя было рассчитывать, в силу моей яркой биографии, —  вспоминает».
О реальной возможности репатриации для многих стало известно сразу после  окончания войны. Советское консульство в Шанхае распространило некое  постановление правительства, в котором говорилось, что по возращении в СССР  репатриантам гарантируется личная безопасность. Всем будут предоставлены  работа и жилье. Были составлены списки желающих. Оказалось, несколько тысяч  человек, которые пятью рейсами на теплоходе «Николай Гоголь» в 1946-1947 гг.  отправлялись в дальневосточный порт Находка.
— Отлично помню морозное утро 13 ноября 1947 года, — продолжает Леонид, —  когда пароход причалил к пристани. Вот оно первое свидание с родиной!  Встречало нас множество людей. Почти все они были в военной форме. Духовой  оркестр исполнил гимн Советского Союза. Несколько часов ушло на оформление  документов. Затем репатрианты стали по одному спускаться по трапу на берег.  Люди от счастья не могли сдержать слез. Ступив на родную землю, многие ее  целовали. Среди них были также совсем молодые люди, которые рано лишились  родителей. Окончив американские колледжи в Шанхае, они очень плохо говорили  по-русски. К вечеру нас на открытых грузовиках повезли в бараки, где предстояло  прожить какое-то время, чтобы определиться с дальнейшим постоянным  местожительством.
Леонид вспоминает об эпопее с проживанием в деревянных бараках. О том, как  подъехав к воротам, они увидели, что эти помещения покидают… японские  военнопленные. Заняв двухярусные нары, люди стали устраиваться. Организовали  дежурство у печек, чтобы поддерживать в них огонь днем и ночью. Для женщин  оборудовали занавешенные простынями уголки, где они могли переодеваться.  Назначены были ответственные за кипяток для приготовления чая. Но самым  большим шоком для всех были неотапливаемые туалеты с толстым наростом льда  повсюду. Всё же никто не жаловался. Считали, что это временные трудности,  вызванные разрухой в послевоенной стране. Главное – они были на родине!
Как сложились судьбы репатриантов из Китая? По -разному. В особенности  пострадали люди, приехавшие в СССР в 1946 году в составе первых двух групп.  Обвиненные в шпионаже, многие были расстреляны или угодили в концлагеря.  Как в известной песне «Родина, сапогами по морде нам!» За ч-т-о-о-о?!  Информация об этом просочилась на Запад, репатриация была временно  приостановлена. Но во второй половине 1947 года пароходные рейсы  возобновились. Семья Рассадиных тоже рискнула. На родину возвращались  остальные. Советские власти к тому времени стали опасаться громкой огласки о  репрессиях в отношении «шанхайцев». Арестовывали уже выборочно.
— Оглядываясь назад, полагаю, что нам, как говорится, повезло,  - вспоминает. —  Маму в Одессе лишь несколько раз вызывали на допросы в компетентные органы.  Она никогда не ругала страну. Политикой, вообще, не интересовалась. Наверное,  это ее и спасло от «возмездия» системы. Певица тем более! Ну, что было с нее  взять, если при первом же разговоре со следователем она призналась, что  действительно была знакома почти со всеми на показанных ей фотографиях. А  там были и командующий американскими ВВС на Дальном Востоке генерал Клэр  Ли Ченнолт, и западные дипломаты, и журналисты, работавшие в Шанхае, и  множество других иностранцев, а также русских.
В Одессе первые полгода жили у моего дедушки, доктора Иоанна, доцента,  преподававшего тогда в мединституте. Он – почти библейская личность, человек  мира. Ему посвящен отдельный рассказ. На фотографии свадьбы моих родителей:  все вместе – счастливые, довольные, в кругу семьи, друзей.
«В бытность еще в Шанхае, — вспоминает снова Леонид, — у нас дома было  немало патефонных пластинок. В том числе из Москвы. Их можно было купить в  магазине, куда поступали товары из Советского Союза. Повышенным спросом они  стали пользоваться в начале сороковых годов. КЛАВДИЯ ШУЛЬЖЕНКО.  Легенда!!! Именно тогда мама впервые услышала голос Клавдии Ивановны  Шульженко. И кто мог предположить, что они познакомятся и сохранят свою  большую дружбу на всю дорогу жизни. «Синий платочек» был созвучен маминым  переживаниям и тревогам в связи с битвой за выживание.»
Они подружились – Клавдия Ивановна, Мария Андреевна и моя мама — Раиса  Ивановна.
Возможно, моя младшая дочь Анна, родившись в Москве, училась в Одессе и  Германии, проходила полугодовую практику в университете на севере Китая,  продолжает учебу, будучи уже гражданином мира, как многие из нас. К счастью,  интересуется своими корнями.
А кроны без корней не бывает.
4. Елена Ананьева На изломе времен
Елена Ананьева
На изломе  времен 

Валерий , само собой разумеется , пошел провожать Валерию. Они постояли у  входа в накопитель. Началась посадка, но пассажиров оказалось еще не много. Их  пропустили вместе на поле, возможно, учитывая, что она – сотрудница  авиаотряда. Прежние старания не прошли бесследно , когда она устроила в  аэропорту настоящий вернисаж. Весть о нем транслировалась в залах, что было в  конце девяностых  беспримерно, разлетелась мгновенно . Сейчас Лера  отправляется на Большую международную выставку в Мюнхен и это – дорогого  стоит.
Упоительный поцелуй: перевернутое небо над головой, с летящими навстречу  обнаженными облаками из вереницы лебедей, а вдали кажется виден в миражах  крест на маковке собора.
– Следующий раз мы обязательно поедем вместе, – успокоил любимый художник .
– Следующего раза может не быть, – с грустью заключила Лера, отбросив прядь  волос. Погладила его по слегка отросшей щетине. 
– Нет, нет, нужно верить.
– Нужно, – без удовольствия пошла в салон самолета. Расставаться всегда тяжело.
«С любимыми не расставайтесь!» – предостерегал поэт, - процитировала себе под  нос.
Вошла в салон. Заняла свое место. Можно передохнуть .
Боинг уверенно двинулся по взлетной полосе. Сидя в салоне самолета, Лера  забылась. Слишком хлопотное прощание получилось вместе с открытием  коллективной выставки и одновременно подведением итогов конкурса, затем  отправка лучшей картины на престижную выставку . Ей выпала честь представлять  страну Украину и ее ассоциацию художников в престижном Европейском салоне.
Здесь, ближе к небу подумалось о законах движения планет: если малая планета  проходит вблизи большой, возникает их возмущение. Да так, что бОльшая  отклоняется от малой. Обе планеты будто танцуют в космосе и отходят от ранее  рассчитанной траектории. Кто больше, кто меньше, но происходит отклонение от  законов природы. Он и она – то есть мужчина и женщина –   гораздо меньшие тела  и никак не могут противостоять природным  законам. В полудреме Лера думала о  том, что Леда не только персонаж греческой мифологии, излюбленный  художниками и любимым Лероем, но спутник Юпитера, названный ее именем,  открытый совсем недавно в Америке. И в картине, написанной любимым ею  художником и человеком, есть что-то от Вечного и неподвластного никому. Да  уж, он – Стрелец, подстрелил ее сердце…
Веки отяжелели, и Лера почти засыпала в удобном кресле самолета, который еще  стоял на взлетной полосе, перед тем, чтобы набрать вскоре высоту и зависнуть,  как большой абажур над барханами сияющих вершин. «Как хорошо, что меня  успело посетить такое чувство. Лебединая песня, звонкая и невесомая,  непреоборимая никак. Никакие увещевания не помогают. Что-то очень горячее  разливается по всему существу только при  воспоминании Интересно, о  чем  думает сейчас он? Если бы знать? Когда мы взмоем вместе под облаками и  ведомые одной силой, будем творить новое и необыкновенное… Каждый по- своему. У каждого своя судьба. Но если она переплетается в  нужной комбинации с  другой, то может сложиться  очень  интересный  союз. Есть такая теория или она  сама ее придумала? Дремлет.
Не случайно ее любимый художник часто вспоминал булгаковского Мастера, а ее  грешным делом принимал за Маргариту. Дело художника  работать. Не нужно  суетиться, искать заказчика, делать безумное количество выставок. В результате  деятельности до нее у него за тридцать лет творчества нет ни одной персональной  выставки.   Это уже тоже рекорд. Как Пастернак писал: «Без отклика нет  творчества!» Другие художники сами себе рекламу делают. И тоже правильно. И с  превеликим удовольствием. Почему нет?!   Под лежачий камень вода не течет,  говорят.   Да и без заказов работать в последнее время становится невмоготу. Нет  денег. А нужны краски, кисти, холсты, рамы, и чем лучше, тем  профессиональнее.  Бывает дорогостоящие белила экономишь, добавляешь минимум, не можешь  выполнить задуманное. А как же пенсию будут начислять?.. Без официальных  бумаг все равно что безработный. А это снова официальный заказ нужен… 
Взлетая, ей казалось, что она сможет со временем многое осуществить. Многое  решить не для себя, для художников, с которыми начала работать по-  современному, ведя одну группу. Чуть-чуть бы удачи! И поддержки со стороны! Но  пока ее нет.
«Ах, какая женщина! – звучит в душе еще земная песня. В самолете она  приобретает новый смысл. Он часто ей шептал в ухо: «Ах, какая ты сладкая  женщина! Ты – моя женщина! Какие линии, очерчивающие круглые формы,  повторяющие изгибы матушки-природы.» И как художник оглядывал ее острым  глазом и набрасывал в блокнот удививший его ракурс или позу. «Ты – моя Муза!»  «О, как поэтично! Как хорошо ! Иди вперед… »
А потом она замечала на его полотнах нечто похожее на то время. Приятно  наблюдать, как на полотне замирают утонченные, одухотворенные мастерским  взглядом, воплощенные  тонкой художественной кистью или резким мастихином  образы. Бессмертные полотна оставляют имена своих сыновей искусству, а они,  художники, передают  свою божественную страсть людям. Но берут всё из жизни.  И своей, непременно тоже. Жаль, что не все могут принять этот щедрый божий  дар!
Часто мучили сомнения. Если б снова начать? Может быть не получился бы у них  классический квадрат? Да еще в черном исполнении?! Как в фильмах, полившихся  рясно на экраны с чернухой, для  середнячков. Но у них же Любовь! Ради любви  многое можно простить. Почему же так мрачно?! А что хорошего… В  общественном смысле слова ничего. Она хотела это состояние исправить. Ее  мучило всё. Нынешний муж  Федор Рожков… Она осталась на своей фамилии –  Вершинина, не приняв принципиально его,  потенциальной Рожковой не  захотелось быть. Она у него была не первая жена. Он с виду положительный,  умеющий поначалу  войти в доверие, казался основательным, пропорционально  своему немалому весу с квадратным лицом и саженными плечами. И почти  соответствующих габаритов его, художника, настоящая жена. Он – руководитель   некогда влиятельной общественно-политической организации и она, Сима  Семеновна Мылова  – преподаватель с художественным образованием, оба от  искусства были далеки, как Юпитер от Венеры. Ему искусство мешало, внося  диссонанс в дом и семейный бюджет, ей в ее тихое семейное счастье, которого  никогда не было, скрывая мужа в тиши художественной мастерской, не принося  ни морального удовлетворения, ни дивидендов. Оба союза дышали на ладан,  прежде чем начал хрупко пробивать ростки любви новый.
Страсти перестройки, как страсти третьего акта, разрывали с невероятной силой  уравновешенный покой и мерное существование средней семьи с двумя детьми:  мальчиком и девочкой. Казалось, поначалу все прекрасно: и  престижная работа, и  путешествия, и творчество. Взорвалось и разорвалось призрачное счастье в  клочки. Все легло на ее женские плечи. В подсознании промелькнул  анекдотичный диалог: 
«- Циля, ви выдали дочку замуж? – видаем постепенно»… Так и у нее  - жизнь  была постепенной. А кто-то потом сказал, что твоя жизнь была - настоящая  гражданская война.
Потом образ мыслей поменялся  Она становилась более независимая.
 
… Сосед обратился к ней. Заговорил. Тяжесть отпустила.
Шла неспешная беседа о том, о сем  с рядом сидящим пастором. Она увидела  под  плащом рубашку с характерной белой вставкой под воротничок.  Умный,  пронзительный взгляд. Небольшой дипломат, из которого он достал библию и  зачитал ей один абзац:
 
-«Иди своей дорогой», сказано в священном писании, – вот мы и идем. А кто куда  придет, как Бог даст. Главное, верить. Меня вызывают сейчас  помочь  тяжелобольному. Он хочет видеть только меня и ждет, будто я что-то смогу  сделать. Он уже абсолютно безнадежен, как считают врачи. И жить не хочет. Но  эвтаназия запрещена, да и против Бога все эти ухищрения.
–            Я очень хорошо понимаю таких людей. Сама столкнулась с этой  проблемой, когда умирала тяжелобольная  мама и только просила Бога дать ей  смерть.
–              Мы должны просить  Бога дать жизнь, а не смерть.
–            Порой и так приходится. Не все же могут  родить, если хотят.
 
–            Всем лечь в проходе, руки за голову иначе стреляю! –   вдруг раздалась  команда в тишине самолета. По микрофону понеслась отборная брань: русский  мат и немецкие окрики:
–            Русиш шваль, шнель. – Вроде война началась. А может учения?
 
Лере казалось, что ей что-то сниться.   Только  что она познакомилась с таким  человеком, пастором  Йолем из Мюнхена. Временно он работал в службе  миссионеров и прекрасно говорил по-русски. Только  разговорились, еще не  успели взлететь и началось! Не может быть! Подобное только  в последних  новостях освещают, да и то очень редко.
–            Пастор Йоль, что это, кто это?
–            Эй, кому сказано!
–            Крепись, дитя моё! - сжал ее руку пастор.
 
 
Сердце упало. Вот так полет: во сне и наяву. Ну и времечко. Как в гражданскую  войну. Почему, как? Боже, а как там картины. А среди них необыкновенная  «Валькирия»». Все они  находились  в багажном отделении, а в отдельном отсеке в  специальной клетке не зверь, не человек – матерый преступник, убийца депортируемый  в страну, откуда он сбежал. Осмотрительная «Люфтганза» успела  отказаться от транспортировки преступника. Он попал на борт компании  «Австрийские авиалинии». Неужели  это его происки. Нет, просто совпадение.  Бывают еще не такие!
 
– Я сказал, руки за голову. В самолете действует взрывное устройство. Если через  час мы не получим    миллион  долларов и самолет не изменит курс, все взлетим к  чертовой матери!
Преступник вырвался в проход салона, что-то сжимая в руке.
Пассажиров  в самолете оказалось не так много. Возможно, поэтому ей удалось  получить льготные билеты у  руководства  компании, подумала она с горечью.
В салоне повисла мертвая тишина. Она рванула, как заряд замедленного действия  и понеслись окрики, шум, стоны.
–            Меняем курс на  юг.
–            Всего  миллион за ваши паршивые головы!
 
Лера вжалась в кресло самолета. Перед глазами замелькали, как в ускоренной  съемке кадры любимых людей. Ее впечатлительная натура вобрала в себя не один  сериал. Дети, любимые люди, художники и их картины. Почему-то среди них   очень много различных изображений их уникального оперного театра. В  некоторых  работах  интересный ракурс, но в основном все они  повторяли,  копировали один другого. Неужели она никогда уже не побывает в их знаменитом  оперном театре.   А дети?! С кем они будут? А Лерой! Как хорошо, что он остался  на берегу жизни.
 
Как в калейдоскопе промелькнули любимые картины из мастерской ее любимого  художника. полуобнаженные, эротичные женщины, пробуждающие светлые  весенние желания. Пейзажи, натюрморты, заметно отличающиеся  оригинальностью, уникальными трактовками, сочетанием несочетаемого: ветки  деревьев, грибы и камни, животные, рыбы и птицы, обломки икон, лампад, сухие  букеты, металлические вазы и различная утварь от начала века до самого его  завершения. Глядя на произведения  кажется, что ты пребываешь в нескольких  измерениях. Параллельных мирах, различных эпохах. И вот , наконец , она  доигралась, можно сказать.
А теперь открывается новая  страница. Что же будет? Так хочется еще пожить…  Начало трусить. Она будто погружена в виртуальную реальность дешевого  боевика. Уже однажды  Лера  чуть не попала в самолет, который таки угнали  (!) из  Сухуми в Турцию. Ее спасло то, что она  решила вернуться с маленькой дочкой на  теплоход  в Батуми, совершить тогда удивительный круиз к дому. Билеты на  самолет остались не использованы. Они возвращались к порту автобусом. Какое- то десятое чувство! Телепатия! Весь автобус по дороге бурлил. Грузинская речь  перемежалась бранью испугавшихся первых терактов, крест-накрест опоясывая их,  вжавшихся в кресло автобуса. Дождь лил как из ведра, а хурма в сладком пакете на  верхней полке превратилась в золотое варево, капающее на голову через дырочку с  мерной периодичностью, отсчитывая минуты к свободе.
 
Сейчас другой отсчет.
(Фрагмент из романа «Бегство. Код любви»)
 


















5. Сергій Дзюба В нашім домі дверей не буде
Сергій Дзюба
В нашім домі дверей не буде
Вперше в Україні, у видавництві  «Десна-Поліграф » (м. Чернігів) вийшла  книжка відомого білоруського поета Михася Пазнякова, голови Мінської  організації Спілки письменників Білорусі, академіка, лауреата багатьох  літературних нагород, зокрема Національної літературної премії Білорусі. Чудові  вірші автора переклали знані українські письменники і перекладачі: Сергій  Дзюба, Олег Гончаренко та Ярослав Савчин. Це   спільний проект поета Михася  Пазнякова і Міжнародної літературно-мистецької Академії України. Пропонуємо  відгук на книжку президента Академії Сергія Дзюби.
Творчістю відомого білоруського поета Михася Пазнякова я захопився,  прочитавши одного його вірша. Поезію я люблю з дитинства, щороку читаю понад   400 книжок авторів із різних держав. Тому здивувати мене непросто... Однак  такий Вірш (пишу з великої літери, адже це справжня, велика Поезія)  мене вразив.  Тепер він   серед моїх улюблених віршів, які я часто читаю на творчих зустрічах і  презентаціях. І людям він дуже подобається, незалежно від віку, професій,  характеру, способу життя . Подобається дітям, хоча вони й не можуть пояснити  небанальних авторських образів, метафор та порівнянь. .. Втім, дітлахи, на відміну  від дорослих, одразу ж відчувають фальш, і їм стає зовсім нецікаво. Бо казка  неодмінно має бути правдивою . Так от, у цій поезії   ані граму неправди
Вірш   про кохання, він   здавалося б, дуже простий, але ж недаремно  кажуть, що все геніальне   навдивовижу просте. .. Отак і тут   щирі, світлі,  зворушливі почуття до її величності Жінки глибокі філософські асоціації;  парадоксальні й неймовірні творчі знахідки; гармонійне поєднання вільної  особистості з чарівною природою; таке непересічне та яскраве, неповторне  і  незрадливе буття, котре я переконаний , належно б поцінували і наш вічний  мандрівник Григорій Сковорода й проникливий лірик Франческо Петрарка. 
Адже автор поєднав непоєднуване, і, наче за помахом магічної палички,  створив власний світ краси, свободи, віри, надії та любові. Цей світ настільки  привабливий і гармонійний, що здається просто ідеальним. Однак він існує : будь-  яка наша думка   матеріальна, натомість маємо ціле сузір я дивовижних  міркувань ! Тепер це   і мій світ, адже будь-якої миті можу відтворити його зі  своєї пам яті, незалежно від часу, тобто навіть уві сні ...  
* * *
В нашім домі не буде вікон,
Не коптітиме скрушно свіча¦
Там тривозі   жаскій, великій    
Не злетіти з твого плеча.
В нашім домі дверей не буде,
Стін звичайних не буде теж¦
І музеєм не стануть будні,
Бо простори не знають меж.
В нашім домі   привітність поля
У мелодіях рік, лугів! 
І прозоро у ньому   до болю,
Завжди вільно від вічних боргів¦
В нашім домі   зірки не зужиті,
І дороги   на всі світи!
В цьому домі ти будеш жити, 
Як захочеш сюди прийти.  
(із білоруської переклали Ярослав Савчин і Сергій Дзюба )
До цікавої книжки Михася Пазнякова, яка вперше виходить українською у  нашій державі увійшли поезії різних років. Усі вони   про наш непростий час,  вічне і святе, радісне й печальне, високе та духовне. Головні теми поета   рідна  Білорусь та його мала батьківщина. Це   прониклива сповідь щирого поета-  патріота, поета-громадянина, ліричному герою якого притаманна дуже велика  любов до Матері, Вітчизни, Жінки, всього прекрасного та доброго !
Читаю такі зворушливі, теплі, сонячні, веселкові вірші з першого розділу  «Мамина хата»,   щиро дивуюся, захоплююся і... картаю себе, що, на відміну від  автора, небагато написав про свою малу батьківщину, про батьків, рідних і  дорогих моєму серцю людей. Такі вірші у мене є, однак вони здаються не  настільки живими, трепетними та чуйними. Натомість Михась Пазняков про рідне  Заброддя пише навіть не чорнилом, а своєю кров ю, настільки йому болить  нинішнє запустіння! Причому він не знімає вини і з себе, приїздить щоразу сюди,  мов на прощу. І його вірші   наче молитви! 
Покосилася хвіртка, джмелі не гудуть,
Дичавіють в саду призабуті вже груші¦
Та зворушений, чую: «Синочок, побудь!»   
То ридають батьків світлі, зболені душі.
Не лукавлю з собою   боюсь самоти,
Та журавликом лину до отчої стріхи!
Тож постій¦
Помовчи…  
Помолися…   
Прости…   
Щоб з’явився димок над хатиною тихо.
(«З кожним роком – рідніше батьківське село...», переклав С . Дзюба) 
У Михася Пазнякова – все справжнє, і болить йому дуже проте немає в цих  нелукавих, проникливих віршах безнадії. Це – все одно рай, а не пекло!.. І поет у  своє Заброддя вірить. Більше того, відчувається, що це – взаємно. Він тут – свій, не  чужинець, не гість. Йому є про що згадати, але для цього треба неодмінно  приїхати сюди, побути наодинці з батьківською хатою, провідати могили рідних.  «Мамо, як там – лежати в землі?..» – читаю, і сльози наче самі навертаються на  очі. Дякувати Богові, мої старенькі батьки – живі. Однак час – надто  невблаганний, і спинити його  просто неможливо Та смуток у автора – світлий,  теплий, душевний, довірливий, затишний. Це – не якийсь буревій, що нищить усе  довкола, а тиха, цілюща печаль, яка навпаки дає розраду душі та стомленому тілу. 
Однак і тут знайшовся Вірш, який мене глибоко вразив – неймовірною  чесністю, болем, тугою, справжнім каяттям... І великим талантом Майстра!
У рідних місцях
На вільсі дрозди співали славно –  
Поспішав сюди щоразу сам…
Край дитинства! Свіжо тут і травно,
Чути навіть, як дзвенить роса.
… Вирубали вільху – до загину, 
І життя пустили під укіс! 
Вже не чути голосів пташиних,
Котрим не лишили їхніх гнізд.
Тут і я рубав, мов кат… І рана –  
Незагойним болем всі літа!
Не роса на божих травах рано – 
Сльози розіп’ятого дрозда.
(переклав Сергій Дзюба)
Таку  неординарну, несподівану, яскраву поезію, вважаю,  також потрібно  читати. Вона – ненав’язливо повчальна і водночас цілком переконлива Втім, хіба  один Михась, щиро люблячи пташиний спів, раптом взявся за сокиру? Хіба я  малим, лише заради забави, не відривав крила метеликам і не длубався в   мурашниках?! Авжеж, це був процес пізнання п’ятирічної дитини, але мені тепер  від того не легше
Автор не прощається  – говорить нам : «до побачення ». І обіцяє ще не раз  повернутися до джерел. Адже не зникають із його дивовижних снів переливи  рідних мелодій та райські жар-птиці лугів. Тож, тільки-но журба огорне, так і  приїде до свого Заброддя (а душа поета над батьківським село чи не щоночі літає).  І хоча нині, на жаль, гинуть забуті села, а люди, як і раніше, відлітають у вічність,  – жодних сумнівів, що мала батьківщина свого сина дочекається.  
graphic
6. Уаліхан Каліжанов КОЛИСКА
Уаліхан Каліжанов
                                               КОЛИСКА
Радість переповнювала груди старого Танаша та його дружини Кундиз. З  досвіту Кундиз навіть не присіла. Зібрала на чаювання подруг. Потому почала  готувати бешбармак для тих, хто приходив з поздоровленнями, і увечері, вже не  відчуваючи ніг від натоми, упала в постіль. Одначе, сповнена радісними  почуттями, вона ще таки штурхнула в плечі свого чоловіка.
– Перестань, не набридай, – з цими словами Танаш, відштовхнув руку бабці і  знову захропів.
– Та чи ти помреш, якщо прокинешся… Господи, як ти можеш спокійно  лежати, коли отримав телеграму про народження онука від свого єдиного сина?
– То, що ти хочеш, щоб я зробив? І завтра буде день.
– Ну, то й валяйся тут лежнем… Як тільки ти вживаєшся з людьми з таким  важким характером?
Кундиз узяла пухову подушку і одразу ж замислилася про те, що вони мають  узяти з собою в дорогу. Коли прикинула, вантажу набиралося на цілу гарбу. А як  вони довезуть усе те спочатку до Караганди, а потому – аж в Алмати? Скільки не  думала, виходу не знаходила. Якщо труднощі не вирішить Танаш, то це таки стане  проблемою.
Кудиз підхопилася удосвіта і розпалила вогонь у самоварі, аби скип’ятити  воду. Потім підсіла до чорно-білої корови і почала дойку. Вигнала надвір зграйку  гусей та качок, насипала їм зерна. Закінчивши справи, вона ввійшла в будинок і  побачила Танаша, що сидів задумливо над двома розкритими чорними валізами. У  неї від того таки потеплішало у грудях. Тому й на стіл вона збирала з хорошим  настроєм і не жалкуючи сипнула у білий чайник для заварки індійського чаю.
– Ти чомусь сьогодні в доброму гуморі, стара, – осміхнувся Танаш і, діставши  кишенькового ножа, почав нарізати хліб.
– Та й ти сьогодні нічогенький. Так і сяєш.
Отак, перекидаючись словами, вони почаювали. За деякий час Танаш  повернувся до головної теми:
– Ну, облишмо жартики… То, що повезеш Муратові, невістці та  новонародженому онукові?
Кундуз, не давши йому навіть договорити, одразу випалила наболіле.
– Зрозуміло ж, як їм там, в Алмати живеться. Мабуть, блукають базаром у  пошуках путнього шматка м’яса. Тому заріжемо для них вівцю. А ще поклади їм в  дарунок оту кошму з візерунками. У квартирі, яку вони орендують, дме зі щілин в  підлозі. І хіба вони не згукають той (святкове застілля) з приводу народження  дитини? А що можна дозволити собі на дві стипендії? Тому готуй іще карбованців  п’ятсот… Також треба захопити дві ковдри та пару подушок.
Танаш був задоволеним з того, що дружина уже продумала все. Хіба жаль  чогось для власного сина? Якщо треба, то й стригунця можна було би забити.  Тільки от доставити все це буде важкенько.  
– Бісмілла! – Танаш звалив вівцю і перерізав їй горло.
– Хай буде діткам моїм на добро, – з цими словами Кундиз принесла вагани  з водою і стала мити нутрощі. Зазвичай вона не підходила, коли забивали тварину,  і тому Танаш з цікавістю дивився на її дії, але сказати щось не насмілився, аби не  почути у відповідь щось уїдливе .
– Чоловіче мій, – промовила за якийсь час Кундиз, – цікаво, а яке імя дадуть  йому без нас?
– Хтозна. За теперішніх часів діти – наче суперники батьків. Ген син  Айбикаїма на очах батька так і стелиться перед своєю Нурлан. Хочеться, аби наші  діти поводилися скромніше.
Лише опівдні вони випросталися та перевели дух. Аби не зіпсувалося  м'ясо,  посолили його і повісили трохи провітрити.
– А цей так і не прийшов?
Кажучи  «цей» , Кундиз мала на увазі свого зятя Жакипжана, жвавого і  балакучого. Коли приїжджає, голова йде обертом від його балаканини. Працює він  шофером у райцентрі. Характером добрий, безвідмовний. У старих він був за  особистого таксиста.
«Жакипжане, звози туди, Жакипжане, привези це… Ой, в нашому родовому  аулі померла близька людина. Треба з’їздити – висловити співчуття… »
Коротше кажучи, зима це чи літо, при всякій нагоді викликають його і  об’їжджають усіх родичів на синій зятевій машині. А чи є у нього робота в  радгоспі, те їм на гадку не спадає.
Та що казати про них. Йому увесь аул  «Кизил жулдиз » (« Червона зірка »)  господар. Між райцентром та аулом немає автобусного сполучення, тож  діставатися за сім кілометрів часом важче, ніж до Алмати. І підвозити усіх туди й  назад, схоже, стало обов’язком Жакипжана.  Настільки це стало звичним, що  навіть діти, які вчаться в інтернаті  «керують » ним. Після уроків у суботу,  вишикувавшись у журавлиний ключ, вони звично ідуть на це подвір’я .
Але « цей»  Жакипжан сьогодні затримувався. Танаш і Кундиз почали по-  справжньому хвилюватися. Залізши аж на дах будинку, Танаш вдивлявся у дорогу.
– Бачиш його? – спитала Кундиз, яка саме з неймовірним торохкотінням  відмивала молочне відро.
Танаш у відповідь похитав головою. Кундиз раптом образилася на це.
– Ти чому це хитаєш головою, як німий?.. Хіба не можеш просто сказати  «ні» ?
Нарешті приїхав Жакипжан. Старенькі одразу присікалися до нього,  допитуючись – де це він затримався.
– У інших би улюблений старший зять уже птахом летів би в Алмати. А ти  дибаєш, як недоношений. Не те що до Алмати, в Караганду довезти не можеш!
– Та я ледь відпросився. Подзвонив у Караганду. Домовився з сестричкою,  щоб вона купила квиток на швидкісний поїзд.
При цих словах старенькі дещо відтанули.
– Ну, то гаразд, коли так. Бо ми вже переживали, чи не вітром тебе знесло.
Одразу стали збирати на стіл. З’явилося масло й солодощі з Алмати,  родзинки, горіхи.
– Поїж, дорогий, дорога дальня. Стомився, мабуть. Коли ми заплющимо  остаточно очі, ніхто над тобою збиткуватися не буде. Ти й шлях до цього аулу  забудеш.
Дійсно, вантажу зібралося більш, ніж достатньо. Під час завантаження  машини Кундиз ще стала додавати усілякі дрібниці.
– Як ви все це довезете? – тільки був розкрив рота Жакипжан, як отримав  блискавичну відповідь.
– Хіба мало довкруж хороших людей? І, якщо ти допоможеш завантажити  нам все це у вагон, то в Алмати хіба не зустріне Мурат? Тільки не забудь послати  йому телеграму. Потому, якщо допоможуть люди, наймемо таксі. От і все.
У Караганду дісталися о четвертій пополудні. Сестричка Жакипжана вже  взяла їм квиток на швидкісний потяг  «Целіноград – Алмати ». До його прибуття  залишалося ще аж три години.
– Жакипжане, що так і будемо сидіти? Сходи ген у той ресторан і займи  місця. Не економ, замовляй їжі вдосталь. Не жалій кишеню тещі…
З багажем залишилася Сеуле. А вони утрьох пішли у прибудований до  автовокзалу ресторан. Добре поїли, напилися до сьомого поту чаю. Але перед тим,  як розраховуватися Кундиз розпачливо вдарила в поли.
– Чи то геть мізки у мене, старої, витекли, як же я могла забути про неї? Що  ж робити тепер?  Порадьте ж щось, – промовила вона жалісно. 
– Не мороч голови, скажи у чому справа? – озвався Танаш.
– Ти хоч розумієш,  що ми забули? – гірко сплеснула в долоні вона і змовкла,  наче щось застрягло у горлі.
– Колиску…  Ми колиску забули…  Як же без неї поїдемо? Як же вони  обійдуться без неї? Я ж приготувала колиску, у якій спав іще Мурат. Ні, кажу вам,  без неї Кундиз далі не зробить і кроку. Терміново вертайся в аул, Жакипжане.  Відкрий велику скриню в кутку кімнати. Там є зв’язка ключів. Візьми найбільший  з них і відкрий ним меншу , цяцьковану скриню. Акуратно візьми з неї колиску і  зачини знову на ключ. У шафі, яка у вітальні, не забудь узяти маленьку подушечку,  розшиту монетками… У сараї зберігаються два бурдюки масла, візьми один з них.  В Алмати, мабуть, немає безкоштовного масла. І скажи своїй дружині, хай згорне і  віддасть килим, який вона зібралася дарувати на радість мого єдиного сина.  Ніколи нам роз’їжджати туди-сюди. З’їжджу один раз. Квитки на поїзд здай і  візьми квитки на літак. Минулого року лише за півтори години долетіли на той.  Все.
– Апа, ви гадаєте, що там, в Алмати знають, що таке казахська колиска?  Тепер немовлят вкладають у дитячі візки. Коли приїдете до них, купіть саме такий.
– Еге  ж, ти хоч розумієш, наскільки потрібна кожній матері колиска? Буде  спокійним сон і матері, і дитини. Це перевірено століттями. Зрозумів? І ти, і  Мурат, і всі ми вийшли з такої колиски. Подивися, чим гірші від інших?
Очі Кундиз зупинилися на телефоні-автоматі.
– Апа, як ви увійдете з таким величезним багажем до якоїсь чужої домівки?  Давайте краще знімемо номер у готелі, – запропонувала Сеуле.
– Саулежан, підійди, подзвонимо з тобою вдвох. Нумо, набирай: п’ять, сорок  п’ять, нуль, один… Тепер дай слухавку мені. Ало, це хто? Свахо?! Так, живі-  здорові, вдома все гаразд… Так, вони зараз усі такі… Дякую за добру звістку! У  мене теж хороші новини. Дочекалися онука від нашого єдиного сина... Так…  точно… Стоїть ось мій старий, сповнений радістю… Звільни свій холодильник.  Так… Влізе туша одного барана? То й гаразд. У кого можу бути ще в будинку два  холодильники, якщо не в колишнього журналіста. Зараз під’їдемо. Про що  балакати, приїду, тоді й наговоримося.
Кундиз поклала телефонну слухавку.
– Як це чужа домівка, це ж моя білолиця сваха – Ак кудаги. Теща сина  єдиного брата мого старого. Як же вона може бути нам чужою? А-ке, затримай  одну з машин, що з синім вогником. Ось адреса.
Танаш і Кундиз насилу піднялися на четвертий поверх. Ак кудаги зустріла їх  розпростертими обіймами. З кухні лоскотав ніздрі запах вареного м’яса. Ледь  прилігши на диван, Танаш одразу ж задрімав і захропів.
А дві бабусі розпочали бесіду.
– Ак кудаги, сама подумай, навіть тридцятилітні зараз – чистісінько малі  діти. Мій Мурат вступив учитися пізнувато. Відслужив у армії, два роки  попрацював, пожив із нами. Тепер вчиться на прокурора. Прислав телеграму, що  народилася дитина. Збираючись до нього, забули колиску. Як же без неї?  Відправила ось Жакипжана назад, в аул. Нічого страшного. Не зітруться, гадаю,  покришки від поїздки заради нашого маляти.  
– Хіба теперішня молодь знає справжню ціну древньої колиски? –  відгукнулася Ак кудаги. – Я шістьох своїх виростила у такій. Донька моя одненька  лише зрозуміла її переваги. Тож ти вірно говориш.
На ранок наступного дня літак зі сріблястими крилами приземлився в  аеропорту Алмати.
Задихаючись від хвилювання, з розвіяними вітром сивими косами, Кундиз  вдивлялася  в юрбу зустрічаючих і, нарешті, побачила Мурата, який вибіг  назустріч їм.
– Апа, ата! – кричав він радісно і збуджено, намагаючись впередати свої  почуття батькам. Потім зупинився і, зашарівшись, продовжив : –  Вітаю вас із  онуком.
– Ох, юначе… Кажеш,  «наш онук »? Чому ж не говориш  «з моїм сином »?  Треба вже зараз відчути відповідальність.
Привезені ними речі не вмістилися в одне таксі, тож довелося наймати ще  одне. 
Невеличка кімната в будиночку в Тастаку одразу ж не сподобалася Кундиз.
– Ви що не змогли більше нічого знайти, крім цієї кімнатки? Не звертайте  увагу на ціну – найміть трикімнатну квартиру.
– Ой, мамо, ми й цю кімнатку ледве знайшли. Щомісячно платимо за неї  п’ятдесят карбованців.
Почувши таке, Кундиз трохи відтанула. Сіла, не знаючи де розкласти  привезене. Її навіть трішки лякав вигляд майже порожньої кімнати.   
– Подай-но мені це, – сказала вона Муратові, вказавши поглядом на  згорнутий килим.
За якийсь час на підлозі було розстелено повстяний килим. Зверху кинули  пухові подушки. Не знаходячи, куди покласти м'ясо, Кундиз вийняла з кишені  гроші.
– Іди, сину, і купи якийсь холодильник.
– Апа, навіщо він потрібен? Людині без постійного житла холодильник ні до  чого. А м'ясо ми прикінчимо за два дні. В групі нас навчається п’ятдесят  голодних
– Хай хоч і сто вас буде, не хвилюйся. Купимо ще одного барана на базарі. В  родині з дитиною холодильник – річ найпершої необхідності. Без нього буде геть  незручно і вам, і вашому немовляті. Харчі будуть дуже швидко псуватися.
До вечора маленька кімната Мурата стала невпізнанно затишною, навіть не  хотілося виходити з неї кудись. А наступного дня вони утрьох поїхали до  пологового будинку. Зустріли Гулжан квітами і привезли додому на таксі.
– Дай-но я подивлюся на нього, – потягнувся було до дитини Танаш.
Але Кундиз одразу ж спинила його: 
– Він задихнеться від твого насиченого насибаєм подиху, краще відсунься.
Цього дня маленька кімнатка сповнилася радістю і щастям.  Одна зграйка  однокурсників Мурата зібралася додому взагалі вже поночі. Господар будинку  виявився доброю людиною . Він поклав гостей спати у великій кімнаті.
– Ну, діти мої, ми не будемо затримуватися, повернемося додому. Худоба  там залишилася. Але, поки ми тут, сину, запроси назавтра своїх друзів. А ти,  Гулжан, поки що побережи себе і дбай про себе. Своїх подружок запросиш  наступного разу, коли ми приїдемо.
Матінка Кундиз стала ретельно готуватися до завтрашніх гостин. Привезене  з собою перо сови пришила на тюбетеєчку хлопчика. Діставши колиску, стала  наряджати її. Прив’язала до верхньої перекладини маленький срібний дзвіночок.
– Ось, тепер покладімо Секенжана до колиски. Якби це було в аулі, я б  організувала той і роздала б подарунки усім гостям… Гаразд, добре погуляйте з  друзями хоч так.
– Сюди класти дитину?
Гулжан спантеличено подивилася на матінку Кундиз. Потому поклала  сповите немовля на постіль і, ставши на коліна, присіла перед свекрухою.
– Не варто, апа, це ж старі забобони. До того ж перебування у такій жорсткій  колисці небезпечне для розвитку дитини. А наші друзі вже купили в подарунок  дитяче ліжечко. 
– Небезпечне, кажеш? – зітхнула Кундиз. – О, Господи, ніколи ще не чула,  щоб справжня колиска була небезпечною для немовляти. Та й ми самі отримували  задоволення, заколисуючи немовлят, під срібний спів дзвоника. Ось і Мурат виріс  у цій колисці. То які, покажи, у нього недоліки?
Кундиз зрозуміла, що нині гине та її заповітна мрія, котру плекала майже все  життя. Вона знову зібрала і впакувала колиску. Наступного дня, до від’їзду в  аеропорт вона вийшла з важкою ношею в руках.
– Апа, навіщо вам зайвий вантаж? – спробував умовити її син. – Киньте геть  цю поламану старовину. Взимку пустимо на розпалку…
Серце старої матері здригнулося від цих слів. Проте вона не озвалася й  словом у відповідь. Так само ж, суворо-безмовна, відлетіла Кундиз і назад, до  Караганди.
Надвечір Мурат і Гулжан скупали дитину і поклали у ліжечко.
– Неня образилася, – скрушно зітхнув Мурат.
Тепер промовчала Гулжан…
ДОВГОВУХИЙ
Після виїзду з Узонагача траса виявилася перевантаженою, і автобус стишив  хід. Мабуть, тому, що давно не був я в аулі, молодь у салоні була мені незнайомою.  Лише один чоловік, середнього зросту, із вкритим зморшками обличчям видався  мені баченим і раніше. Трохи подумавши, я його таки згадав… У пам’яті ожили  дні далекого дитинства.
…Наш аул розкинувся в долині між горами Бугимуїз та Бесмойнак. Річка, що  радісно струмує між двома цими скелями, поступово повільнішає тут і вливається  в основне русло. Саме у цьому місці починається Жетимсай. Щоосені тут  відбувається великий той.
– Буде байга!
– В ній візьмуть участь знамениті скакуни з «Дерегесу». 
– І з радгоспу «Амангельди» прибудуть два жеребці.
Після таких розмов ми, босоногі хлопчаки, у день тоя заздалегідь збиралися  там і, коричневі від засмаги, наче  гороб’ята збивалися у маленькі зграйки.
Який же той без змагань акинів? Поки вони володіли увагою публіки,  уточнялися і записувалися учасники байги. Ми ж подавалися до місця змагань  борців. 
Так було і того дня.
Раптом ми почули гіркий дитячий плач. Це виявився син Кенбая Нурлан.
– Я хотів виставити на байгу коня, що запрягається у батькового воза, –  пожалівся він нам, – але батько не дозволяє. Каже, що не хоче бути  посміховиськом.
– Не плач, Нурлане. Де ж кінь?
– Прив’язаний до гарби. Я потайки остуджую його.
– Тоді навіщо перейматися? Пішли до нього.
Найстаршим серед нас був Медер. Ми пішли за ним. Кінь був нам усім давно  знайомим і баченим щоденно. Статний, з довгими ногами, темно-рудої масті.  Медер одразу ж скочив на нього. Потому підїхав до юнаків, що брали участь у  забігу. За якийсь час розпорядник байгою повів їх до глинистого Сазу. Земля у нас  кам’яниста. Мабуть тому, стартувати вирішили з цього безпечного місця. Ми з  Нурланом згоряли від нетерпіння, вдивляючись у той бік, звідки мали з’явитися  коні, що повертатимуться із забігу. Минуло більше години, коли нарешті-таки на  обрії виникли хмари пилу, розвіяні скакунами, що стрімко неслися у даль. Увесь  загал, що зібрався довкруж, одразу ж одразу ж перемістив свою увагу туди.
– Чи видно там летючу пару аргамаків з «Дерегесу»?
– Ох, так, попереду мчить прудконогий гнідий з «Бериктаса».
– Гей, та ти що осліп, це ж вирвалася вперед знаменита булана кобила з  «Амангельди»!
Через отакі перемовини дорослих ми довго не могли розібратися, що  відбувається. Нам взагалі хотілося лише одного – аби у цій хмарі пилу не загубився  наш темно-рудий коник. Скориставшись можливістю ми швидко залізли до кузова  вантажівки, яка стояла край дороги. Коли скакуни вже більш-менш наблизилися ,  стало видно, що попереду дійсно мчали два скакуни з «Дерегесу». Але раптом  прямісінько межи ними вперед стрімко вирвався якийсь інший кінь.
Крізь клуби пилу важко було розібрати його масть. Дорослі, що юрмилися  біля фінішу, почали розступатися, звільняючи шлях розпашілим у леті коням.  Тренери коней поскакали їм назустріч, вигукуючи находу підказки наїзникам.
– Відпусти повід, перестань понукати… 
Між тим ті, що відстали, продовжували з криками хльостати коней, що й так  уже остаточно вибилися з сил. З наближенням до фінішу стали набагато видніші  ті, що скакали першими.
– Не знаю чий, але вперед вирвався якийсь Довговухий.
– Ну й меткий, летить, як блискавка!
– То чий же це кінь?   
Перед самісіньким фінішем запала напружена тиша. Коли ми вдивилися, то  цим Довговухим виявився саме наш темно-рудий румак. Дійсно, в очі відразу  впадали два його вуха, що , здавалося , аж тріпотіли на вітрі. Ми зіскочили з  машини і кинулися назустріч.
– Давай, давай, Медере, не бійся! – збуджено горлали ми, біжучи. Та хіба ж  він почув би нас? Наче прилип, бач, до гриви коня. І був навіть ледь не злетів на  повороті. А все-таки першим сягнув заповітного фінішу! 
Ми допомогли Медерові злізти з коня. За його збитим диханням було видно,  як сильно він виклався – так, наче власними ногами пробіг усю дистанцію.
– Ох, і швидкий же він набігу. Наче з вітром суперничає. Так і летить вперед.  Я дуже боявся, що не втримаю повід. А вуха у нього дивні, аж сміх розбирає, коли  дивишся на них. Справді, Довговухий.
Він не встиг закінчити свою розповідь, як до нас підбіг Кенбай.
 Дайте охолонути коневі. І не смійте давати води…
Він посадив Нурлана верхи.
– Проведи коня тихим кроком, хай дихання налагодиться. Ех, дістали ви  мене, шмаркачі!
Тепер почалося найцікавіше. Розгорілися навіть сварки щодо призу.  Роздратовані вигуки споганили усю атмосферу тоя.
– Як міг бути допущеним до забігу незареєстрований кінь.
– Може, він приєднався посеред забігу?
– Інакше як міг мій скакун відстати від Довговухого, котрого запрягають в  гарбу?
Нам же до призу не було ніякого діла. Неждано наш Довговухий прийшов  першим. Хіба може статися якась більш радісна подія? Коли ми утрьох, остудивши  коня, наблизилися до юрби, вона досить-таки порідшала. Із задоволеними  посмішками на обличчях ми підійшли до гарби. Після довгих суперечок перший  приз, виявляється, все-таки присудили Довговухому. Коли ми почали впрягати  його у гарбу, почався строгий голос Кенбая.
– Не чіпайте коня. Гарбу я відкочу сам. Мабуть, я все-таки був  справжнісіньким дурнем, що не відав справжньої ціни свого Довговухого. Ведіть  його на поводі .
Ми пішли додому. Кенбай тихенько котив попереду нас воза і навіть,  здається, отримував від того задоволення.
…З того часу втекло багато води. Ми переїхали до міста і рідко навідувалися  в аул. І ось, побачивши постарілого Кенбая, я пригадав той випадок і вирішив  довідатися про подальшу долю Довговухого. Отож, наблизився до нього. Він  кивнув головою і уважно подивився на мене. Видко, не впізнав.
– Чий ти син, друже?
– Я молодший син Алімжана.
Розмова на тому припинилася. Після села Каракистак автобус трохи додав  обертів і поволеньки заторохкотів ритвинами розбитого «грейдера». 
– Гей, а ти знаєш, синку, що цю дорогу називають «сім господніх перелогів  Алімжана »? – озвався попутник. – Батько твій був святою людиною.
Ледь виїхали з Карашу, як повіяло чимось рідним, з’явилися високі тополі  нашого аулу та зелені пагорби, де колись відбувалися кінні змагання.  
– Пам’ятаєте Довговухого? – спитав я.
– Е-е, дорогий, навіщо й питаєш? Та перемога Довговухого обернулася для  мене з радості на печаль. Свято скінчилося. Люди заспокоїлися. Я збирався, як  завжди, на роботу, коли прибіг сусідський хлопчина. Виявляється мене викликало  колгоспне начальство. Я одразу відчув щось кепське. Але ж, кажуть, що і шайтана  надія покидає останньою… Пішов до контори. Голова колгоспу був вельми  огрядною людиною та ще й двох сажнів у плечах.
Побачивши мене він почав щось збуджено говорити. З його слів я спершу геть  нічого не зрозумів. Зрозумілими були лише останні слова: «Довговухого здай у  колгосп і візьми собі для запрягання в гарбу будь-яку коняку, яка тобі  сподобається!» Спробував було суперечити, але мені пригрозили виключенням  колгоспу.
Довговухий дістався самому голові, Макашеві. Тож він був майже завжди під  сідлом. А за таким же скакуном потрібен постійний догляд. Заїжджений кінь  скоро втратив всю свою стать. Тим не менш, він ще кілька разів навіть перемагав у  заїздах. Потому багато разів мінялися у нього   господарі – хто тільки на ньому не  їздив. Тепер ось катається обліковець Єргази.
Потому дядько замовк. Розмова більше не відновлювалася. Автобус  зупинився в центрі аулу, біля магазину. Тут зустрівся нам і Єргази. Я одразу  впізнав коня під ним. Вигляд колишнього скакуна жахав. Грива взялася  ковтунами, згаслі очі обсіли мухи. І, хоча він безперестанно тряс головою, вони не  відлітали. Я обійняв коня за шию, погладив. Помітивши це Єргази озвався:
– Еге ж… Це, справді, колишній Довговухий. Осідлати його – мрія багатьох.  Хоч і постарів, але рисить іще, мов стригунець. Може, спробуєш?
Я похитав головою. Мені не хотілося кататися на пам’яті. Серце пронизав  біль: було нестерпно жаль, що такого скакуна перетворили на шкапу. А скількох  людей він міг би іще зробити щасливими, радуючи своїми перемогами?!
Художній переклад
ОЛЕГА
 ГОНЧАРЕНКА
Про автора:
Уаліхан Каліжанов – директор Інституту літератури імені Мухтара Ауезова  Національної Академії наук Республіки Казахстан, член-кореспондент НАН РК,  доктор філологічних наук, письменник.
7. Олег Гончаренко Міжнародна літературна премія ім. Сент-Екзюпері
Олег Гончаренко
Міжнародна літературна премія ім . Сент-Екзюпері  
Відомі українські письменники стали нині лауреатами Міжнародної  літературної премії імені Антуана де Сент-Екзюпері (Франція -Німеччина ) – за  визначну творчу діяльність
Фундатори почесної нагороди: асоціація діячів літератури, мистецтва та  культури «Глорія» (Німеччина) та її представництво у Франції «Глорія – Ліон», і  Міжнародна  Академія «ЛІК» (під керівництвом Олени Ананьєвої,  письменниці журналіста й мистецтвознавця) .
 Нагороди отримали : чернігівці – поетеса, перекладач, доктор наук із  соціальних комунікацій, професор та академік  Тетяна Дзюба  – за збірку віршів  «Танок Саломеї», яка побачила світ у Канаді і письменник, критик,  перекладач,  журналіст  Сергій Дзюба – за казкову трилогію (три романи) для дітей «Душа на  обличчі»  – про пригоди   кленового бога Кракатунчика та знаний письменник з м.  Одеси Богдан Сушинський – за роман «Жереб вікінга».
Лауреатами почесної відзнаки також стали письменники:  Анатолій  Аврутін  (м. Мінськ, Білорусь)  – за двотомник вибраних віршів «Времена» Михайло Блехман  (м. Монреаль, Канада) – за дилогію «Римські цифри»  і  «Відображення» Олена Жукова  (м. Торонто, Канада) – за роман «Дует для  самотності» поет, ректор Казахського національного університету імені аль-  Фарабі, академік  Галимкаір Мутанов  (м. Алмати, Казахстан) – за збірку поезій  «The Shining Light» ( Великобританія ); письменник та громадський діяч  Роллан  Сейсенбаєв  (м. Алмати, Казахстан) – за роман «Нічні голоси» актор Петр  Шидивар  (м. Париж, Франція) – за визначну, багатогранну творчу діяльність театральний керівник  Леонід Анісимов  (м. Токіо, Японія)  – за його роботи в  Токійському Новому репертуарному театрі письменник та перекладач  Євген  Букраба  (м. Марбелья, Іспанія) – за подвижницьку просвітницьку діяльність продюсер Голлівуду  Анатолій Фрадіс  (м. Лос-Анджелес, США) – за організацію  Першого міжнародного фестивалю українського кіно.
«Антуан де Сент-Екзюпері – один із моїх улюблених письменників, –  прокоментував цю подію президент Міжнародної літературно-мистецької  Академії України  Сергій Дзюба. – Звісно, я щасливий. Для мене – це дуже  почесно! Радий за Таню, поетична книжка якої «Танок Саломеї» отримала  визнання вже на трьох континентах – в Америці, Європі та Азії. Тож тепер  важливо  закріпити цей успіх. Як ви знаєте, наші нові книжки побачили світ у Чехії  і Білорусі. Нині готуємо до друку збірки іспанською і в’єтнамською мовами,  сподіваюся, вийдуть у 2018-му. Як і мій другий роман «Гопки для Кракатунчика» з  трилогії «Душа на обличчі», який планую надрукувати водночас у Казахстані та  Канаді (у 2017-му саме в цих країнах побачив світ мій роман «Кракатунчик –  кленовий бог»). Отож тепер перекладається вже не лише поезія, а й проза.  Сьогодні наші твори перекладені 65-ма мовами та надруковані у 50-ти державах.  Тобто, попри складну ситуацію в Україні, ми все-таки робимо свою справу,  популяризуємо за кордоном українську літературу, і в такий спосіб розповідаємо  правду про рідну Батьківщину Я переконаний, що це – дуже важливо, особливо  тепер». 
8. Владимир Казарин, Марина Новикова Ровно десять лет ходила под наганом»
Владимир Казарин, Марина Новикова
Ровно десять лет ходила под наганом »
                              
Прелиминарии : В серии предшествующих публикаций  [2; 3; 4; 5; 6; 7]  авторы настоящей статьи задались целью дать реальный и поэтологический  комментарий к некоторым стихам Анны Ахматовой-Горенко (далее сокращённо –  А.А.). Тексты связаны с наиболее трагичными событиями ахматовской биографии  – сначала 1910-1920-х, а затем и 1940- 1950-х годов.
Цель данной статьи остаётся прежней, но в фокус внимания на сей раз  взято поэтическое отображение контактов А.А. с известным британским  философом и историком сэром Исайей Бёрлиным (далее сокращённо – И.Б.). В  качестве фоновых текстов привлекались также мемуары и эпистолярий И.Б.,  заметки, устные «истории» как самой Ахматовой-Горенко, так и её  современников и/или соотечественников интересующего нас периода.
Встречи А.А. с И.Б. произошли в Ленинграде в самом начале послевоенного  времени – осенью 1945-го (первая) и  зимой  1946-го (последняя) годов.  Инициатором визита к А.А. на дом выступил, собственно говоря, не И.Б. – тогда  первый секретарь Британского посольства в Москве, занимавшийся анализом  общественных настроений в СССР, в первую очередь, в кругах интеллектуальной  элиты. Рвался к поэту другой гость  – военный разведчик, а после войны  журналист, сын известного политика сэра Уинстона Л.  С. Черчилля  – Рэндольф  Черчилль. Подробности их посещения исследованы и описаны уже неоднократно   [8]. Нас сейчас интересует только диалог Ахматовой–Бёрлина и его отображение в  ахматовской поэзии и документалистике. 
Для начала приведём ахматовские поэтические строки из «Поэмы без  героя», безусловно адресованные И.Б.
Цитата первая:
    За тебя я заплатила 
                                               Чистоганом,
    Ровно десять лет ходила
                                               Под наганом.
    Ни налево, ни направо
                                               Не глядела,
                         А за мной худая слава
                                               Шелестела.
                                                                  [1 , т. 3, с. 200-201 ]
И вторая цитата из «Поэмы без героя». В ней предстаёт  фантасмагорическая картина Новогоднего бала  − не то в Ленинграде, не то в  Петербурге, не то в 1 940-1941-м, не то в 1913- 1914-м годах. Среди гостей  возникает некто, и реальный, и невозможный, ибо он «Гость из Будущего»:
Звук шагов , тех, которых нету,
По сияющему паркету,
И сигары синий дымок.
И во всех зеркалах отразился
Человек, что не появился
И проникнуть в тот зал не мог. 
   [1, т. 3, с. 174 ]
Поверили ли современники А.А. (в частности, её “товарищи по музам” –  поэты) документальности строк о десяти годах «под наганом» ? Иначе говоря,  поверили ли убеждению самой Ахматовой в том, что (как писал её биографу  Аманде Хейт в начале 1980-х, уже после смерти А.А., адресат этих строк, сэр  Исайя Бёрлин) оба – и «Он», и «Она» – оказались в результате этого визита не  персонажами лирического сюжета, а «персонажами мировой истории»  [17, с. 13-  14]? Ибо вызвал этот визит якобы не только августовское 1946 года  Постановление ЦК ВКП(б) «О журналах “Звезда” и “Ленинград”» с погромной  оценкой творчества Ахматовой, а и Фултонскую речь Черчилля-старшего марта  того же года которая, с одной стороны, положила конец антигитлеровскому  союзничеству  СССР и западных держав, но  с другой, – стала  началом Холодной  войны.
Поверили далеко не все и далеко не в таких масштабах. Это касается и  адресата А.А. – сэра Исайи. Не без самоиронии он заметил, что любая локальная  трактовка их с Ахматовой сюжета означала для неё «разрушение созданных ею  наших образов». А образы эти были отнюдь не просто лирическими: они были  «космической значимости, и в реальности, и на символическом уровне»  [17, с. 13-  14]. 
Скептичной была и реакция такого бесспорно одарённого ровесника А.А.,  как поэт П. Г. Антокольский (1896-1978). В начале 1970-х, перед своим  вынужденным отъездом из СССР, профессор Е.  Г. Эткинд рассказывал одному из  авторов данной статьи,  как он восхищался, беседуя с Павлом Антокольским,  строками Ахматовой «За тебя я заплатила чистоганом  …»: 
– Ну, положим , – отвечал тот, – «десять лет» она «под наганом» не ходила. 
– Зато рифма какова! – попытался спасти тему Е. Г. Эткинд
– Рифма, рифма…  – проворчал П. Г. Антокольский, – рифму перещеголять  всегда можно.  
И тут же выдал экспромт: «Аннушка, не тем ты дорога нам, / Что десять лет  ходила под наганом ».
Энтузиазм Ефима Эткинда, признаемся, выглядел по-человечески  симпатичнее, чем скепсис  Павла Антокольского. 
– Во-первых, – пришлось парировать слушательнице этого рассказа, –  «Аннушка » – это бестактность и безвкусица. Никто в присутствии А.А. не посмел  бы так к ней обратиться. А во-вторых, кто сам «десять лет» ходил  «под наганом »,  у того, может, и есть право на сей счёт каламбурить. А нет, так нет…
Вернёмся, однако, к строкам А.А. – к их обоим фрагментам, хронотопным и  персонажным  меткам Это документальные строки («ровно десять лет»). Это  историко-стилистические реалии («наган» – ср. «пистолет»;  «чистоган» – ср.  «наличные»). Это, наконец, предметная реалия  («сигара» ). С неё начиная, и  приступим к комментарию.
Сигара.  Ни один из мужских персонажей ахматовской интимной лирики  (или их реальных прототипов) курить сигару в ахматовских текстах не мог. В 1910-  1920-е годы не мог потому, что сигара – деталь, ассоциировавшаяся с   «буржуазным» бытом; позже – потому, что сигары вообще исчезли из  «советского» употребления. Сталин накрепко ассоциировался в советских умах с  курительной трубкой. Были даже стихи для детей о «голубом колечке » дыма,  летящем из кремлевской трубки надо всей Советской страной. По этому колечку с  утра советские люди узнают, что Сталин встал раньше каждого из них и уже  трудится во имя их благополучия (Н. Незлобин, «Колечко») .  
Зато сигара в первую очередь отсылает ко вполне определённому, притом  всемирно известному в 1930-1950-е годы персонажу – британскому премьеру  Черчиллю . Именно его сын , посещая Ленинград в 1945- 1946 годах, буквально  затащил к Ахматовой (которую он жаждал увидеть) своего спутника Исайю  Бёрлина. Тогда ещё не «сэра», но уже известного британского философа и  историка, знакомого многих русских эмигрантов первой волны. Курил ли Бёрлин,  как и Черчилль,  сигары – не столь важно (хотя есть указание, что курил [ 8, с. 43,  70]). Важнее то, что сам он позднее признавал – эта деталь «указывает на меня в  той или иной степени» [17, с. 21]. А.А. нигде не назовёт его в стихах по имени или  по фамилии, а если бы и назвала – для её соотечественников в СССР (не в  эмиграции ) имя это ничего бы не значило. 
Значило другое. Зеркальный зал с сияющим паркетом (отсылка к реальному  Фонтанному  Дому). Сигара с синим дымком. Бал-маскарад с кузминской  Коломбиной и с булгаковским «Владыкой мрака »… Все они, вместе взятые,  создают единое мифопространство, где отсутствующие присутствуют, а живые  встречаются с мёртвыми. Где Новый год длится сначала без малого тридцать лет  (1913-1941), потом тридцать три года (1913-1946), а затем ещё «ровно десять лет»  (до года 1956-го ). 
Сама эта – поэтом запечатлённая  − атмосфера веселья над бездной  (накануне  I Мировой войны – накануне  II Мировой – накануне  III Мировой  «холодной» войны, открывшейся Фултонской речью Черчилля-отца) резонирует  послевоенным упованиям 1945-1946-го на «демократизацию общества», на  «расширение контактов» с заграницей, вообще – на новую светлую жизнь.  Тем  упованиям, которые запечатлены и в мемуарах К. Симонова, и в письмах Б.  Пастернака, и в массовых киноутопиях 1940-х типа «Весны» или «Кубанских  казаков». 
Обратимся теперь к реалиям ахматовского 8-стишия и посмотрим, как поэт  с ними работает.
Наган. Здесь не место для развёрнутых экскурсов в историю стрелкового  оружия. Однако даже те читатели, кого история оружия не слишком интересует  (зато интересует история литературы), ощущают, что «наган» вяжется скорее с  Гражданской войной и ЧК (Чрезвычайной Комиссией) Ф. Э. Дзержинского,  нежели с годами 1940-ми – 1950-ми и НКВД (плавно перетекшим в МГБ, а потом  также плавно перетекшим в КГБ). 
Словарные  источники  [10; 11; 12; 13 ] сообщают нам, что среди множества  систем револьверов, существовавших в конце XIX века (Смит-Вессона, Пипера,  Мосина и других), наибольшего признания добился револьвер, разработанный в  1895 году по заказу Российской империи бельгийским оружейником Леоном  Наганом и принятый на вооружение русской армии. Уже к началу Первой  Мировой войны было выпущено без малого 450 000 револьверов «наган», за 1914-  1917 годы их было дополнительно произведено ещё почти 475 000 штук. Во время  Гражданской войны этот арсенал снова пополнился более чем на 175 000  револьверов. Понятно, что  «наган » стал одним из символов «русского лихолетья».  По популярности с ним мог соревноваться разве что немецкий самозарядный  пистолет «маузер», разработанный в том же 1895 году и выпущенный в количестве  1 000 000 экземпляров. Именно «маузеру», как мы помним, предлагал «дать  слово» В. В. Маяковский, что породило популярную советскую шутку: «Как дали  ему слово, так до сих пор он и говорит».
Вывод можно сделать такой. Люди с  «наганом » запомнились Ахматовой,  видимо, ещё со времён революционного Петрограда, когда их было так много  вокруг. Что  же касается сотрудников в форме НКВД-МГБ-КГБ (притом со  служебным оружием, которым уже стал отечественный пистолет  конструкции  Токарева – ТТ ), то поэт в 1940-1950-е годы открыто их рядом с собой  не  встречала Времена стали другие, по городу сотрудники спецорганов чаще ходили  в штатском. Подобно случаю с «Либавой », стихи А.А. сохранили не саму реалию  прошлого (этот город уже при её жизни сделался литовским Лиепае), сколько  память о ней. И память не столько о реалии, сколько об атмосфере, которая когда-  то её окружала. 
В этом смысле «наган» и сэр Исайя Бёрлин сочетаются в мифопоэтическом  мире А.А. как следствие и причина. А.А. «ходила под наганом» потому, что за 10  лет до этого она встретила «агента иностранного влияния» и проговорила с ним у  себя дома несколько ночей. А значит, и  «наган », и сэра Бёрлина – История-Миф  вписала в единый мифосюжет. Следовательно, оба они исполняют ту же  мифогенерирующую функцию и имеют тот же историко-мифологический возраст. 
«Ровно десять лет» Ахматовское пристрастие к нумерологии, к точным  числам (фиксирующим наиболее значимые вещи, «времена и сроки», встречи и  «не-встречи» критики заметили давно. Ещё в 1918 году эту настойчивую  нумерологизацию подметил Д.  П. Якубович  [14, с. 139]. Но и в 2010 году  аналогичную нумерологизацию, только в датировках ахматовских текстов,  заметит Л.  Г. Кихней. Заметит  – и объяснит: числа у А.А.  исполняли сразу  несколько функций. И меморативную, и «объединяющую», циклизирующую  лирические тексты (даже фрагменты текстов, наподобие цитированных  отрывков  с «наганом» или с «анафемой»). А циклизация превращает  эти осколки лирики в  особый, лирический эпос. И, наконец, числа реализуют у А.А. ещё и функцию  «шифровальную», «самый потаённый уровень кодирования» смысла – то, что сама  Ахматова-Горенко назовёт «третьим дном» своей поэтической шкатулки [ 15, с.  120].
К перечисленным функциям можно прибавить, как минимум, две:  прогностическую  («пророческую») – и мифогенную. 
В рабочих записях А.А. выстраивает столбец из совпадающих дат смерти  (или её, смерти, дуновений): дата смертного приговора Данте (10.03. 1321), эта же  дата – смерти Е. Замятина ( 10.03.1937), ареста сына Ахматовой – Л. Гумилёва  (10.03.1938), смерти М. Булгакова ( 10.03.1940). В этот ряд позднее поразительным  образом впишется дата посмертного отпевания самой А.А. (10.03.1966)  [15, с.  121]. 
Мифогенная функция чисел как раз с этого у А.А. и начиналась: с того, что  «просто» числа превращались в числа-символы. Возможно ли такое превращение  для десятки? Безусловно возможно – от времён фольклорных до времён  тоталитарных. В сборнике «Чётки» (1914) сама А.А. назовёт начальную пору  своей личной и творческой биографии «десять лет замираний и криков»  [1, т. 1, с.  116]От фольклора славянского до нас дошли магические формулы, типа «в  тридесятом царстве» (то есть  бесконечно далеко – магическое пространство, куда  заговоры изгоняют беды и болезни). Или единица исчисления монгольских войск  –  десять тысяч, «тумен», –  превратившаяся у русичей в «тьму тьмущую»: единицу  неисчислимого, полчище врагов как космическое нашествие сил тьмы.
От сталинского режима (намного его пережив) дошёл не менее магический  счёт на пятилетки (полудесятки): «пятилетки индустриализации» и  «коллективизации», «решающие» и «завершающие». В этот же ряд магических   «времён и сроков» следует поставить так называемые декады  – 10-дневки. Они , в  основном , приходились на сферу литературы и искусства союзных и автономных  республик. Попутно эти же магические сроки помогали решать острейший для  полиэтничного государства вопрос – национальный. На долю А.А., например,  выпало 45 таких декад (1935-1966 гг.). 
А ведь были ещё более громкие события «искусства и литературы», которые  также подчинялись 5-ричному и 10-ричному счёту То были – юбилеи.
Вспомним их размах. «Постановления» партии и правительства Оргкомитеты, совещания и собрания.  Статьи в партийной и государственной  прессе. Доклады – и не всегда литературоведов о писателях, искусствоведов о  художниках. Делали доклады и министры , и партийные секретари. А по мере того,  как юбилей спускался по номенклатурным ступеням , – делали доклады и  директоры , и инструкторы (по-современному, референты)...
19 октября 1965 года А.А.  (несомненно, в свете её собственной –   международной ! – премии и зарубежного почётного доктората), –  сделала доклад  на 700-летнем юбилее Данте в Москве. В Большом театре СССР. В присутствии  высокой «советской» номенклатуры и итальянского дипкорпуса. Не будучи ни  «амнистированной», ни – тем паче –  «реабилитированной» от Постановления  1946 года. 
Таковых юбилеев (от Низами до Горького) А.А. пережила целых двенадцать .
«Ни налево, ни направо / Не глядела ». А.А. любила поэтические  автопортреты. Из её стихов читатель сможет многое узнать о её руках и о её  перчатках – и перепутанных, надетых с левой руки на правую; и о театральных,  «до самого локтя». О её стройной  фигуре (и «узкой юбке», в которой та казалась  «ещё стройней»). О плечах и груди (которые ей герой  «напрасно» и «бережно»  кутает «в меха»). И о царственном взгляде («в  пол-оборота», напишет о нём О.   Мандельштам) , и о шали («ложноклассической», скажет он же). 
Что же означает на фоне этих портретных деталей приведённое  двустишие?  Куда может «глядеть» героиня А.А. – на ходу! – если она не глядит «ни налево, ни  направо»?
«Не глядеть» по сторонам на ходу возможно только в двух случаях: если  говорящий смотрит себе под ноги или прямо перед собой. Смотреть под ноги А.А.  не умела никогда. На этом наблюдении сходятся все мемуаристы. Смотреть прямо  перед собой идущая может если её ведут под руку , – как ведут не только  галантные мужчины своих дам, но и представители «силовых структур» своих  арестантов. А в этих кругах среди конвоиров издавна существует неписанное  правило (многократно при этом описанное в литературе), что при  транспортировке «живого груза» шаг вправо или шаг влево – приравниваются к  побегу, попытка которого даёт право открывать стрельбу на поражение.
Есть ещё одна мизансцена, отвечающая ахматовскому двустишию. Не  глядит «ни налево, ни направо» человек, проходящий сквозь строй. Не  обязательно сквозь шпицрутены. Пройти сквозь строй улюлюкающих,  оскорбляющих, да просто угрюмо или угрожающе молчащих – тоже испытание ко  взглядам по сторонам не располагающее.
Откуда же явилась к А.А. эта «живая картина»? Источники могли быть  разными. Рассказы арестованных и «каторжан» 1930-х, вернувшихся как раз в  конце 1950-х (разумеется, тех, кто выжил). Рассказы «космополитов» конца 1940-  х, кому на рынке (как «агентам империализма») не продавали продуктов. В конце  концов (а для А.А. – в начале начал), память Гражданской войны.
Когда-то перепутанные перчатки в ранней лирике Ахматовой-Горенко  символизировали перепутавшийся, обезумевший любовный мир молодого поэта.  Теперь это мир, где левая и правая (т. е. «неправильная» и «правильная») стороны  отняты у самого Мироздания
В поздних стихах А.А. признавалась, что, возможно, давно уже лежит –  живьём в могиле («… я в гостях у смерти / Была так долго и так много раз» [1, т. 2,  кн. 2, с. 67]; «она была со мной в моей могиле» [1, т. 2, кн. 2, с. 200]) Экспромт о  нагане – взгляд примерно с той же оптической (и лирической!) позиции.
«А за мной худая слава / Шелестела».  Это двустишие (как представляется  поначалу) ни в каких комментариях не нуждается.  Его смысл  вроде бы  откомментирован другим  фрагментом А.А. – о «грозной анафеме», которая  «гудит» («Это и не старо, и не ново…») [1, т. 2, кн. 2, с. 34 ].
Но как раз сопоставление этих двух фрагментов наводит на вопросы,  требующие комментариев.
1. За мной;                                             1. От Либавы до Владивостока;
2. Шелестела;                                        2. Гудит;
3. Слава;                                                 3. Анафема;
4. Худая.                                                   4. Грозная.
Сразу же становится очевидным: фрагменты  говорят не об одном и том же.  Второй фрагмент повествует о том, как ширится Постановление  – прежде всего,  через вузы и школы, где его «проходили» и «сдавали» ежегодно, вплоть до 1988   года (!). Оттого так огромно пространство, на котором оно «гудит».  Оттого же так  глубоко скрыты в нем аллюзии на ещё двух «анафематствованных» спутников  А.А.: на Н.  С. Гумилёва (Либава)  − и на О.  Э. Мандельштама (Владивосток). 
Н. С. Гумилёва с Либавой (именно с Либавой, хотя во время написания  второго фрагмента она уже давно носит имя Лиепае !) связывает известная  развязка в начале июля 1914 года их короткого романа с Т. В. Адамович, о чём  знала А.А.  [16, с. 96; см. также 18 ].
Другой из двух авторов данной статьи, проживая  в начале 1970-х годов во  Владивостоке, специально занимался разысканием «дома скорби» на Второй  речке, где окончил свои дни ссыльный О.  Э. Мандельштам, и адресом его  последнего упокоения, для чего даже ездил в Москву, чтобы встретиться с Н. Я.  Мандельштам .
Т.е. второй фрагмент и вправду насыщен реалиями. Все они прежде всего  историчны – и лишь потом мифопоэтичны.
В первом фрагменте всё наоборот. Реалий – формально – в нём нет вовсе,  зато сплошь идут символы. Такова здесь даже фоника змеиная, шипящая глухими  согласными (Х – С – Ш – СТ). Это шёпоты литературной «черни», смакующей  «блудные» обвинения сплетничающей у поэта за спиной.
Отсюда и разное жанровое определение: грозная «анафема»   и худая  «слава». 
Со времён Киевской Руси язык русичей разграничивал то, что сегодня  представляется нам почти синонимами. Рыцарский кодекс славян гласил: «Ищи  себе чести , а князю славы». Князь – начальник, должностное лицо; ему  приличествует «слава» – оценка его деяний внешняя, а потому изменчивая и  зачастую амбивалентная. «Честь» – состояние внутреннее, его нужно «беречь »  каждому человеку, притом  всю жизнь и  «смолоду». Честь может быть только  позитивной. Слава способна быть и правдивой, и ложной, и доброй (хорошей), и  худой (плохой, – как в строке А.А.). 
Распространителей такой «славы» героиня А.А. видеть не хочет, даже  проходя сквозь их сплетни, как сквозь строй. Но не слышать их она не может. Для  1946-1956 годов они служат и напоминанием от «верхов», и предвкушением  «черни», и нахлынувшим авторским переживанием «нагана» – воплощение ужаса  и насилия Гражданской войны.
Если вслушаться в ахматовское восьмистишие оно, помимо слов,  красноречиво самой своей интонацией. 
Сперва  Её, лирическую героиню, переполняет человеческая – и женская –  обида. Она  предъявляет Ему, лирическому герою, счёт: «За тебя я заплатила /  Чистоганом  <...>». Обида сказывается уже в том, что Она переходит здесь (и  дальше) на язык не свой, не Его, а «их»: циничных службистов-чужаков. Это на их  криминально-чиновничьем жаргоне «платят чистоганом» и «ходят под»  следствием (или пуще того – «под наганом»); это в их обиходе обсуждаются сроки  «отсидки» и «ходки», а «ровно десять лет» (без права переписки ?) имеют уже к  «нагану»  прямое отношение.
Как саркастически-элегантно звучат в подобном контексте шаги «по  сияющему паркету», пахнет – «сигары синий дымок», смотрится – отраженье «во  всех зеркалах» дворцового «зала» ! А ведь отразился в них тот, кто «не появился» в  1940 году, зато появился в году 1945-м, а «проникнуть» к А. А. «не мог» в году  1956-м...
Эта «невстреча» была увидена (и осмыслена) с двух противоположных  сторон: Её – и Его. А.А. пересказала «Люке» (Лидии Корнеевне) Чуковской, своей  надёжной конфидентке, телефонный разговор с сэром Исайей Бёрлиным. Тот  снова приехал в СССР, на сей раз уже в период «оттепели» , в  1956 году, и  позвонил А.А.
«Один господин  <...> позвонил мне по телефону и был весьма удивлён,  когда я отказалась с ним встретиться. Хотя, мне кажется, мог бы и сам догадаться,  что после всего (интонация А.А. выделена Л.Ч. – Авт.) я не посмею снова  рискнуть... (многоточие принадлежит Л.Ч. – видимо, А.А сделала здесь паузу . –  Авт.). Сообщил мне интересную новость: (сколько величия, выдержки и яда!  –  Авт.) он женился только в прошлом году (т.е. через 10 лет  – «ровно десять лет»!  –  после встречи с А.А.  – Авт.). Подумайте, какая учтивость относительно меня:  только! (А.А. цитирует-передразнивает.  – Авт.) Поздравление я нашла слишком  пресной формулой для данного случая (обратим внимание: А.А. становится от  ярости любезно-ледяной ; способная на одесский жаргон на лихие мемуары-  «пластинки», она переходит на подчёркнуто книжный и старомодный стиль . –  Авт.). Я сказала: «вот и хорошо!» (а это уже удар.  – Авт.), на что он ответил…  (резкий обрыв.  –  Авт.) ну, не стану вам пересказывать, что он ответил…  »  [9, с.  226; запись Л. К. Чуковской от 23.08 .1956].
А вот тот же телефонный диалог в пересказе Его, «Гостя из будущего», за  кого «заплачено чистоганом», из-за кого «десять лет» Она «ходила под наганом» и  подверглась всесоюзной «анафеме». Он пересказывает этот диалог лондонскому  корреспонденту советского Гостелерадио В. Шишковскому в  1989 году Уже  четверть века как нет в живых Её; уже 45 лет прошло после их первой – и  последней – встречи. Но тайный жар того события продолжает жечь
«– Я ей позвонил. (Напомним: позвонил в августе 1956 года. – Авт.) Она  сказала: «Вы?..» (Через десять лет разлуки , с первой «Его» фразы, простого  приветствия, «Она» узнаёт этот голос. –  Авт.) Я говорю:  «Да». (Ему, очевидно,  тоже нелегко говорить. – Авт.) Она сказала: «Пастернак мне сказал, что Вы  женаты». Я сказал: «Это так ». «Когда Вы женились?» – «В этом году». Длинное  молчание» [ 17, с. 14].
Заметим разницу: насколько насыщен подтекстами Её пересказ – и  насколько пересказ Его  лишён каких бы то ни было подтекстов и комментариев.  (Комментарий будет, но в конце .)
 «Длинное молчание. Потом: «Ну что же я могу сказать? (Несмотря на  эмоции, А.А. не забыла, чт ó в таких случаях говорить «положено». Но сказать,  «как положено», она не в силах. – Авт.) Поздравляю!» – очень холодным голосом.  (Сэр Исайя тоже человек  воспитанный; он тоже помнил (по-британски!), «как»  говорить в данном случае «положено». «Крещенский холод» в реплике А.А. звучит  для него нарочито: Она  явно хочет Его задеть. Но Он не поддаётся. – Авт.) Я  ничего не сказал. Потом (то есть после выжидательной паузы. – Авт.) она мне  сказала: «Ну что ж. (Его молчание Она тоже прочитала как нарочитое. Плюс  – как  ожидание приглашения к ней домой – Авт.) Встретиться с Вами я не могу, видите  ли…» (На Его слух, Она опять – ещё больней – хочет обидеть собеседника. Но по  интонации – Она  оправдывается. – Авт.) – и она мне кое-как объяснила. (Сэр  Исайя – учёный однако его «кое-как» стоит томов «художественной»,  «психологической » прозы. Наконец-то Она вспомнила, что Её телефон   прослушивался. Сама А.А. была уверена, что прослушиваются – теми или иными  способами – все её разговоры: и телефонные, и просто комнатные… Здесь Он  наконец уловил, насколько Она потрясена Его звонком. Вряд ли сэр Исайя – даже  теперь – догадывается, после  каких десяти лет «невстречи» они сейчас  разговаривают, – и как невозможно это  «объяснить ». – Авт.) Я сказал: «Я Вас  понимаю». (Похоже, в этот миг Она  окончательно поняла, насколько  Он Её не  понимал   ни 10 лет назад, ни 10 лет спустя. – Авт.)
А.А. стремительно меняет тему: она переводит стихи с корейского, её  переводы скоро выйдут. «Вы представляете, насколько я знаю корейский». – «Я  понимаю, да ». Далее Он говорит, что хотел бы прочесть её переводы Она обещает  их прислать. (Сколько облегчения в этой смене темы. – Авт.) После чего А.А.  спрашивает снова: «Значит Вы женились. .. Да… ». Конец разговора. Я понял, что  совершил преступление  <…>» [17 , с. 14].
Это конец разговора, но не множащихся комментариев сэра Исайи. Вот  интервью М. Игнатьеву: « <…> это был миф, она была трагической королевой и  сожгла себя на погребальном костре. Я без сомнения обидел её, я отрицал (по-  русски правильнее было бы «отверг». – Авт.) свои обязанности, но я в самом деле  оставил её. Как и Эней Дидону…»» [17, с. 14-15 ].
Для обоих, как выяснилось, прошлое отнюдь не прошло. Оба обижены на  Другого (Другую); оба не хотят (или не могут) играть чужую для себя роль:  приветливого друга и благовоспитанной дамы (или мужчины).
Для мифа бесполезно уточнять так кто же из двоих был «весьма удивлён»,  Он или Она? Кому следовало сразу же и наотрез отказаться от встречи, а кому  от  поисков объяснения? Кому поздравить с браком означало поздравить с изменой, а  кто всё же поздравил, но «очень холодным голосом»? На чьём «погребальном  костре» сожгла себя «трагическая королева»? (Выскажем осторожное  предположение, что в понимании А.А. скрытая в этих формулах аллюзия может  отсылать не только к уже отмеченным в литературе сюжетам Дидоны и Марии  Стюарт, но и к мифу Брунгильды и Зигфрида, возможно, опосредованного оперой  «Валькирия» Рихарда  Вагнера. Вторая часть тетралогии «Кольцо Нибелунгов»  была впервые поставлена в СССР в Большом театре Сергеем Эйзенштейном в 1940  году – незадолго до времени действия «Поэмы без героя», её «новогоднего »  эпизода.) Кто не погиб, хотя обязан был погибнуть ? Как Недоброво. Как Гумилев.  Как Мандельштам. Как Модильяни. Как Пунин.
Даже корейская тема носит мифологизирующий оттенок. Она не жалуется  на денежные трудности. (А ведь , исключенная в 1946 году из Союза писателей,   Она автоматически лишилась и возможности печататься в «писательских»  издательствах Ленинграда и Москвы, и права получать «писательскую » пенсию,  последнее, правда , ненадолго.) Но Она  символически даёт Ему понять, что от  хорошей жизни поэты с «неизвестного» языка не переводят. 
Это так. Однако есть у медали с корейскими переводами и оборотная  сторона. Подстрочники Ей составляли и с оригиналами Её знакомили крупнейшие  ленинградские специалисты по классическим  литературам Дальнего Востока. И  книга переводов с корейского выходила у Неё к 1956 году уже не первая. И Ему ли,  жившему в Англии, с Оксфордом и его библиографической службой под боком,  было о том не знать, если, конечно, Он следил за Её библиографией. ..
С другой стороны, новость о женитьбе сэра Исайи Б. Пастернак узнал на  даче в Переделкино, под Москвой, куда сэр Исайя приехал к нему со своей женой.   Со свойственным ему умением поступать невпопад , Б.П. тут же  передал эту  новость А.А. Так оттого ли А.А. отказалась от встречи, что «не посмела» рискнуть  «после всего»? (Как тяжко звучит – выделенное курсивом внимательной Л.  К.  Чуковской – это слово! – Авт.) Или, понявши Его не понявшего Её, услышав  не те  слова, каких ожидала, Она  отказалась от  «не-своего » сюжета – точно так же, как  отказался от «не-своего» сюжета и Он ?
Брунгильда, с которой мы сопоставили Ахматову-Горенко , – фигура в  германском эпосе особенная. Она любимица самого таинственного, самого  шаманистского из германских богов – Одина. Она – вещая дева, валькирия, но  притом валькирия строптивая, нарушившая волю Одина, за что и была погружена  им в магический сон на вершине горы за оградой из огненных щитов. Легко  увидеть, как близка подобная характеристика той, которую дал юной Анне  Н. С.  Гумилёв – «жена-колдунья». И попытки «приручить» её талант, и вереница  мужчин, желавших сделать из неё «нормальную» спутницу, и «мнимость» её  браков, и долгое оцепенение-сон, в которое она была ввергнута после отъезда  многих её друзей (по сути – всего её «серебряного» мира) в эмиграцию или их  уничтожения в период Гражданской войны и репрессий, – все эти подробности  биографии мифо-эпической германской королевы без труда накладываются на  лиро-эпическую русскую художницу с украинскими (и польскими, и тюркскими)  корнями И тот факт, что Брунгильда ни разу не упомянута в наследии А.А., как и  отсутствие в позднем творчестве поэта записей о Ф. Ницше или З. Фрейде [1, т. 2,  кн. 2, с. 301], сами по себе совсем не свидетельствуют об отсутствии у неё  интереса к вещей деве-воительнице или  о прекращении многолетнего внутреннего  диалога с германским миром, когда-то начавшегося, по признанию самой А.А.,  под влиянием Н. С. Гумилёва [Там же] . После Второй Мировой войны такой  интерес и такие диалоги со многими персонажами надолго стали невозможными.
Об эпичности А.А. исследователи упоминали часто. Однако оценивали это  её свойство (на наш взгляд) скорее как особенность чисто поэтологическую,  нежели мировидческую. Но равновеликая тяга А.А. и к истории, и к мифу, – но  масштаб её жизненной, не только поэтической оптики («от Либавы до  Владивостока»), – но постоянная потребность включать себя не в одни лишь  воображаемые, а и в реальные события и «легендарного», и «календарного»  времени, – свидетельствуют: А.А. ощущала себя внутри трагического мифо-эпоса  не только как поэт, но (говоря по-пушкински) как «частичка бытия»: как человек,  женщина, друг, жена, мать .  
Следовательно, учитывать подобное качество ахматовского мировидения и  самоощущения обязаны и ахматовские комментаторы.
Распространяется ли это требование на «бёрлиновский» сюжет  ахматовской биографии? Безусловно, и не просто распространяется
Если замкнуть встречи-невстречи сэра Исайи и Анны Андреевны сугубо  лирическими рамками, добавить к установленному останется немало. Но не самое  главное. Уже открыты (хотя и неполностью) архивы репрессивных служб, созданы  (хотя и не завершены) новейшие отечественные и зарубежные жизнеописания  А.А., опубликована (хотя далеко не вся прокомментирована)  переписка И.Б. с  русскими эмигрантами, знавшими А.А. или её друзей ещё до 1917 года. Все эти  дополнительные источники оставляют, конечно, пробелы для реинтерпретаций (и  реконструкций) диалога Ахматовой-Бёрлина .  
Однако речь сейчас идёт о новых возможностях при изменении самого  подхода. Поэтической фантазией счёл строки А.А. о «нагане» Павел  Антокольский. Мифомышление разгадал в них сэр Исайя Бёрлин. Кстати, по-  человечески можно понять обиду обоих участников этого сюжета. Обиду  Её – на  Него, недовыполнившего роль героя; обиду Его – на саму обязанность играть  какую-то роль. Но в координатах мифа (не женской фантазии!) обижаться обоим  было ненакого.   
Размышляя о том, почему так трудно определялись  заглавие и жанр «Поэмы  без героя», А.А. вспоминала, как «рвалась» её поэма от замыслов автора «куда-то  в темноту, <…> в петербургскую историю от Петра (то есть от самого начала  российского Нового времени. – Авт.) до осады 1941-1944 гг. (то есть до  кульминации ахматовского  XX века. – Авт.), или вернее в петербургский миф» [ 1,  т. 3, с. 222 ]. 
Здесь для исследователя каждое слово драгоценно. И устремлённость к  первоначалам. (Ср. как «рвётся» молодая А.А. в кульминационный момент её  «серебряного» периода – рождение сына в 1912 году – к самому началу своего  мира – к «дикой девочке», «последней херсонидке» [1, т. 1, с. 117 ; 4].) И то, что  история для А.А.  – это «темнота», куда её личный сюжет рвётся как бы наощупь.  (Ср. «царство тени», куда рвался сюжет другой встречи-прощания , в  бахчисарайском стихотворении А.А. 1916 года  [1, т. 1, с. 275 ; 2].) И переживание  любого эпизода истории всей «свежестью чувств» на малых лирических  площадках; зато далее  «зренья острота» на больших эпических дистанциях. И  постоянное наложение своих начал на свои концы (по цитате А.А. из Т.  С. Элиота:  «В моём начале мой конец» [1, т. 3, с. 190] ), – наложение, которое рождало у  окружающих чувство ахматовской пророчественности, ясновидения. 
Сэр Исайя неоднократно – к чести его – писал о сокрушительном  впечатлении, какое произвели на него беседы  (ночные и долгие ) с А.А. в 1945-  1946 годах. При всём личном обаянии Её, – при всей  интеллектуальной (да и  человеческой) незаурядности Его , – думается, всё-таки не одна только «лирика», а  именно «эпос», не одна лишь «хроника», а именно  «миф» так поразили Её гостя.  И подобно тому, как  в год 1940-й Он пришёл не просто гостем, но «Гостем из  будущего», – какое-то будущее должно было (согласно мифомышления)  просвечивать в их встречах  1945-1946-го годов
Так появилась у авторов настоящей статьи «Фултонская гипотеза». Так  стала  вырисовываться  и вторая гипотеза, тоже помогающая реконструировать  содержание и воздух тех послевоенных встреч, – гипотеза «Дальневосточная».
Фултонская гипотеза. Поскольку нами она уже высказывалась [ 7], есть  резон обсудить её первой.
Сэр Исайя, пересмешник и автоиронист, проявил немалую интуицию, когда  сформулировал, в каком ключе, по его мнению, истолковала А.А. их встречи.  Развернём это мнение вширь .
1) А.А. отказалась признавать какую бы то ни было бытовую  интерпретацию этих встреч. (Включая ответы на вопрос, и поныне очень  интересующий ахматолюбов, а иногда и ахматоведов: «А если это <была>  любовь?») 2) А.А. связывала последствия названных встреч не только с  собственными политическими драмами («анафемой» – Постановлением 1946  года), но и – ни много, ни мало – с началом Холодной войны между СССР и  Западом, объявленной сэром Уинстоном Черчиллем в его речи, которую тот  произнёс в небольшом университетском американском городке Фултоне . 3) Саму  же Холодную войну (а значит, и роль тех двоих, чьи встречи послужили  для неё  пусковым механизмом) сэр Исайя назвал (вслед за А.А.) «космической».
Почему ахматоведы не обратили (как нам думается) надлежащего внимания  на этот эпитет? Не тому ли, что сочли его простой поэтической гиперболой (Как  «наган», как «анафему», как «ровно десять лет» ахматовского хождения по  мукам.) Или их дезориентировала бёрлиновская ироничность – черта агностика  или «афея» Философа? Либерала  XX века? Британца? Еврея  – питомца народа,  склонного скорее преуменьшать, чем преувеличивать катастрофизм отдельной  человеческой судьбы в жерновах Большой Истории?..
Ортодоксальный традиционалист с непорушенным духовным (а не только  бытовым) укладом мог бы  сказать, что А.А. различила за «бытом» и «политикой»  метафизическое значение их встречи. В устах И.Б. такой термин едва ли был бы  привычным. Расслышав (мы полагаем) именно этот ахматовский смысл, И.Б.  передал его максимально допустимым для себя термином  «космическое». Но  масштаб мышления А.А. он – не будучи поэтоведом! – ощутил адекватно.
Что даёт нам основания так полагать?
Во-первых, сами тексты А.А., – если читать их в большом контексте  ахматовской биографии и «вокруг-ахматовской» истории. Во-вторых, уже  выявленная ахматовская привычка мыслить «незабвенными датами», непрерывно  их сопрягая. Для неё это было необходимо: постоянно  держать в поле зрения связь  дат, событий, чувств, людей  – «из-под развалин» перманентно взрываемого  биографического единства, исторической целостности. Тогда-то можно  докопаться до металогики  «Творца миров» (как сказал бы, наверно, подлинный  ахматовский  «герой », Пушкин).
1945-й год (и даже год 1946-й) ещё полны упований. Август 1945-го (за 3  месяца до встречи А.А. и И.Б.) – это капитуляция Японии . 02.09.1945 –  окончательное завершение  II Мировой войны. А в 1946 году в СССР ещё легально  выходит информационный бюллетень «Британский вестник». Легально  транслируются по «советскому» радио передачи ВВС.  Идут на «советских»  экранах «трофейные» фильмы.  Получает Сталинскую премию за полный перевод  «Божественной комедии» Данте друг и соратник А.А. Михаил Леонидович  Лозинский…
Зато вот как будут заполняться следующие «ровно десять лет»  – интервал  между встречами 1945-46 годов и «невстречей» 1956 года. 
Юбилеи, праздновать которые НЕ приглашали (после  «анафематствующего» Постановления) Ахматову-Горенко. 1949 – не приглашали  на 200-летие рождения Гёте (при том, что «Поэма без героя» безусловно  перекликается с «Фаустом»). 1964  – не приглашали на 150-летие Т. Г. Шевченко  (несмотря на украинские корни А.А., на  её учёбу в Первой Киевской гимназии, на  её переводы из И. Франко). Тот же год  – А.А. не приглашали на аналогичный  юбилей М. Ю. Лермонтова. Здесь уместно вспомнить и «мцырические», и  «демонические» мотивы у А.А., – или поразительное сходство «портрета  украинки» у Лермонтова (стихотворение «На светские цепи…») с  психологическим портретом А.А. в «ледяном» контексте репрессивного  Ленинграда (поэма «Реквием»).
Декады литературы и искусства «народов СССР», где без опальной А.А.  обошлись тоже. Особенно зияет её отсутствие в 1954 году, когда в Киеве проходит  декада русской литературы (приуроченная к 300-летию воссоединения Украины и  России). А.А. не «воссоединили»  – ни с Украиной, ни с русской литературой. Не  «воссоединится» она и в 1960 году, когда в Москве пройдут «Дни (новая  формулировка. – Авт.) украинской литературы».
И, естественно, невозможно представить себе «корейскую» книгу А.А. в  обществе книг и пьес лауреатов Ленинской и Государственной премии СССР (то  есть недавней Сталинской премии разных степеней), типа «Бури» И. Эренбурга,  «Счастья» П. Павленко, «Борьбы без линии фронта» А. Якобсона (1948),  «Кавалера Золотой Звезды» С. Бабаевского,   «Заговора обречённых» Н. Вирты  (1949) и т. д., и т.  п.
Что же до биографии семейной, – там скрытых и явных «бездн» было ещё  больше. Достаточно назвать лагерную судьбу 1940-х годов у Н.  Н. Пунина, мужа  А.А., или аресты Л.  Н. Гумилёва, её сына. По-прежнему были наглухо отрезаны от  А.А. эмигранты первой волны – знакомцы и друзья  по Серебряному веку…
Так что иноземец сэр Исайя угадал её самоощущение верней, чем многие  земляки. Да, мифоэпическая фигура. Да,  участница «космических» по масштабу  сюжетов. Да, ходившая  «под наганом », даже если наган этот был метафизическим  и невидимым… Можно и нужно уточнять многие детали бытия А.А. эпохи  Холодной войны и Оттепели. Нельзя сужать и обытовлять  эти периоды её  человеческой и творческой эволюции. 
Дальневосточная гипотеза.  Фултонская гипотеза , как бы к ней ни  относиться, была всё же в известном смысле выдвинута самой Анной Андреевной.  Этого нельзя сказать о гипотезе Дальневосточной. Оттого стоит собрать воедино  те  – вроде бы не очень значительные, разрозненные, не всегда строго-  «ахматовские» – реалии, из которых может сложиться именно ахматовский  «дальневосточный» контекст.
Зачем он нужен?
Затем, что личность художника, самый тип его мировосприятия едины, с  какими бы реалиями этот художник ни работал. Перед нами уже вставал вопрос:  отчего в лирическом фрагменте А.А., посвящённом одному из горчайших эпизодов  её биографии, возникла далёкая литовская реалия?  Да ещё в «старомодной»  огласовке «Либава», вместо современного «Лиепае»? 
Ответ на этот вопрос увёл нас (см. [ 7]) в эпоху І Мировой войны. Вывел на  авансцену фигуры людей, чрезвычайно близких А.А., – Н. С. Гумилёва и М. Л.  Лозинского. Навёл на скрытые связи этого фрагмента с ахматовским  стихотворным письмом вдове-солдатке  –  «Утешением». 
Но ведь рядом с «Либавой» в том же фрагменте стояла другая реалия,  другой топоним – «Владивосток» («От Либавы до Владивостока …»)? Также по  видимости «нелогичный» и для А.А. «чужой» ?
Следовательно, есть  резон предположить обратное. Не могла А.А.  поставить в один ряд два имени, никак друг с другом не связанные. Или связанные  лишь одной целью: назвать зону действия «анафемы» – от одного, восточного  «конца» советских «владений» (перефразируя А. С. Пушкина) до другого «конца»,  западного. 
То есть, важна и эта цель. Существенна эта закрепившаяся в обыденном  сознании мифопоэтическая система координат. «От потрясённого Кремля / До  стен недвижного Китая…» – напишет тот же классик русской поэзии. «От Москвы  до самых до окраин, / С южных гор до северных морей…»  – подхватит советская  песня («Широка страна моя родная…»). Так что «от Либавы до Владивостока» –  это реплика, почерпнутая из патриотического мифопоэтического дискурса, но  попавшая в дискурс трагико-исторический.
Переводя на общепонятный язык того времени, это означает  два  утверждения. Первое: проклятие («анафема»), посланное в адрес А.А. 1946-м  годом не закончилось. Уже без малого полтора десятилетия оно продолжает  лететь над огромной (и родной!) страной «от края до края», от моря до моря, от  восхода солнца до заката. И второе утверждение: патриотом этого пространства  мог считать себя только тот, для кого «грозная анафема» была действительно  проклятием, а не просто глупым чиновничьим документом (и тем паче не  сорвавшимся на голову А.А. плодом московско-ленинградских функционерских  интриг). Для кого страна, над которой (подобно бесам у того же Пушкина)  продолжает кружить это проклятие, остаётся огромной (и родной!).
Однако и этим  «дальневосточный » аспект биографии А.А. не  ограничивается. 
Начало дальневосточных интересов для «серебряного» поколения А.А.  уходит вглубь – дальше, чем даже Русско-Японская война 1904-1905 годов. После  так называемой «революции Мэйдзи» (1868-18 89) Япония, наглухо закрытая  дотоле для всех иностранцев, хотя бы частично открылась Европейские торговцы  устремились на новые рынки; в России и в Западной Европе замелькали японские  изделия из лака и фарфора  (или подделки под них). Вошли в моду (и в  западноевропейские словари) кимоно и сакура; на сценах появились японские  рыцари самураи  (с их ритуальным самоубийством харакири) и обворожительные  гейши. Опера «Мадам Баттерфляй» («Чио-Чио-Сан») родится на волне того же  увлечения. В чеховском рассказе 1899 года «Дама с собачкой» в курортной Ялте  уже открыт «японский магазин», и главная героиня покупает там духи. Во  Франции А.  де Тулуз-Лотрек оформляет афишу «японского» эстрадного ревю  (1892). В России сочный колорист-этнограф К. Коровин будет в 1898 году писать  типично российскую дачу, летние сумерки – и японские фонарики на веранде, где,  очевидно, скоро начнут пить из самовара бесконечный вечерний русский чай…
Женские портреты Серебряного века также отражают эту новую моду.  Длинные  булавки-спицы подкалывают дамские волосы в «японский» узел на  портретах В. Серова, З. Серебряковой – и на множестве изображений молодой  Анны Ахматовой-Горенко Привычка А.А. накидывать на дарёные (и нередко  рваные) шёлковые халаты старую но всё ещё величавую шаль, – это, быть может,  знак верности А.А. давнишним кимоно её молодости…
Европа подпадёт под обаяние хокку и танка. Эти старинные формы  японской поэзии (хокку формировались в  XVI-XVII столетиях, танка ещё раньше, в  VIII-X веках) окажутся близки поэтическому модерну рубежа  XIX-XX веков и на  Западе, и в России. До сих пор удивляет, как перекликаются внешне простая,  внутренне сложная, всегда со «вторым дном» непрямого смысла, говорящая  больше ассоциациями, чем декларациями, – лирика Ахматовой-Горенко и стихи  кого-нибудь  из почти пятисот авторов первой поэтической антологии Японии  «Манъёсю» (759 года н.  э.).
Таков «дальневосточный» историко-культурный контекст, в котором жила  и творила А.А. Но был и контекст историко-политический, также со своим  «дальневосточным» акцентом .
Песня о крейсере  «Варяг» и вальс «Амурские волны» настолько стали  явлением массовой российской культуры начала ХХ века, что, конечно, не могли  миновать художественного сознания А.А.   На Алтае, в Барнауле, существовал  район пригородных лачуг под экзотическим именем «Порт-Артур». (Был и другой  район, именовавшийся «Сахалином»). Матросы и солдаты-инвалиды Русско-  Японской войны расселялись по всей стране (как растеклись по ней бывшие  каторжане). 
В 1927 году почти на полгода генеральным комиссаром художественной  выставки уедет в Японию муж А.А. – искусствовед Н. Н. Пунин. В экспозиции  будет показан её известный портрет работы К. С. Петрова-Водкина, имевший, как  и творчество Ахматовой, отклик в культурной среде страны восходящего солнца. В  своём письме из Токио  от 28 июня Н. Н. Пунин объяснит жене, что данное ей в  своё время В. К. Шилейко имя-прозвище Акума по-японски означает «злой демон,  дьяволица » [16, с. 241]. Потом трактовки этого имени, прилипшего к А.А. на всю  жизнь, будут только множиться.
Младшие современники А.А. помнили, что знаменитую «Катюшу» М.  Исаковского и М. Блантера впервые запели не на фронтах 1941- 1945 годов, а  осенью 1938 года (!). Стало быть, «песенка девичья», летящая «туда, где солнца  свет», – летела прямо на Дальний Восток. Где и служил «боец на дальнем  пограничье». А дети этих младших современников читали совсем малыми  ребятами в «Круглом годе», альманахе-ежегоднике для младшеклассников,  «Легенду о седой девушке», навеянную Корейской войной 1950-1953 годов . (Она  же, для северных корейцев , «Отечественная Освободительная война »).
Между тем, эта историческая веха имеет к А.А. уже самое  непосредственное отношение. Отнюдь не случайно литература (в том числе  поэзия) Дальнего Востока начинает так активно переводиться на русский язык и  издаваться в СССР именно с середины 1930-х и до середины 1950-х. Первая  русскоязычная антология «Современная корейская поэзия» выйдет (в обгон  антологии классической) в Москве в 1950 году. Издание первой (зато 4-томной)  антологии китайской поэзии завершится в 1958 году. Первая японская  поэтическая антология будет издана в 1956-м. Но «Японская революционная  литература» – в 1934 году.
Та книга ахматовских переводов из классической корейской поэзии, о  которой скажет по телефону сэру Исайе Бёрлину Анна Андреевна, – это уже  второе, дополненное издание. Оно появится в 1957 году. В 1959-м А.А . напишет  стихи об «анафеме» и упомянет в них «Владивосток» .
Но и год 1945-й – время первой встречи А.А. с И.Б. – также связан с  Дальним Востоком и его «военной столицей» Владивостоком. 1945-й – год  возвращений. После окончания Второй Мировой войны (в мае – с нацистской  Германией, в сентябре – с Японией начнут возвращаться солдаты – с фронтов,  эвакуированные – из зауральского тыла; пойдут пачками запросы об угнанных в  Германию на принудработы, о пропавших без вести, о разбомбленных по пути в  эвакуацию, – да просто о родных и близких, кого разметала война. Вспыхнет  надежда на возвращение репрессированных, на  «исправление ошибок », на чудо…
Среди этого шквала сбывшихся и несбывшихся надежд нельзя себе  представить, чтобы А.А. не вспомнила своих не вернувшихся, своих исчезнувших –  даже без известия о месте захоронения. Владивосток – это память, с одной  стороны, о младшем брате Анны Андреевны – Викторе Горенко. Мичман  Черноморского флота, покинувший Севастополь в ночь перед началом массовых  расправ с офицерами, после долгой дороги прибывает в тихоокеанскую столицу  России в марте 1918 года. В. А. Горенко оставит Владивосток с приходом красных  в 1922 году, перебравшись сначала на Сахалин, а потом (на пороге прихода  красных теперь уже на остров) через Китай в США. Кстати, через   Владивосток  покидали страну во время Гражданской войны многие представители творческой  интеллигенции из окружения А.А.
С другой стороны, этот город – память об О. Э. Мандельштаме Последним  его земным пристанищем сделался один из пригородов Владивостока – станция  Вторая речка, где содержали осуждённых в ожидании дальнейшей отправки и где  недождавшихся этой отправки хоронили. Горькая ирония судьбы: потом в этих  бараках долгое время размещалась городская  психиатрическая лечебница
Таких мандельштамовских «реалий» А.А. знать не могла. Но то, что следы  осуждённого поэта уводят далеко на Восток, – это она могла знать  (хотя бы через  жену О.Э.). А главное – это была уже третья пропавшая без вести родная могила  (после Н. С. Гумилёва и Н. В. Недоброво). Двух первых поглотила бесследно  Гражданская война. Не могла ли А.А. – именно после войны Отечественной, в  трагико-оптимистической атмосфере 1945-го – попытаться отыскать хотя бы  третий след? А если да, с кем же уместнее было бы поговорить на эту тему, как не  с представителем союзнической Великобритании И. Бёрлиным? Тесно  общавшимся с «тамошними», эмигрировавшими сверстниками и знакомцами и  молодой Ахматовой, и молодого Мандельштама?..
Так протягиваются новые – пока не доказанные, но достойные проверки –  ниточки  к дальневосточному кругу ассоциаций нашего поэта.
Наконец, не следует забывать, на каком актуально-историческом фоне  проходила «незабвенная» встреча-1945. 
Акт подписания капитуляции Японией был чрезвычайно важным  политическим событием для США. Военное участие Штатов во ІІ Мировой войне  было не соизмеримо с участием Советского Союза, а дипломатическая роль – с  ролью, положим, Великобритании. (Чем мы нисколько не преуменьшаем значения  высадки американцев в Нормандии, – или шире, открытия Второго фронта, – или,  ещё ранее, значение американского ленд-лиза.) И всё же завершение ІІ Мировой  войны на дальневосточных – сухопутных и морских – направлениях США  постарались превратить в свой апофеоз. 
СССР (и лично Сталин) к осени 1945 года был уже сильно раздосадован и  этими попытками, и – до того – сепаратными переговорами отдельных  представителей США с военно-политической верхушкой Третьего рейха.  Могла ли  наблюдательная и проницательная А.А. не заметить перемену тональности в  газетной хронике ТАСС о капитуляции Японии? Могла ли не ощутить, что  «встреча на Эльбе», один из основных источников советских упований не только  на «миру мир», но и на новый мир внутри самого Союза, – что эта встреча  начинает выхолащиваться и использоваться совсем с другими политическими  целями?
«Либава» по-ахматовски – это не мирный рыбацкий порт Литовской СССР,  это эпицентр кровавых сражений І Мировой войны. Что же тогда «Владивосток»  по-ахматовски, поставленный бок о бок с «Либавой»? Только ли столица  Дальнего Востока? Только ли закрытый тихоокеанский военный город-порт?  (Тогда на другом конце СССР ему бы соответствовала  не Либава, а скорее  Кронштадт или Севастополь.)   Или это также эпицентр, но уже других  событий ?  Завершающих одну войну, «горячую», и открывающих (пока подспудно) другую  войну – Холодную? Войну, которая на долгие годы наглухо «задраит», говоря по-  морскому, стальные двери в жизни  как самой А.А., так и Европы и всего мира
Не о том ли могли, в числе иных тем, беседовать философ и историк из  Великобритании Исайя Бёрлин и «трагическая королева» страны победителей и  репрессантов – Анна Андреевна Ахматова-Горенко?
Вместо заключения.  Проведённый анализ (пока ещё предварительный,  исходящий подчас не из готовых теорий, а из гипотез) позволяет, тем не менее,  прийти к некоторым выводам .
1. В картине мира А.  А. Ахматовой-Горенко равноценны для автора и  равнодейственны для текста два подхода, обычно считающиеся не совместимыми.  Это подход исторический, почти документальный , – и подход мифопоэтический,  «космический», метафизический.
2. Первый подход зиждется на точных датах, именах и событиях на  бытовых и психологических реалиях. Благодаря ему А.А. сумела создать из малых  текстов (и даже из их фрагментов) «лирический эпос» ХХ столетия.
3. Второй подход превращает ахматовские реалии в символы, а ключевые  исторические мотивы – в мифологические сюжеты. Он также сослужил поэту   службу, возведя её эпос на уровень мифа или мистерии. При этом (подчеркнём) ни  первый подход не отменял второго, ни второй первого.
4. Отсюда проистекает двойственное впечатление, какое производит поэзия  А.А. на читателей ХХ-го, а теперь уже и ХХІ-го веков.  С одной стороны, она  заворожила (и продолжает завораживать) своей искренностью, правдой – от  интимной «правды для двоих» до вселенской правды перед лицом Мироздания и  Бога.
5. С другой стороны, та же поэзия вызывала (и, по-видимому, будет и  дальше вызывать) сомнения в авторской достоверности.  Будет провоцировать  прямые или полускрытые обвинения в личном мифотворчестве, в превращении  живой жизни (и живой истории) в костюмированный «бал ста королей» и одной  королевы.
В предлагаемой работе отстаивается иная позиция. Авторы исходят из  убеждения в том, что мифопоэтизм, мистериальность, профетизм, глобальность  переживаний и оценок суть нормальные свойства нормальных творцов-гениев,  –  то есть тех, кто творит на порубежье между текстопорождением и  жизнестроительством.
На материале ахматовских текстов, не привлекавших доныне особого  внимания исследователей, авторы попытались обнаружить и/или  реконструировать эти ахматовские масштабы. Те, что поставили её в ряд  нормальных гениев,  – людей (как сказал Бен Джонсон о Шекспире) «не только  своего времени», но и «на все времена».  
                                                   Литература
1. Ахматова А. А. Собрание сочинений. В 6 т. – Москва: Эллис Лак, 1998-  2002; Т. 7 (дополнительный). – 2004.
2. Казарин В. П., Новикова М. А.  Стихотворение А. А. Ахматовой «Вновь  подарен мне дремотой…»: (Опыты реального комментария). Публикация 1 // Сайт  «Пушкин. Крым» (pyshkin.daportal. org). – 31.08.2012;  Казарин В. П.. Новикова М.  А.  Стихотворение А. А. Ахматовой «Вновь подарен мне дремотой…»: (Опыты  реального комментария). Публикация 2 // Південний   архів: Збірник наукових  праць. – Вип. LV (55). – Херсон: ХДУ, 2012. – С. 50-57;  Казарин В. П., Новикова  М. А.  Стихотворение А. А. Ахматовой «Вновь подарен мне дремотой…»: (Опыты  реального комментария). Публикация 3 // Сайт «Бахчисарайский историко-  культурный заповедник» (bikz. org). – 06.06.2013.   
3. Казарин В. П., Новикова М. А.  «Не бойся; подойди…»: (Установлена и  документирована дата смерти Н. В. Недоброво) // Анна Ахматова: эпоха, судьба,  творчество. Крымский Ахматовский научный сборник. – Вып. 11. – Симферополь:  Бизнес-Информ, 2013. – С. 178-188.
4. Казарин В.  П., Новикова М.  А.  Стихотворение А. А. Ахматовой «Вижу  выцветший флаг над таможней…»: (Опыты реального и поэтологического  комментария) // Література в контексті культури: Збірник наукових праць. – Київ:  Видавничій дім Дмитра Бураго, 2014. – Вип. 25. – С. 55-72.   
5. Казарин В. П., Новикова М. А.  Ахматова. Данте. Крым: (К постановке  проблемы) // Вісник ХНУ імені В. Н. Каразина. Серія: Філологія. – Харків. – 2015.  – Вип. 73. – С. 276- 284. 
6. Казарин В. П., Новикова М. А.  Ахматова. Данте. Крым: (Статья 2) //  Східнослов’янська філологія: Збірник наукових праць. – Артёмівськ: ГИИЯ ГВУЗ  «ДГПУ», 2015. – Вип. 28. – С. 31-46.  
7. Казарин В. П., Новикова М. А.  «...Грозная анафема гудит»: (Загадки  одного ахматовского восьмистишия) // Сайт «Анна Ахматова: “Ты выдумал  меня…”»  (akhmatova.org). – Санкт-Петербург. – 08.05.2016.
8. Копылов Л., Позднякова Т., Попова Н.  «И это было так»: Анна Ахматова  и Исайя Берлин. – СПб.: Драйв , 2009. – 119 с., ил.
9. Чуковская Л. К .  Записки об Анне Ахматовой. 1952-1962. Т. I I. – Издание  3-е, исправленное и дополненное. – Москва: Согласие, 19 97. – 832 с., ил.
10. Жук А. Б.   Справочник по стрелковому оружию: Револьверы, пистолеты,  винтовки, пистолеты-пулемёты, автоматы. – М.: Воениздат, 1993. – 735 с., ил.
11. Русско-английский словарь / Составители О.  С. Ахманова, З.  С.  Выготская, Т. П. Горбунова. Под общим руководством А.  И. Смирницкого.  –  Издание 12-е, стереотипное. – М.: Русский язык, 1981 . – 766 с.
12.  Словарь иностранных слов  Под редакцией И.  В.  Лёхина и Ф. Н.  Петрова.  – Издание  3-е, переработанное и дополненное . – М.: Государственное  издательство иностранных и национальных словарей, 1949. – 805 с.
13. Англо-русский словарь / Составитель В. К. Мюллер. – Издание 9-е,  исправленное и дополненное. –  М.: Советская энциклопедия , 1962.
14. Б. а. [Якубович Д.  П.] [Рец. на сб. А. Ахматовой «Белая стая».] / Д.  П.  Якубович // Русское богатство. 1918. № 1-2-3. С.  303. Цит. по: Тименчик Р.  Д. Из  Именного указателя к «Записным книжкам» Ахматовой / Р.  Д. Тименчик // Анна  Ахматова: эпоха, судьба, творчество. Крымский Ахматовский научный сборник.  Вып. 9. –  Симферополь: Крымский Архив , 2011. –  С. 109-145.
15. Кихней Л.  Г.  Дантовский код в поэзии Анны Ахматовой / Л.  Г. Кихней  // Анна Ахматова: эпоха, судьба, творчество. Крымский Ахматовский научный  сборник. Вып. 8. – Симферополь: Крымский Архив , 2010. –  С. 114-127.
16. Черных В. А. Летопись жизни и творчества Анны Ахматовой: 1889-  1966. – Издание второе, исправленное и дополненное / В. А. Черных . – Москва:  Идрик, 2008.  –  768 с., ил.
17. «Я незаслуженно получил бессмертие в её поэзии»: (Из переписки  Исайи Бёрлина)  // Анна Ахматова: эпоха, судьба, творчество. Крымский  Ахматовский научный сборник. Вып. 7.  – Симферополь: Крымский Архив, 2009. –  С. 3-30. 
18. Ранее нами было высказано предположение о возможной связи Либавы  с другим «спутником» А. А. Ахматовой – М. Л. Лозинским [см. 7].
9. Аркадий Маргулис Карельский синдром
Аркадий Маргулис
Карельский синдром
Прибытие в Церковь Ингрии Чрезвычайного посланника Верховного  Иерарха обросло смутными слухами. Будто  келейная встреча легата с главой  Карельского Пробства состоялась в Служебном Домике при кирхе Святой Девы  Марии. И якобы он, эмиссар Первосвященника, предъявил Пробсту  исключительные  полномочия и небывалые – о том говорили шёпотком и на ушко  – инквизиторские права. 
У меня всё  ладилось – приличная работа, заботливый муж, на сносях  дочь. Но на сороковой день рождения вывернулось наизнанку. Благоверный исчез,  заявив, что разлюбил. Зять сбежал на Ибицу. Фирма, где оттрубила семнадцать  лет, огорошила сокращением. Вконец растерянная, я ждала воскресенья, чтобы не  молиться в одиночку.
Храм встретил лютеранской кротостью лишь портик выделялся  «Всевидящим оком». Два хориста, один на органе, другой на альте, наяривали  «Семь слов Христа». Я была в вере, но после гибели родителей в день воскресения  Иисуса и ареста пастора Шлага, позабыла о Боге. Мир рушился, и передо мной  снова лежала Библия.
Я молилась, натыкалась на слова-огнива. Безудержно повлекло к  священнику. Пастор выслушал и велел... молиться.
Углубилась в Книгу, проворонив, как утро перетекло в день, а день в  вечер. Пресвитер тронул меня за плечо, и я очнулась. Вернувшись домой, не  сомкнула глаз пока не услышала Голос: «Началось». 
Я превратилась в камертон. Вибрации исходили от древних Правед,  возрождая зародыши истин. Посыпались прочь божки, идолы и демоны. Осенила  себя крестным знамением. Следом увидела Его, Извечного Старца. Нимб вокруг  головы. Лицо под капюшоном, виден клок бороды. Измождённые руки над  капищем, торба-латанка через плечо. Я охмелела в умиротворении. Сносить голод,  жажду и даже не мыться оказалось просто. Но всполошились соседи, их пугал мой  запах
Волхава! Волхава! Волхава! Платформа Москва-Октябрьская вторила :  «Долго будет Карелия сниться». Поезд манил прохладой. Вагон кичился шторками  на овалах окон. Смазливая проводница, прикрывшая беретом остроконечные  ушки, делала вид, что не эльфийка. Для работы на  «Карелии » требовался плотный  стаж и восторженные отзывы. Пассажиры привередничали, и она, проверив  документы, вежливо увлекала в вагон.
Я выложила в кассе две тысячи за купе. Из-за дороговизны вагон оказался  пуст. Ни мешочников, ни алкашей, ни шалых детишек. На одной  двери красовался  бесовский знак. Изнутри выглядывал  чалдон, до бровей укутанный в  демисезонный плащ на макушке  рейдерская шляпа с пером жар-птицы. Он  отсалютовал мне кровоточащей петушиной ляжкой и снова вонзил зубы в  свежанину. Густой дух  «Тройного » одеколона разбавляли обертоны чеснока.  Ужасало  ледянящее урчание.
В моём купе чета вожан склонилась над ажурной клеткой. В ней  копошилась фосфоресцирующая змейка с хвостом в виде черпака. У меня  отвалилась челюсть. Вожанка в затоптанной  юбке, постигнув мой трепет,  успокоила :
- Это же леммюз Не узнала, милая?
- Леммюз... 
- Ну да, дитё нашего петуха. Просила благоверного, спровадь горластого в  суп. Не удосужился. По третьему году снёс петушок яичко. Я не утерпела,  положила под курицу. Вот и вылупился Жорка – Жабья Икорка. Стал воровать и в  дом тащить Всего вдосталь стало. Зато люди, нас завидя, стали стороной  обходить. Хотя знали  – не покорми Жору , пожжёт села не пощадит. Мы домой, в  Карелию подались, авось, поможет. Ткнулись зайти –  бесов вахлак петушка  ощипал.
Старик вожанин раскладывал на  «Карельской губернии » натюрморт –  ломтики мяса и овощей.
- Казённая кормёжка  дрянцо , -  вздохнула вожанка, - макароны с  тухлятиной. Вроде  тошнотиков на Курском вокзале
- В Волхаву собралась, матушка? – участливо спросил вожанин. 
- В Волхаву! – взыграла я, как упырь, чуя кровь. Но разревелась.
- Ишь, болезная. Эк тебя прихватило, - глаза вожанки, как два солнышка,  лучились морщинками, у каждой своё имя. 
Леммюз  пялился в иллюминатор, пытаясь скинуть ошейник с поводком.
Состав тронулся, и тотчас возник силуэт эльфийки. Она раздала постели  за полтиннички и, пожелав  «колесом дорогу », исчезла
- Который день голодаешь? – поинтересовался водь и, сдвинув полосатую  кичку, обнажил лысину. 
Я трижды показала пятерни.
- Почти месячишко. Ложись-ка, голубушка, спать, я тебе внизу полочку  выстелю. К утру в Петрозаводске будем. То-то выспишься.
Сквозь дрёму усмотрела, как в миску леммюза  клали кашку .
- Ешь, Жора ,  - упрашивала вожанка, объясняя, - попробуй тебя не  покормить  – осердишься, улетишь. 
Леммюз, негодуя, трепыхался  пламенем Потянуло дымком.
Берегись! – вскричала женщина, - пожжёт! Гони  чёрта !
Водь перекрестился, распахнул иллюминатор и клеть. Вожанка насела на  леммюза, обременив его пустым делом: "Иди на берег моря! Сплети из песка  верёвку". Лешаки в бесовским купе загалдели: «Отдайте Жорика нам!» Леммюз  вспыхнул и выпорхнул в ночь. Старик мигом захлопнул окно Чёрное небо  исполосовал  огненный Зверь. 
В Твери сошли люди, на их места устроились новые. В Свири вожане,  купив морошки, кормили друг друга ягодой. В Малых Вишерах давали  «Маски-  шоу». В вагон хлынули актёры в воинской аммуниции и учинили суд . «Тихих »  поблагодарили . «Буйных », ссадив с поезда, упекли в клеть, запряжённую грустным  мерином. Бесовское купе опустело.
- Утро. В Волхаве десять часов, - обновил время репродуктор.
Ещё чуть, и будем на месте, - засуетилась вожанка, - как насчёт чая? В  фирменном, наверняка, настоящий  «майский ».
- Обалдела, - возмутился муж, - барышня пост держит.
- Ох! – всплеснула руками женщина, - нерадивая я .
- Подъезжаем! Ещё час, и Петрозаводск-Пассажирская, - по-свойски  дёрнула дверь проводница.
От неё  несло «Тройным » одеколоном и  разило устойчивым душком  ночных приключений. Водой эльфийка пренебрегла . Лесной народ моется  трижды: при рождении, женитьбе и смерти.
- Чайку желаете?
- Только «Майского», – согласились попутчики.
- Шесть рубликов по прейскуранту, и несу.
- Парочку, - звякнула монетой вожанка, - как там вообще ?
- Инквизиция на ушах стоит, - ответила, забыв о сдаче , проводница.
Я попрощалась. Пошла  по перрону. На выходе из вокзала два инока  отжали меня в иномарку. Сели по бокам, сдавив торсами. 
- Последняя. - проговорился бледнокожий, видимо, альбинос.
- Остальных как ветром сдуло, - подтвердил загорелый напарник.
- Лысого водя с чувырлой упустили? –  упрекнул водитель, тёртый, как  жёваная резина .
Иноки потупились.
И что теперь? Ищи-свищи по лесам-болотам-озёрам ?
- Сыщем, пастор Мяки. Тут либо Ладожское море, либо Ловозеро. 
Водитель повернулся ко мне. Пахнуло коньячным выхлопом .
- Отец Юха Мяки, из карельской автокефалии, - представился он, - давно  тебя накрыло, мамка? Скажешь, семью оставила, работу? Так?
- Не ответит она, - вмешался альбинос.
- Цыц, сявка, без сопливых ведаю. Давно, милая, не жрамши? 
Я закрыла глаза. Пастор рассмеялся. 
- Достали! Чуть ваш Дажбог заблажит, сюда прёте. Как тараканы на  блевотину!  Карельский синдром? Бред языческого величия? Конгресс  прожорливых  вомитофилов? Что?
- Крысы рвотные! – подпевал  загорелый .
- Если человек говорит с Богом – это молитва, если Бог говорит с  человеком – сумасшествие. В России Господь говорлив на пике солнечной  активности. Не Волхава причина безумия . Все, кто подцепил Карельский синдром,  уже лечили головушку. Если человек сказал «верю в Бога», всё в порядке. Если «в  пришествие Мессии» – на здоровье! Горе тому, кто подменил Бога божками! 
Водитель замолчал, стал слышен двигатель.
- Не переживай, - прислонил ко мне плечо альбинос, - подлечат. Но  лучше – дёргай отсюда. Святой отец, помните, одной Маруське примстилось, что  она Дева Мария, ну и почухала к нам искать сына.
Пастор, управляя машиной, ответил:
- Иерусалим пахнет приправами, Берлин – пеплом. Карелия –   патриархальной юдолью .
Я посмотрела в окно. К набережной, кряхтя,  поворачивал поржавевший  троллейбус. В его окне маячила, напевая псалмы , Петрозаводская Бабушка.  Печальные тополя, источенные грибком, прощались , как ветераны на кладбище.  Полагали, что не вернусь.  
Патер крутил баранку , ворчал. Голос звучал отдалённо, и я ощутила запах  перхоти на воротнике его пиджака. Иерарх, почувствовав неладное, включил  радио. «Европа плюс Петрозаводск » крутило ноктюрн  Modern Talking.  Он тронул  волосы, мостом перекинутые через плешь, и в сердцах сплюнул:
- Тьфу, опять педерасты!
Привадила Юху классика, финская полька на чувашском языке. Мои  ягодицы отбивали такт, и я крепко невзлюбила святошу. Он поднял глаза на  полицейского, отдающего честь. Просигналил. Меня стошнило от омерзительного  зрелища.
- Проехали последний пост, мадам. Шаг влево, шаг вправо – расстрел, -  пастор фамильярно захихикал, - автострада номер сто пять из Петрозаводска в  Европу. До поворота к опочивальне «Матросы» считанные километры, домчим с  комфортом.
- Видели вы ребёнка, которого не существует? 
Пресвитер боднул мрачным взглядом:
- Тебе давно в  «Матросах » место. Смерть – освобождение от жизни и  боли, а ты , еретичка , должна страдать. Долго, - подчеркнул он .
Раздраисто загромыхало, словно небеса  пнул  пьяный атлант. Юха Мяки  поднял взгляд :
- Не дури, - погрозил он мирозданию волосатым стручком .
 Небо ответило молниеносно. 
- До «Матросов» двадцать восемь километров.  Карельский синдром , -  лицо его треснуло в усмешке, - аномалия. Сначала мандраж. Потом тянет  забыть  всё и помчаться в Волхаву. К прощелыге Василию Так? Ты прошла  очищение ? -  Юха схватил мою руку впился в неё взглядом,  - Несчастные Сбривают волосы,  стригут ногти! Избавляются от грязи ! Затем прут сюда, на перешеек , и шастают,  выблёвывая маньячные проповеди об искуплении. Ищут жабий Перуньев остров. А  его здесь нет! Ясно тебе, квочка, - стекло покрылось брызгами слюны. Волхава  –  бредИ ты не Мессия Ты – кликуша!
Пресвитер минуту ехал молча, но потом снова разразился:
Грех винить Карелию в том, что она Карелия. В наших городах и  деревнях святость  даже, когда идёшь вдоль улиц . Гармония островов – Валаам,  Соловки, Кижи! Леса с корабельными елями, каменные обрывы ,  изумрудность  рек... Беломорские петроглифы ... Духовный экстаз. Магнетика времени . Коллапс  эпохЭто многих сбивает с толку. 
Иномарка достигла окраин за полночь. Разровнялись пустые улицы.  Слева строй пятистенков Покров травы под осинами. Справа – дом  «неполного  разума» - в стороне от питомника лаек. Пять серых, как память кататоника,  этажеймрачными фасадами на трассу. Их не удивишь  пресвитером на «Лексусе».  Мы, священник церкви Святого Духа и я, лишённая суверенитета, успели к  раздаче. Небо  разродилось ливнем. Отяжелели струи. Утонули последние метры.  Мной распоряжался лицедей. Иноки остались на воле
Я на миг остановилась и подставила лицо дождю. Вода шаг за шагом  смывала соль. Запах мокрой пыли завладел миром.
Безобразно кривой Юха втолкнул меня внутрь. Секундой спустя  проскочил сам, скованный тяжестью чемодана. Оставляя лужи на стёртом  линолеуме, потянул в приёмную. Вручил окошку конверт с направлением в  «Матросы».
Дежурный врач, - зевнула пожилая карелка, - на совещании .
Пресвитер взглянул на часы. Мы заняли старинные кресла. Они напирали  на стену, как стенобитные машины.
- В России всегда чего-то не хватало: хлеба, мыла, психиатров.
Ошибаетесь, с доктором вам  повезло. Это  Божий промысел
Она посмотрела мне в глаза , внимательно и в глубину, как мама.
Больше ты отсюда не выйдешь, деточка, - прошептала прячась за клубок  с шерстью.
Из глубины коридора послышалось шарканье. 
Наши клоуны – Еник, Беник и Хандрилла,  - карелка поправила платок, -  вы для них свеженькие. Еник  в МГУ красный диплом отхватил С менингитом.  Вчера главврача подколол В ответ  укольчиком наградили. Беник – еврей и  наркоша. Хандрилла – дизертирщик. Родители от армии откупили, - сообщала  карелка, приложив палец к губам.
Раздался звук унитаза, из уборной выпрыгнула девочка.
- Гля! Бородатая  Гномиха! Это ты её на ассамблею позвал?
- Загнул. Бабы у гномов щетину не носят.
Может, бреют. Я за гендерное равноправие
- Без разницы – чудь или гномиха. Верь хоть в Лохнесское чудовище, хоть  в Ладожского Змея. И не мешай  существовать!  
- Простите, - пресвитер наклонился к девочке, -  ваша бородка – дань  эпатажу или крик моды? 
Вау, вы малефик? Архитектор проклятий? – парировала она.
От её бороды веяло настоящим табаком, тонким и ароматным.
- Ладожский Змей  – санитар моря. Он квёлых дельфинов пожирает. 
- Того, кто не по зубам, грызут сплетнями, - вывернулась она.
- Ты мастерица отшивать. Это зачтётся, – пообещал пресвитер.
Полагаете, гномов  нет? - прищурился охламон с причёской Йельского  бакалавра и еврейским именем Беник, - тогда про кого стиш:
Невысок он, с бородою,
Носит молот за спиною.
Пузо бочкой, нос как слива,
И шатается от пива.
- Про твоих нищих потомков, - предрёк Хандрилла, прыщавый, как юнец  с контральто в операх Монтеверди.
Пресвитер усмехнулся:
- Слушай, Еник. С чего у тебя рожа ядовитая? Сибаритствовал?
Беник, - поправил прыщавый, - в кабаке «Матросы» найдёте  кучу  мужиков и баб, обликом  – чудь.
- У нас на Севере, - покосился на меня Еник, бывший студент МГУ, -  детей чудью стращают.
Утащит и съест? – картинно изумился пастор.
Я развернулась к стене, прижалась лбом к шершавому барьеру. Несмотря  на ночь, он оказался живым. Я беззвучно заплакала. Закрыла глаза , скатилась в  пропасть. Когда, когда уже жилистый кролик в шёлковых перчатках словит меня в  пуховые объятия? 
Стена, как зеркало, отразила  явь. Вначале воспринималось иначе, чем  происходило. Но вот, разгладилось, обрело  вразумительость Есть, как есть. Моя  мама ушла. Я осталась одна. Санитарка, вручив пижаму, подвела к кровати, где  мне предстояло спать до рассвета. И всю оставшуюся жизнь. Памятные штучки  вернули не все Детское фото предводителя гномов Дургримара Рыжая Грива  присвоил врач Хотелось выть, но в подрастковом отделении пограничных  состояний психиатры ненавидели разглагольствования
Снаружи изощрялся дождь, и человеческие детишки в коридоре по  очереди ездили на велосипеде Терзали душу  «Белые розы ». Женщина в роговых  очках, заведующая отделением, предупредила: 
- Седьмая пятница, вместо трудотерапии дискотека.
Нашла, кого воспитывать Мне за свой клан не стыдно. 
Докторша вцепилась, как клещ: 
Попробуешь вскрыться, нафарширую дерьмом. Хлебнёшь ломки.
Я поверила и два часа наслаждалась бездельем. Потом надоело. Недавно  в заброшенных штольнях завелись зелёные человечки. Они обидчивы, вздорны и  ленивы. Мы, чудь, другие. Любим поднатужиться. Всегда найдётся какая-нибудь  работёнка. На кузне, где-то ещё. В психушке вообще глухо. Чтиво, тупой интернет,  фальшивая музыка Скука Удел биоробота Понаблюдала, как пялятся в телевизор,  и стало тоскливо. Они – прообраз всего, чего я старалась избежать. Деградация,  ничтожность и бесполезность. Время препровождения в психушке – копия образа  жизни на воле. Утешает? Меня – нет
В одной из дверей щёлкнул замок , и в коридоре промелькнул белый  подол. Возник сутулый доктор  – явно с горбом на спине. Вскрыл пакет с  документами, изучил  – просто вынюхал. Подписи Верховного Иерарха и Главы  Карельского Пробства возымели эффект, и  мои жалобы он не услышал. Меня  обыскали с пристрастием, во всех местах. Клоуны  пытались подсмотреть, но  сердобольная карелка спровадила, пригрозив сбрить бороду их подружке. Я из  солидарности пообещала вскрыть себе вены и меня оставили в покое. Пастор,  уходя, пожал руку психиатру . Карелка посмотрела ему вслед, сплюнула и показала  на плотно прикрытую, будто нарисованную, дверь :
- Иди, родная ... Ждёт. 
За кофейным, под мшистую кору, столом – Врачеватель Целитель душ.  Адвокат, обвинитель и судья , многоликий в одном лице. Я предполагала, что  увижу изваяние, но ошиблась . Не знала, получу ли ответ на главную загадку  – кто  стряхивает пепел в священный Грааль.  Снова  возвысился  Голос. Ресницы  стали  липкими словно пальцы вожан после морошки. Вернулась, как сокол в тьму   прожорливых чаек и бочком протиснулась в процедурную .
 На кушетке  скальпель. Неожиданно для себя разрыдалась. Словно  заказала очередь, но забыла за чем. Он присел рядом. Словно юноша, нетронутый,  нежный. Звонкий, как погремушка младенца . Прикоснулся, остановив мне  дыхание.
- Хорошо, что  вовремя. И выглядишь складно. Начнём?
Я вздохнула и перестала дрожать. Когда он разрезал моё тело на две  половины, я сидела рядом и смотрела. Он тронул мою кисть  – за ней начиналось  пространство боли. Злой и безадресной. 
- Позволь крови покинуть тело, напитать постель , слиться на пол.
Больничный кафель покрылся разводами. Волна горячности, не  сдерживаемой плотью, вырвалась изнутри. Кто же он, осмелившийся  пробудить от  спячки! 
- Теперь, когда знаешь, кто, - шепнул он, - расслабься. Не надо бояться Ты долго ждала. Попытайся распробовать. Это  – удовольствие.
Он знал обо мне всё, даже мысли. Я оглядела половинки тела.
- И утешение?
- Болезни мешают радоваться жизни, - пощупал он мой пульс, - нарушают   баланс .
Моё исстрадавшееся тело распалось на мириады атомов и тут же  возродилось вновь. Наслаждаться? Укрощённые страхи не оставили меры  спокойствию
Он рассмеялся.  Помог встать . Взглядом посулил облегчение. Шаг в  потусторонней зоне. Сознание сканировало воссозданное тело. Кровь,  расплывшаяся бесформием, возвратилась капля за каплей. Что его рассмешило? В  простыне запутался  свёрток кожи, прекрасной, как Припять перед катастрофой в  Чернобыльском апреле.
- Взгляни  – твоя гордыня Надменная и никчемная. 
Я взглянула на невесомую дерму. Она покрывала меня снаружи. Он  двинулся дальше, увлекая за собой. В углу теплились сваленные в кучу  внутренности. Неостывшие и склизкие.  Мои.
- Господи, что это?
Он с жалостью взглянул на расползавшуюся органику:
Блудный жир. Скопление отчаяния, страха, покорности. И лжи на  протяжении  лет. Сделки с законами мироздания. Авантюры с временем.  
Оконце уронило свет на ворох тряпья. Среди хлама я узнала свой  гардероб Различила стоптанную юбку вожанки и полосатую кичку водя. Он  потянул за руку, путь продолжился. На берегу забытого моря вскипали лужи. В  них дымилась мездра  истеричных оттенков. Я замерла, пытаясь осознать, что  изменилось во мне .
Суть. Когда уходит Гордыня, является Зависть, затем рассыхается и в  трещинах  обнажает Гнев. За Гневом  – Уныние, Алчность, Чревоугодие, Похоть.  Семь смертных грехов. И всем срок
- Но что сохранится ? – недоумевала я.
- Горечь. Только горечь.
Он окунул кончик башмака в радиоактивную лужу. Она  откликнулась  ядовитым всплеском .
- Но и её можно унять, - успокоил он .
Лужа извергла протуберанцы поменяла раскрас. Я с трудом отвернулась.  В его глазах светились щедрость и  тишина.
- Что станет со мной?
Новый мир – могила старого. Вспомни, что видела. Мир качелей .  Бываешь наверху, но чаще – внизу. Под пластами тьмы комочек света. Спеши  подобрать. Не верь, что мир лишён добра. Добро внутри нас .
Очнулась осоловелой от счастья. Открыла глаза , попыталась сообразить,  где нахожусь.  Êðåïêèé  сруб , резные коньки на крыше просторные сени и широкие  ставниСнаружи  – приволье. Двери открываются свободно, чтобы всякий мог  войти и попросить о помощи Светло и чисто, добела выскоблены полы. Половину  горницы занимает печь, обмазанная глиной   на печи пыхтят котелки со  снадобьями. Пахнет сушёными грибами, подвешенными  к потолку .
Стены обвиты травами, их аромат чист. Ни сушёных змей, ни крысиных  хвостов, ни прочих мерзостей, почерпнутых из суеверий. В углу сундук с  рукописями, свитками, книгами. Всё – целебные заговоры. 
Лицо скрыто капюшоном, виден клок седой бороды. Вокруг головы –  нимб, окаймлённый закатом. Руки труженика. Через плечо сума врачевателя. 
- Узнала?
Я бухнулась на колени, припала к старческой ладони.  Сам и ответил:
Узнала. Василий, сын Анисимов из мещан Щедриных – последний  волхв России. Мы на Перуновом острове, посреди Молочного озера. Здесь тебя не  обидят. Здесь мир шире, чем чуют его другие люди. Психиатры твердят о  галлюцинациях Галлюцинации вообще не отличимы от реальности.  «Прозрачные» можно пройти насквозь. Есть и «густые» . Если увидишь стену,  которую не видят другие, её не пройти и не обойти Выгляни в окно
Одна из стен избы сделалась прозрачной. Погас свет, и я вышла.  Осторожно ступила на бархатистый покос и тут же увидела их . Вожане ждали  меня, чтобы отправиться вместе. Наш путь лежал вдоль ручья, истекавшего из  глубины веков и журчавшего далеко за горизонтом.
В задраенном тучей Матроском небе разгоралась единственная звезда  Рагнарёк – предвестница последней битвы света и тьмы, гибели богов, разрушения  старого мира и зачатия нового.
10. Гюльнар Муканова СВЕЧЕНИЕ КАЗАХСКОЙ СЛОВЕСНОСТИ
Гюльнар Муканова
СВЕЧЕНИЕ КАЗАХСКОЙ СЛОВЕСНОСТИ
Настоящему поэту всегда сложно адекватно прозвучать на ином языке,  считал тонкий знаток секретов литературоведения, полиглот Герольд Бельгер. Тем  не менее, казахская поэзия находит выход к англоязычной аудитории. Благодаря  коммуникациям, пользователи Интернета ныне могут погрузиться в философские  раздумья поэтов новой эпохи, разделить их переживания и чувства, приблизиться  к вершинам, что сияют впереди.
Истоки тюркской поэтической традиции обнаруживаются в далеком  средневековье   именно тогда прозвучали проникновенные лирические газели Некоторые из них идентифицируют , как рождённые пером и сердцем гениального   мудреца аль-Фараби:
Стихи о любви вытекают сквозь трещины в душах,
Пусть часто твердят мне о том, что они бесполезны…
Ведь, чтобы понять их, нужные не глаза и не уши , – 
Их слушают сердцем: оно быть не хочет железным…    
Американский исследователь наследия аль-Фараби, востоковед Артур  Арберри в далёком 1938-ом году отмечал душевность «Трактата о поэзии»  уроженца Отрара. В его исследовании, тюркское понятие «хал» сопоставлялось с  греческим «анима» («душа») Платона и «имаджин» (америк. ). 
Традиции восточного стихосложения притягивают взоры заокеанского  читателя по сей день. К примеру, большой интерес вызвал поэтический сборник  казахского автора Галымкаира Мутанова  «The Shining Light» (қ аз. «Айналанды  нұрландыр») , размещённый на популярном книжном сайте  https://www.amazon.co.uk/Shining-Light-Galymkair-Mutanov/dp/1911414453  
Эту книжку предваряет предисловие известного казахского писателя и  переводчика Роллана Сейсенбаева : «Знаменитые поэты Востока были  одновременно математиками, астрономами, географами, историками. .. Великий  немецкий поэт Гете черпал вдохновение на Востоке. Поэзия Галыма Мутанова  отличается высокой гуманностью, её истоки лежат в поэзии Абая, а творения его  одинаково гармоничны в сфере инженерии и словесности...».
«Казахский поэт и учёный Галымкаир Мутанов – не только интересная,  одарённая, творческая личность, но и весьма оригинальный, самобытный  философ , – пишет переводчик книжки Г. Мутанова на украинский язык («У  ковчезі часу »), известный украинский писатель, президент Международной  Акадии литературы и искусств Украины Сергей Дзюба . – Его стихи  – такие  проникновенные, удивительные, свежие и  ненавязчивые ! Это воспоминания,  размышления, советы действительно мудрого и незаурядного человека. Не  банальные и не суетные, а по-настоящему яркие, с глубокими философскими  ассоциациями».
Как справедливо отмечает выдающийся украинский поэт, прозаик,  литературовед Василий Слапчук, творчество Галымкаира Мутанова – это  прекрасная казахская национальная поэзия мудрости, высокой духовности,  нравственного и физического здоровья, поэзия гуманизма, любви к людям и  стремления к мировой гармонии. Огромное впечатление на автора произвело  творчество Абая Кунанбаева  – основоположника казахской литературы, который  был поэтом, философом, просветителем, реформатором. Обращения в  стихотворениях Галымкаира Мутанова к Абаю  – не просто дань уважения, а  творческие приоритеты современного казахского поэта, который относится к  своему предшественнику, как к величайшему мудрецу. Поэзия Г. Мутанова  апеллирует к Великим Учителям, призывает нас к самосовершенствованию,  поиску гармонии, к традиционным общечеловеческим ценностям… Книжка эта  –  яркая, ёмкая и многогранная. И Галымкаир Мутанов очень достойно продолжает  традиции восточной философской поэзии, развивает её, мудро объединяя  красивое  – с полезным, рациональное  – с иррациональным. Ибо творчество его –  это стремление не к сиюминутной капризной моде, прихоти и выгоде, а  аккомодация к вечности.  
В стихах казахского поэта-философа набатом звучит любовь к Родине,  степным просторам, народной необъятной душе:
Время стремится, небес бубенцами звеня,
Всякий народ норов свой обретает века.
Если казах, то родился на гриве коня,
Если казах, то дорога твоя далека.
Всхрапы тулпара и дробь-перестуки копыт – 
Древняя песнь для казаха. Её услыхав,
Сердце казаха трепещет и ритмы дробит
В такт табунам, что летят океанами трав.
                   (Из стихотворения «Схожесть характеров»).
Одно из программных стихотворений Галымкаира Мутанова, которое  выделяют эксперты , –   «След на песке». Вот след, как чья-то привередливая  судьба, распятый мгновенно во власти ветра. И даже камни   бессильны... Совсем  скоро исчезнут и живые следы на песке:
Не ты ли бродишь веками,
Бесследно, в песках бытия?
Гляди, мираж над песками!
Не это ли цель твоя!..
        («След на песке»)
А как звучит казахская поэтика на английском? Те, кто заинтересуется,  вполне могут узнать это на сайте   www.amazon.comСледует отметить, что книгу  «The Shining Light»  Г.  Мутанова выпустило в Лондоне  независимое англо-  голландское издательство  Glagoslav Publications, специализирующееся на переводе  и издании художественной и научно-популярной литературы авторов на  английском и голландском языках по всему миру.  Здесь печатались учёные и  творческие мастера: Сергей Капица, Виктор Ерофеев, Алесь Адамович…  Издательство  – конкурентоспособно в мире высоких технологий и попасть в его  анналы далеко не просто , – автор должен достичь литературных вершин и быть  лауреатом очень престижных международных премий.  
Прежде сборники стихов известного казахского поэта Г.  М. Мутанова  успешно вышли в Турции (сразу две книжки, за которые он был отмечен  престижной медалью Махтумкули), Украине (международные премии имени  Григория Сковороды и Николая Гоголя, почётная медаль Леси Украинки ),  Азербайджане, России, Беларуси (премия имени Вениамина Блаженного) ...  Опубликованы также удачные переводы на фарси, появились резонансные  подборки в канадских изданиях. А за публикацию в популярном журнале «Новая  Немига литературная» (Беларусь, г. Минск) поэт удостоен премии имени  Вениамина Блаженного)
Удивительный факт: Г. М. Мутанов – первый ректор национального вуза,  «технарь», который удостоен чести стать узнаваемым в новой ипостаси, как  переводимый поэт, в дальнем зарубежье!
Отметим, что ранее на  «Amazon.com» был размещён роман Ауэзхана Кодара  «Порог невозврата». Произведения казахского писателя, драматурга Дидара  Амантая также становятся доступны на английском языке.  
Теперь англоязычный читатель имеет возможность ознакомиться с сердцем  Азии и её жителями посредством жемчужин избранной поэзии интеллектуалов.  Звучи, покоряй сердца, казахская речь, на языках мира! 
11. Фідель Сухоніс Віншування володарів Відзнаки імені Івана Багряного
Фідель Сухоніс
graphic
У м. Дніпрі, в Будинку мистецтвурочисто нагородили володарів  Відзнаки імені Івана Багряного 2017 року. 
Іван  Багряний, видатний  письменник і політичний діяч, автор книг поезії і  прози «Золотий бумеранг», «Тигролови», «Сад Гетсиманський», «Буйний вітер»,  «Огненне коло», «Людина біжить над прірвою» та ін.
Відомо, що внаслідок московсько-більшовицької окупації письменник був  змушений виїхати за кордон, але й там, в еміграції, до останнього подиху боровся  за незалежність рідної України, соціальний захист знедолених, розкріпачення  кожної людської особистості. Художні й публіцистичні твори І. Багряного  видавалися іншими мовами не тільки в Європі, а й у США та Канаді. 
З метою популяризації ідей, творчості та життєвої державницької  настанови визначного українця, Фундація Івана Багряного (США) та  Всеукраїнський щомісячник «Бористен» (представництво Фундації Івана  Багряного на Січеславщині) заснували Відзнаку імені Івана Багряного. 
У 2017 році лауреатами почесної нагороди стали
Владика Симеон , керуючий Дніпропетровською Єпархією УПЦ КП (м.  Дніпро)  – за розбудову Української Церкви на теренах Наддніпрянщини,  патріотичну діяльність та підтримку бійців АТО, волонтерів і родин українських  воїнів. 
Тетяна Дзюба поетеса, перекладач, літературознавець, журналістка науковець, доктор наук із соціальних комунікацій, професор (м. Чернігів) – за  високоталановиті переклади українською мовою віршів видатних поетів світу.
Світлана Талан , письменниця (м. Сєверодонецьк Луганської області ) – за  визначну творчу діяльність та систематичне висвітлення боротьби українського  народу за свою незалежність і сучасне життя Донбасу в  художніх творах та  публіцистичних статтях у журналі «Бористен».
Родина   Івана та Світанни Свириденко  (Коннектикут, США)  – за  багаторічну, протягом не одного десятиріччя, просвітницьку роботу в діаспорі та  Україні  спрямовану на збереження  національної ідентичності українців,  примноження духовності нашого народу, сприяння поширенню   національної  культури, мови, стародавніх  народних  традицій. А також за  волонтерську  діяльність щодо  підтримки  Збройних Сил України у війні з російськими  агресорами на Донбасі.
Сергій Дзюба , письменник, журналіст, перекладач, критик, президент  Міжнародної літературно-мистецької Академії України  (м. Чернігів) – за видатну  міжнародну діяльність на благо України. 
Подружжя Антона та Ольги Філімончук (Нью-Джерзі, США)  – за  сприяння посиленню впливу діаспори на прийняття політичних рішень  влади  США на користь України, поширенню правди на Заході про  Голодомор в Україні  1932-1933 років,  організацію та участь у численних  громадських акціях ,  спрямованих на утвердження демократії і незалежності  України.  
У ході святкової імпрези , окрім віншування переможців прозвучав усний  випуск журналу «Бористен» відбулося знайомство з новою книжкою видавництва  щомісячника  – «Мобілізовані серцем. Волонтери російсько-української війни »;  виступили  талановиті митці.
Також прес-конференція організаторів і лауреатів Відзнаки імені Івана  Багряного відбулася в обласній організації Національної спілки журналістів  України. 
Щиро вітаємо нагороджених!
Фідель Сухоніс  - головний редактор Всеукраїнського щомісячника  «Бористен»
  
12. Нина Турицына Антигерострат
Нина  Турицына 
                                                 Антигерострат
« История эта была настолько необычайной, что даже я, ее свидетель, не мог в нее  поверить...»
Черкавин написал первую фразу и задумался. 
Вспомнил свой первый год работы, когда юнцом, только что после журфака, он  пришел в редакцию республиканской молодежной  газеты.  Тогда она носила –  чуть не написал журналистским штампом «гордое имя» - хотя тогда это было  скорее обычное имя «Комсомолец».
Горбачевская «переделка» уже набрала обороты, но ее единственным продуктом  стала громко провозглашаемая  гласность. Более ничего осязаемого не появилось.  Наоборот, всё исчезало, причем стремительно. Как остроумно сказали в одном  КВНе:
- Гласность – это когда рот открыт, но положить в него  нечего.
Но мы-то, журналисты, радовались именно гласности. 
Это теперь газета превратилась в желтый листок, с пошлейшими анекдотами на  последней странице, с новостями из  «гламурной» жизни, которую сами  журналисты видели только на картинках.  
Тогда писалось о другом. 
Он вспомнил, как в серии статей обсуждалась американская  кинопродукция.  Актрису, с восторгом сообщалось в новостях как о примере ответственного  подхода, гримировали по пять часов, создавая образ инфернального монстра.  Сатанинский грим портил актрисе  лицо, а зрителям – спокойный сон после  просмотра этих ужасов. А в нашей статье остроумно спрашивали:
«Да, искусство требует жертв. Но  - таких? Да и искусство ли это?»
А другой подробный очерк, как мамаши из ФРГ продают своих малолетних дочек  якобы для съемок в рекламе, а там  их раздевают догола, и начинается фактически  порносессия. Но главное, мамаши, даже узнав об этом, не забрали своих чад.  Алчность пересилила материнские чувства. 
Еще бывали кинообозрения. 
Помнилась длинная дискуссия по фильму «Соседка» с Фанни Ардан и Жераром  Депардье. 
Он тогда посмотрел этот фильм пять раз, что с ним случалось крайне редко.  Собственно, за всю жизнь всего с двумя – тремя кинолентами:
«Мужчина и женщина» Клода Лелюша и «Чистое небо» Григория Чухрая. 
  «Мужчина и женщина 20 лет спустя» не произвели уже такого впечатленья. Обе  эти французские кинокартины  смотрел  подряд, в 1988.  
  Но на первую, с еще  молодыми Анук Эме и Жаном -Луи Трентиньяном,  занимал очередь сразу после первого просмотра, ради того утра  на автодроме, где  герой Трентиньяна выходит со своим товарищем, садится в гоночную  машину и  начинает  накручивать виражи под потрясающую музыку Френсиса Лэя.  А над  автодромом  - рассветное холодное небо  как высокий купол собора.  И во всем –  предчувствие любви! 
Теперь-то он знает, что оно дороже самой любви. Да, дороже, и помнится дольше,  горче и блаженней. 
«Есть горькое блаженство ожиданий». 
Дискуссия о «Соседке» тогда перешла с газетных  страниц в кабинеты и курилку.
И комментарий  рассказчицы на последних кадрах фильма:
«Конечно, их не похоронят вместе. Но если бы это случилось, я бы написала на их  могиле 
«Ни с тобой, ни без тебя».
  - Ну, зачем было доводить до этого? – возмущались в курилке. 
А Черкавину хотелось им  сказать:
- Смотрите еще раз, коль вы ничего не поняли!  Я и сам понял не с первого раза. 
Наверное, в таких делах нельзя затягивать и откладывать на потом. Надо  принимать решение. Сначала он, герой Жерара Депардье,  такое решение принять  боялся  –  у него  жена, маленький ребенок. А потом, решившись, он требует от  нее немедленного развода с мужем . Теперь уже она не готова так, сразу…  О,  сказать  можно было так много, что хватило бы на целую статью, только никто  пока в редакции от него такой статьи не ждал. Он обдумывал дома аргументы,  возражал невидимым собеседникам. Они смотрели фильм, но ничего в нем не  разглядели, только начало и конец. Голую фабулу. 
  Все женщины в редакции ходили в брюках, все курили, а, садясь, кокетливо или  привычно закидывали ногу на ногу.  И он, поработав всего месяц, тоже начал  курить.
В разговорах они использовали свои, журналистские словечки: замылилось,  дохлый номер, лажа. И в этом  был признак или  призрак некоего братства. 
Все сотрудники были старше него, а  Черкавина посадили на первых порах в  самый непрестижный кабинет:  в отдел писем. 
Писали много.  Он отвечал на взволнованные вопросы девушек:
« Мы познакомились… Кажется, я влюбилась. А он сказал мне то-то, а потом  поглядел вот так, а потом… Как Вы думаете, что бы это значило? Правильно ли я  поступила? Как мне быть  дальше?»
  Километрами, килограммами прибывали сюда и стихи. Он относил их старшему  коллеге, веселому пижонистому бородачу. Тот читал и  тут же, с ходу, сочинял  смешные пародии.
Но иногда, как жемчужина в … куче, попадались хорошие стихи или отдельные  строчки. 
Тогда они спорили. Казалось бы, всё должно было быть наоборот. Но нет. Плохие  были видны сразу, и обоим, а про хорошие стихи  возникал спор. Один говорил,  что это выше среднего уровня, а другой – что ниже. Каждый, разумеется, оставался  при своем мнении , но мнение старшего коллеги  было как бы главнее.
Черкавин чувствовал это немного покровительственное отношение, и оно,  разумеется, обижало его. 
Но  формально придраться и честно поругаться – не получалось. Повода не было.  Так он постепенно отдалился от бородача. 
И понравилось ему забегать в машбюро. Там над ним никто не шутил. Наоборот,  три машинистки встречали его приветливо. 
Одна,  средних лет, здоровалась, но  продолжала выстукивать тексты, а две  молоденькие, вчерашние школьницы, чуть не в рот глядели. Он не знал, кому  из  них отдать предпочтение: они обе были хорошенькие, стройненькие, аккуратно  причесанные. Надя на его шуточки смущенно прыскала в ладошку, а Маша  смеялась искренне, громко, а потом поднимала на него свои серые глаза,  и в них  плясали веселые огоньки.
Девчонки делали вид, что никто из-за него не соперничает, что он им просто  хороший товарищ.  А Черкавину  уже становилось  любопытно, так ли это на  самом деле. 
С первого гонорара он принес им коробку конфет. Они обрадовались,  не знали,  как отблагодарить, и с тех пор, когда бы он не заглянул, старались угостить то  печеньем, то пирожком собственного приготовления, а то хотя бы чашку чая  налить ( кофе тогда был страшнейшим дефицитом).
Он и сам не мог решить, которая из девушек ему нравится больше. Иногда,  засыпая, он вспоминал Машины большие серые глаза, а в другой раз его  очаровывал Надюшин  застенчивый вид и смех колокольчиком.
Он понимал, что если пригласит на свидание одну – со второй можно проститься.  А не хотелось! 
Радовало, что они тоже словно еще не решили, и его решать не торопили.
Так пока и шло… 
   А  вот и небольшое повышенье: его послали сделать репортаж с места события.  Он съездил и самому себе на удивление быстро набросал небольшой очерк.  Ответсекретарь отнес главному. Главный одобрил. 
Пошло в номер.
 Он уж подумывал, что уйдет с писем, но не тут-то было! 
Пришло взволнованное письмо от несчастных родителей:
«Редакция газеты «Комсомолец»!
На вас  вся надежда! Исчезла наша единственная любимая дочь  Шаура. Поиски и  обращения в милицию пока ничего не дали. Обращаемся к вам за помощью.  Дайте объявление в газете. Может, кто видел и откликнется»    
Это было необычно, но отказать редактор не мог.
Объявление  с приметами пропавшей дали. 
А дальше пошло еще интереснее. 
Через день  – звонок. 
- Ой, уберите объявление!  Нам пришло письмо с требованием выкупа за дочь.  Если, пишут, обратитесь в милицию или еще куда – дочь больше не увидите! 
- Так вы ведь уже обращались в милицию до этого письма. Они не имеют права  теперь прекращать поиски. Даже если мы напишем опровержение – это ничего не  изменит. 
- Как же нам быть? 
- Полагаться на милицию. Держите нас в курсе. (последняя фраза скорее из  вежливости или простого сочувствия).
Конечно, он зашел к девчонкам, поделился.
Они поохали, но ничего толкового не посоветовали, да он и не ждал совета. 
Старшая, Валентина Ивановна,  отвлеклась на минутку, а потом продолжила  стучать по клавишам. 
Он звонил родителям ( это были его обязанности, а скорее, интерес ) и выяснил,  что пропавшей девице от роду всего 16. На вопросы, что могло послужить  причиной и какие у них подозрения и на кого, родители отвечали неохотно,  видимо, понимая, что от этого корреспондента со слишком  молодым голосом все  равно  - говори-не говори – толку большого  не будет. Черкавин это понял и еще  больше обиделся. 
Будет! Обязательно будет! 
Но – не дали, не дали проявить свой талант.
 А  тогда уже хотелось играть роль сыщика! 
В те, ныне уже далекие годы -   23 тому!  - никто и слова такого не знал и не  слыхивал:  kidnapper. И русскими буквами его еще не писали!
Кто же открыл новую страницу в преступлениях?
Он  тогда выяснил, что  родители вовсе не так богаты, чтобы именно с них деньги  вымогать.
Узнал, что и сумму-то просит похититель ( или похитители) не такую уж  заоблачную – всего 3 тысячи рублей. Правда, тогда это тоже были деньги.  Гарнитур мебельный можно было купить или ковер. 
Узнал  даже, что эта сумма  - почти всё, что и было у родителей похищенной  Шауры. 
В милиции   велели родителям прийти в указанное место с  «куклой» - это  по  виду пачка денег, а в действительности  нарезанная в том же  формате бумага,  только сверху и снизу несколько настоящих купюр.  Эту пачку в  полиэтиленовом  пакете родители  должны были положить  в мусорный бак в каком-то чужом дворе  поздно вечером и  уйти, как требовал преступник. 
Они положили и ушли. 
По соседству, незаметные для посторонних,  дежурили два  сотрудника милиции. 
И вот ранним утром, чуть рассвело, к  баку подошел  какой-то замухрышистый  парнишка вроде как мусор выносить, с маленьким ведерком. Из ведерка он что-то  высыпал в бак, а потом сунул туда руку в рабочей перчатке,  незаметным для  постороннего взгляда движением вынул искомый пакет и сунул его в ведерко. 
 Милиционеры подошли, попросили предъявить ведро, заставили снять перчатки и  вынуть пакет с мнимыми деньгами. 
Парень начал было отпираться, да каким-то визгливым неестественным голосом.
Тогда попросили его снять куртку  с капюшоном. И нате вам – парень оказался  девицей! 
Позвали родителей для опознания. 
И родители   опознали в девице   - собственную дочь! 
Мать со слезами, а отец с кулаками  приступили к ней с простым и единственно  возможным в данной ситуации вопросом:
- Чего тебе не хватало?! 
Девица расплакалась, начала что-то лепетать о тяжелой жизни, где у  всех  одноклассниц все есть, а ей ничего не покупают. Милицию это, конечно, мало  растрогало. Сидеть всю ночь в кустах и караулить вора – удовольствие не  из  самых приятных. 
 А он тогда о другом   подумал. С киднаппингом советские люди все же были  знакомы. Американская классика. О Генри  «Вождь краснокожих». 
А  шантаж собственных родителей…. Тут, кажется, Шаура была  первооткрывателем, хотя бы в масштабах родного города. 
Вот материал в руки идет! 
Черкавин не мог упустить такой случай.  Правда, не он один желал  бы оказаться  первым, и надо было  это учитывать.
Но преимущество у него было! Он уже был, так сказать, вхож в их дом.  Поговорить, помочь – как он пообещал, явно преувеличивая свои возможности –  чтобы милиция это дело не раздувала, да просто утешить, описать невиданное и  неслыханное  происшествие  с точки зрения Шауры и всей современной  молодежи.  Ведь родителям так хочется верить, что у них  росло не чудо,  не  моральный урод  - простая  девушка, которой  одеться хочется! 
 И родители вроде «осознали» и решили простить. Особенно усердствовала мать.  Чем бы дитя  ни тешилось, лишь бы не вешалось! 
Черкавин сидел над  очерком,  не разгибаясь. 
К утру было готово!  В меру  сострадательно к родителям, в меру осуждающе – к  юной шантажистке. А главное, не забыто о нравственности.  О недопустимости  такого поведения, мещанского по сути, несовместимого с коммунистической  моралью и чуждого нам, как советским людям. 
Он был доволен собой, даже горд. 
Занес, придя на работу, в машбюро и побежал на утреннюю планерку. 
Потом закрутилось: то фотографии оценить, то письма  с утренней почты  прочитать.  До обеда сидел. 
Бородач заглянул, интерес проявил:
- Как очерк, Витя? 
- А закончил, Сан Саныч! 
- Уже? Когда успел?
- Ночью.
- Настоящий репортер! Я тоже так сидел по  ночам. 
Это он намекнул на то, что теперь репортажами не занимается. Есть у него работа  посолидней -  писать очерки о передовых людях республики. А может,  и не было  никакой подоплеки в его вопросе, только простой интерес. Поговорили. Стишок  смешной почитали. 
Вместе спустились в столовую на второй этаж. 
Там очередь как всегда. Со всех редакций народ высыпает размяться, себя  показать, на других посмотреть. 
Сан Саныч к себе пригласил после обеда. У них там уютно – кроме него еще две  женщины сидят, комнатных  цветов  из дома нанесли,  изящные композиции из  букетиков составили. И всегда  чай на столике с вареньем – печеньем. Умеют  люди устраиваться! 
Не то что у него – целый день народ в верхней одежде, осенью – мокрой, зимой –  заснеженной, лужи на полу оставляющей. 
Людмила и Любовь  (« Ах, пожалуйста, без отчеств! Мы коллеги!» ) и Виктора  угостили. Приглашали заглядывать. Они по-женски и совет могут дать.  На письма  в редакцию!  
 - А ты про что подумал, Виктор? 
- И подумать не успел!
Ответ понравился. Симпатии вроде завязались.
Так, теперь в машбюро - успели распечатать?  Или неудобно пока беспокоить?  Ладно,  к  концу рабочего дня загляну. 
А когда зашел в машбюро в пять -  его словно  водой холодной окатили.
- Мы ничего не видели. 
- Да вы что? Здесь, на рабочем столе, оставил. Там еще название такое, в глаза  бросается! Как можно было не заметить! 
- А какое название? 
- «Таких преступлений еще не было»  Фамилии фигурантов дела, конечно,  изменил, но суть-то осталась! 
 Машинистки,  все трое, смотрели на него, а у него холодело в груди.  Черновика  нет.  Вернее, то, что он им отнес, и было черновиком. 
- Да не было здесь ничего! 
Он стоял ошеломленный.  Такого подвоха от  них – никак не ожидал!  
Зайти к главному нажаловаться? Поди теперь докажи! Один Сан Саныч в курсе, да  и то – как?  С его же слов! Материала Саныч и в глаза не видел. 
 Черкавин потерянно побрел к себе в конурку. Сел и стал вспоминать. Может, он  заходил куда-то, а  теперь вспоминаются его обычные действия:  забросил текст  на распечатку и пошел к себе? Да  нет же, обычные  действия были и сегодня.  Зашел, положил… А потом, что было потом?  Оперативка, обычная текучка.  Похвастался Санычу.  Пошел на обед.  А перед обедом – с ним, кстати! –  забежал  в туалет.  А Саныч  в это время где был?  Машбюро рядом. У девчонок тоже в это  время обед. Неужели позавидовал и забрал?  Он  всегда   словно  покровительствовал ему,  а тут птенчик решил сам полетать. 
Черкавина словно кольнуло.
Кому верить? На кого надеяться? 
Он ехал домой и вспоминал отрывки из своего очерка. 
«Слезами горю не поможешь» - почему-то вертелось в голове. 
Пришел – и сразу заперся в своей комнате. 
- Ты хоть ужинать-то будешь? – раздалось под дверью.
- Потом, мамочка, потом. 
Он  быстро, пока не забыл, стал набрасывать абзацы.  Кое-что стерлось в памяти,  но можно и заменить более удачными оборотами.
Мама подождала час, а потом все же поставила ужин прямо на рабочий стол. 
Он что-то черпал с тарелки, запивал чаем и все писал, писал. 
К позднему вечеру все же сумел окончить. 
Утром он был внимателен как никогда. Дальше тянуть было некогда.  Перепечатанный машинистками текст надо будет отдать сегодня же к вечеру  дежурному редактору, а тот, прочитав,  положит завтра утром на стол  ответсекретарю.
- Вот смотрите, Валентина Ивановна,  на стол кладу!  Потом не говорите, что не  видели! 
- Хорошо, хорошо,  - чуть раздраженно ответила Валентина, -  Зайдешь после  обеда. Я распределю. Девчонки еще не подошли. 
На часах было 8.55. 
Хотел постоять и дождаться, но Валентина посмотрела  на него, даже не скрывая,  что ждет его ухода, и он ушел.  
Понятно, ей тоже неприятно за вчерашний   инцидент, даже если ничего нельзя  доказать.  
Только зашел к себе – зовут на ковер:
- Направляю тебя на районную комсомольскую конференцию. Отчет – к … числу.
А такое-то число – уже через два дня.
- А можно спросить?  Насчет моего очерка? 
- Так пообещал ведь уже!  Напечатаем! 
Полетел на конференцию! Окрылённый! 
Конференция продлилась и после обеда, так что в редакцию он успел к концу дня.
Забежал к себе, и сразу, скинув плащ, в машбюро.
- Напечатали?
- Чего?
- Как чего? Мой очерк! 
- А, еще такое название… Про преступление.
- Да.
Валентина Ивановна оглянулась. Девчонки собирались уходить домой, уже  береточки перед зеркалом надевали.
- Вы напечатали? – спросила их  нехотя.
Надюша потупила глазки, а Маша, наоборот, вытаращила с деланным удивлением.
Ответ был понятен и без слов.  
Девчонки попытались отговориться нехваткой времени. Выразительно  посмотрели на часы. Да, время идти домой.  Валентина Ивановна не стала их  задерживать на сверхурочную  работу…  
А с Черкавиным   вообще не посчитала нужным объясняться. Без вашего, мол,  очерка разогнуться некогда.
Только кивнула на кучи рукописей, дожидающиеся своей очереди.
- Ладно, -  примирительно сказал Черкавин, -  я сам. 
- Что сам? Печатать сам будешь? – спросила Валентина Ивановна.
- Ну, печатать я умею. Не так быстро, как Вы…
Она улыбнулась. 
- А где ж печатать-то  будешь?  Машинка дома есть?
- В том-то и дело, что нету. 
- Чем же я могу помочь?
Однако смотрела она уже сочувственно и говорила извиняющимся голосом.
Черкавин осмелел.
- А можно Вас попросить? 
- Попроси, - разрешила.
- Я бы здесь сам и напечатал. Мне завтра утром  надо  ответственному секретарю  отдать!
- А, вот как, - протянула Валентина, - сочувствую!  Что же за весь день не  заглянул, не поторопил. Я бы девчонок посадила за твой очерк.  Другие бы пока  подождали. Им-то –
не горит! 
- Меня целый день в редакции не было.  Командировали на конференцию. Про нее  еще отчет писать…
- Понятно.
- А Вы бы мне машинку доверили, я бы и напечатал … -  самым вкрадчивым  тоном попросил Черкавин.
- Да ведь не положено! 
- Ну, не домой же, ясное дело! 
- А, здесь хочешь остаться?  Ну, это в принципе не запрещено.  Если кому-то  срочно. Только это… Мне сидеть тут с тобой некогда. У меня как назло дома  гости…
Он не дал  ей договорить:
- Так я ведь и не прошу на меня время тратить,
– он набрал воздуха в грудь и выпалил, - А Вы не могли бы меня тут оставить?  
Она подумала и сказала:
- Значит, ключ тебе дать?  Да, теперь уж никого в редакции не будет.  Уборщица  приходит в 7 утра,  а ты к этому времени  успеешь, наверное…
- Конечно, успею!  Можете, если  все же сомневаетесь, и вообще никому не  говорить. А то, что я мимо вахтерши поздно пройду – так это часто в редакциях  бывает, когда «срочно в номер». Так ведь?
Она опять согласилась. 
В те благословенные времена никто на вахте паспорта не проверял.  А в редакции  иногда собирались молодые поэты на обсуждения своих опусов. 
Она протянула ему ключ, но предупредила:
- Изнутри он плохо закрывает. Да мы  никогда изнутри не запирались. 
- Понял. Рисковать не буду!   Закончу – запру снаружи! 
- Попробуй.
Ключ легко вошел, легко повернулся в замке.
- Порядок! 
- Ну, счастливо оставаться! 
- Спасибо Вам, Валентина Ивановна! 
Она ушла, а Черкавин остался.
 Хорошо! Один на всем своем 8 этаже, никто не мешает!  
На 9-м и последнем, 10-м,  этажах  только какие-то конторы, а  редакции ниже. Их  тут много, почти все городские газеты. 
Он огляделся, выбрал машинку в самом дальнем углу, за шкафчиком ( вдруг кто  заглянет, хоть это маловероятно -  так его и не видно).
Вставил первый лист и начал выстукивать по клавишам. 
Потом вспомнил, что с самого обеда, проглоченного наспех в буфете на  конференции,  ничего во рту не было. Надо бы чайку поставить да в пакете  остались пирожки из того же буфета. 
Включил электрочайник, взял бокал  – считай что свой,  всегда у них в машбюро  именно из него пил, -  заварил себе в маленьком чайничке ( пакетиков тогда еще  не было) чай  и приготовился почаевничать.
Запах какой-то странный от чая…
Понюхал еще раз. Гарью воняет. Посмотрел внимательно. Нет, всё правильно  сделал. Чайник выключил, штепсельную вилку  из розетки  вынул.
Он сел и начал есть пирожок, прихлебывая чай. 
Теперь воняло от пирожка. Он осмотрел его со всех сторон.  Пирожок как  пирожок! В меру подрумяненный, не горелый 
 Но ведь несет  гарью! Может, из коридора?
Он подошел к двери и осторожно выглянул.  
Под самой дверью горела какая-то куча. Столб дыма валил из нее и разъедал глаза.
Языки пламени вырывались снизу и подбирались к машбюро.
Он в ужасе захлопнул дверь. 
Срочно звонить  01! 
Он посмотрел по сторонам и вспомнил, что телефона в машбюро нет! 
Открыл окно и хотел закричать вниз прохожим. 
Но посмотрел в эту глубину, где редкие прохожие казались муравьями и с  чувством полной безнадежности понял, что никто его не услышит и даже пожара  пока не заметит:  на улице было еще светло, солнце  палило  вовсю и не думало  идти на закат.  
«Надо мной – никого, внизу – тоже. Только вахтер на первом этаже»  -  промелькнуло в голове. 
Значит, надеяться не на кого. 
Сгореть или разбиться, выбросившись в окно? 
Одинаково страшно! 
Хотя, может, кто-нибудь тоже задержался на работе?  Надо стучать по батареям,  надо кричать! 
Он  оглянулся, чем бы постучать. Ничего под рукой не было.
И тогда в ужасе он заорал не своим голосом.
И услышал ответный дикий вопль! 
- Спасите!  - кричал он кому-то.  - Горю!
В коридоре началась какая-то беготня, стук.  Не сразу  догадался, что это гремят  ведрами. 
Неужели спасен? 
Дым еще шел,  черный, вонючий,. Но  когда наконец из коридора открыли к нему  дверь, огня уже не было. Так, отдельные затухающие язычки.
В коридоре стояла… Надя! 
Напуганная не меньше него, грязная и мокрая.
- Господи, - только и смог он выдохнуть и закашлялся. 
- Разве Вы не ушли домой? Я думала, там никого нет…
- Не понял, - ответил он, - а ты-то почему здесь?  
Ему вдруг подумалось, что возможно, Наде стало неловко, и она  решила все же  распечатать его черновик с очерком, и вернулась для  этого?
И спасла ему жизнь! 
Но она страшно смутилась от его вопроса и заплакала.
- Никому не говорите, ладно?  - она почему-то решительно перешла « на Вы». –  Я  же не знала, что Вы здесь. Я сейчас всё замою. Будет незаметно.
Он смотрел на нее во все глаза. Она еще больше смутилась и даже как будто  испугалась чего-то. 
- Рассказывай!  - решительно приказал он. 
- А потому что не нужно, не нужно никому это знать, - она захлебывалась в злых  слезах, - а Вам лишь бы сенсация была:   «Ах, какое новое невиданное  преступление!»  А зачем знать про  еще не виданные!  Вы фактически не боретесь  с преступлениями, а толкаете на них новых, новых…  - она запнулась, подбирая  слово, - Может, они бы сами не додумались, если б Вы им не подсказывали.  Ненавижу детективы!  - вдруг убежденно и зло закончила она свою сбивчивую  речь.
Однако Черкавин ее понял.
- Так вот почему ты тянула с моим очерком. А в первый день?  - вспомнил он –  Это ты спрятала мой черновик? 
- Я его сожгла!  - она в первый раз посмотрела ему прямо в глаза .
- Думала, этим и закончится? Восстановить текст я уже не смогу?
- Зачем Вы это пишете? «Преступление, которого еще не было» - передразнила  она название, - А теперь, после Ваших очерков – будет!  Для них ( она не уточняла,  кто эти они)  это как пример, как указатель…. Неужели Вы сами не понимаете! 
- Теперь, кажется, понимаю. 
- Вы  меня  не продадите, нет? 
- Предадите, хочешь ты сказать?  - он устало выдохнул. – Мой полы.  
 -