1. Тамара Алексеева. Легкие туфли
Тамара Алексеева.
Легкие туфли
Мне непременно надо было завоевать расположение моего врача - онколога. Он меня ненавидел. А я где-то прочитала: надо обязательно сделать так, чтобы твой врач всей душой хотел твоего выздоровления… Тогда вас уже двое против болезни. Вдвоем против одной смерти – все легче.
Я не понимала, за что и почему он меня ненавидит. Сначала внушала себе, что это мне просто кажется, ведь я – человек мнительный, способный из мухи сделать слона. Но факт становился фактом: он смотрел на меня с нескрываемым раздражением, игнорировал все мои страхи, кричал и даже иногда заставлял встать подальше от него, желательно у самой двери. Была бы его воля, вышвырнул бы меня еще дальше: из кабинета, на улицу, прямиком в мусорный бак. И для верности захлопнул бы крышку…
Я бледнела и покрывалась испариной. Ловила его взгляд как единственное спасение. Но отчетливо, всем существом, чувствовала полное отсутствие даже малой доли сострадания.
Разве трудно было ему, даже ненавидя меня, выдавить из себя слова надежды?  Зачем женщине в расцвете лет знать, что ей осталось жить несколько месяцев?
«Скажи, - шептала я по ночам, - скажи, что анализы перепутали! Скажи, что нашли новое лекарство! Придумай, как меня обмануть! А я поверю, непременно поверю. И справлюсь».
   Скрестив руки, он сидел за столом, исподлобья, мрачно и сурово следя за мной. Вся его поза, пасмурно-голубые глаза выдавали стремление поскорей избавиться от моего присутствия. Выйдя из кабинета, я долго стояла у двери, прислушиваясь к звукам голосов. Иногда  кто-то выбегал с заплаканными глазами. Но это не приносило мне облегчения.
«Нет, только меня одну он так ненавидит. Только меня…»
Последняя крошка надежды рассыпалась, когда я решила прямо спросить его.
-Борис Иванович, скажите мне правду. Вы ненавидите меня или мне это только кажется?
  Он молчал, перебирая на столе бумаги.
-А была ли у вас больная, которая вела бы себя хуже меня?- зашла я с другой стороны.
-Нет, - твердо ответил он. - Хуже вас никого не было.
Я перевела взгляд на медсестру. Она молча кивнула головой, подтверждая его слова.
За  моей спиной грохнула, захлопнулась дверь, как крышка гроба.
Ночью мне приснился сон: я искала сказку о негибнущей птице. Она была настоящей, огромной, как шум океана. Если ее найти, то можно больше ничего не бояться... 
На приеме я снова обратилась к доктору:
-Вы сказали, что хуже меня пациентки еще не было? А была хоть одна - лучше? Кто вам понравился?
Он посмотрел, словно увидел меня впервые.
-Была. Одна девушка.
Он резко замолчал.
- Входила в кабинет - с ярко-алыми губами, в легких туфлях на высоком каблуке,. Смеялась. Никогда не жаловалась. И только я один знал, чего ей это стоит. Она умирала.
-Никогда не жаловалась? - переспросила я. - А как же ведут себя все остальные?
-Все остальные?- переспросил он. Его гладкое и спокойное лицо исказилось, озлобилось, светлые брови сошлись вместе.
-Вы все похожи на одноликую толпу. Я давно перестал различать лица, перестал сострадать. Поместил мои чувства в сосуд и крепко закупорил.  Вы все, будто роботы, словно с одного конвейера сошедшие: сплошные глаза, язык, губы. Говорите одни и те же слова. И у кого есть надежда, и у кого ее нет совсем - не имеет значения. Вы кричите, жалуетесь, ноете, вопите. Один огромный нестерпимый гул. Словно у нас концлагерь, а мы, врачи - фашисты, ставящие на вас нечеловеческий опыт. Но ведь это лечение - оно тяжелое. Это надо принять. Вытерпеть. Потому что бывает, выпадает - надо.  Что мы можем сделать с «невозможностью вытерпеть»? Что я могу?
  Она была одна. За много лет. Я слышал стук ее каблуков, когда она шла по коридору. Никто и никогда не обует такие туфли, проходя лечение. Она пахла  ветром, ручьями.
   Посмотри вниз, на свои тапки. Это уже факт поражения. И после этого вы  требуете нашего участия? 
  Одно мгновение мы смотрели в глаза друг другу. Еще секунда - и его лицо вновь стало недосягаемым для меня. Он больше не смотрел в мою сторону. Жестом руки показал на выход…
  Я шла с опущенными глазами. Брела, плелась, тащилась к выходу, еле переставляя ноги в тапках. Если во мне совершался какой-то перелом, то он не растекался свежим ручьем, не пах ветром. «Я этого не выдержу, нет».
  Следующий раз на приеме я переобулась у двери в легкие кремовые туфли. Высокие каблуки, запах новой кожи. Тапки оставила на стуле в коридоре. Подняться на третий этаж в тапках уже было подвигом. А на каблуках я взяла бы данную высоту только  ближе к ночи.
  Ни один мускул не дрогнул на лице Бориса Ивановича.
Захотелось швырнуть в него все предметы, лежащие на столе, разорвать карточки больных и его голубой халат, разбить цветочные горшки на подоконнике... Он не заметил, нет, заметил - и мои алые губы, и главное - легкие туфли на каблуках. Дело, вероятно, было не в туфлях - просто он был влюблен в ту девушку. А она была красива! Вот и вся разгадка.
«Истощились чудеса твои, лысая. Его сильные руки непосильны для твоего ума».
Ночи стали особенные, безответные.
«Кап», «кап»,- за окном. И в землю - навсегда. « Мама, ты чего так, чего стала дождевой водой? А сказка про Негибнущую птицу? Я бы тогда крикнула: «Темнота, это птица! Птица, это темнота!»…
  Мой рассвет – невозможность начать жить заново.
  Но однажды я ему улыбнулась…
  Вспомнила, как на лучевую ходила, и вдруг рассказала Борису Ивановичу: 
   -Больные мне сказали, что на лучевую надо обязательно одеться во все черное: длинную черную юбку, блузку и замотаться в темный платок. Чтобы не было облучения. Так объяснили. Я все сделала. Еще чулки натянула шерстяные. Ботинки большие оказались, не по размеру, зато черные-пречерные. Все оборачивались, когда я шла по коридору: врачи и медсестры. Может, заметили, что ботинки гуашью подкрасила? Так ходила несколько дней. Потом меня врач по лучевой в кабинет пригласил и стал осторожно расспрашивать - не баптистка ли я случаем? Я объяснила ему, что меня предупредили. «О-о-о, слава богу,- сказал Андрей Карлович,- а то уж я и не знал, как с вами себя вести».
-Вот, - закончила я, смеясь. - И я с таким облегчением все это скинула. Радость дня была. 
-Вас что, разыграли?
- Разыграли? Вот уж неправда.
-А разве вы не обратили внимания на одежду других больных? Ведь в черном там никого не было.
-Не обратила…
-О чем вы думали? Вообще, думаете ли о чем – хоть иногда?
- Я, наверное, думала про неубиваемую птицу…
-Что еще за птица?
   Надо было остановиться, это же мое, нелепое. Из детства.
Губы дрожали. Чего ты, лысая, боишься, чего?
- Сказка такая есть. Про Неубиваему птицу. Само имя ее говорит - она приходит к гибнущим. Как спасение. Кому явится и хлеб съест, тот жив будет. Крошки хлеба ей надо оставлять.
- А как… как вы все это связали в своей голове: розыгрыш и птицу эту?
-Ее никто не видит. Говорят, она прозрачная. Я подумала - она может быть и черной. Ведь ночью особенно ее ждешь. Вот я в черном там шла. Это же как заклинание, понимаете?
-Ага. Все очень теперь понятно. А фамилии больных, что вас разыграли, случайно не помните?
  Борис Иванович резко  встал. Повернулся ко мне спиной, лицом к окну.
-Ну, бабушка одна, потом еще две женщины. Но откуда же я знаю их фамилии?
Я, конечно, знала, всех же нас вызывали по фамилии. 
Он был настойчив, я молчала.
-Вы человек доверчивый? - удивленно спросил он, повернувшись ко мне.
-Нет.
-А почему же вы поверили такой глупости?
-А как не верить? - удивилась и я.
-Чаю хотите?
Шутит, что ли? Он для меня не совсем человек был. Как описать его? Мороз синий. И я вдруг:
- В это время суток предпочитаю квас с редькой.
Все стало удивительным в кабинете его, залитом солнцем. И уже не мой, впервые прозвучал -  его смех. Начался с улыбки, потом в кулаке, прижатом к губам, пузырями, а потом накатило. Все хохотало - синие глаза Бориса Ивановича, халат колыхался - не такой синий, как глаза, а бледно-голубой. Кабинет со всеми лучами солнца, я - с алыми губами до ушей, сотрясались от хохота. Представляете, как это выглядело?
-Все в порядке? - заглядывали люди.
   И я хотела, чтобы он смеялся еще и еще…
   Я поняла, поняла, чем смогу превзойти ту девушку. Пусть она была молода и красива. Я догадалась, чем могу ее красоту переплюнуть…
Я знала много историй, не зря же все же книги писала.
Выискивала в своей памяти все самое смешное, будто лазала в сад за вишнями. Собирала их, самые крупные, мокрые от дождя, сочные и приносила ему.
После приходила в палату - падала и три дня лежала, не шевелилась. И так все время… Я радовалась - как в первый день земли. Долго- долго…
-Ты и про «легкие туфли» поверила? - как-то раз спросил меня  Борис Иванович. 
Я машинально кивнула головой. «Не может быть»…
-Это же моя мечта была. Об идеальной больной.
А я свою сказку не намечтала. Она у меня - была. Неубиваемая птица с голубыми перышками…