Прощание с героем

Когда ты поднимаешься с листа -

Двухмерный, голый, в пятнах свежей краски -

Душа твоя бумажная чиста,

А имя не нуждается в огласке.

Ты прячешься стыдливо в переплет,

Пока я вырезаю белый китель.

Под ножницами трескается лед -

Твоя трехсотстраничная обитель.

Ты в профиль тоньше бритвы. Встань анфас.

Ступи на стол, потом на пол немытый.

Я вижу в глубине чернильных глаз

Любимый образ, мной полузабытый.

Теперь иди и не смотри назад.

Тебя ждет мир, осенний и прекрасный,

И золотой ручей, и дымный сад,

И Млечный путь, по-августовски ясный.

Неси, как знак, высокое чело,

Прямую спину, плечи в эполетах.

Четыре года было мне светло,

Но нужно отпустить и это лето.

Вернись за мной в холодный, темный год,

Когда не станет совести и чести,

И поклянись, что смерть сейчас пройдет,

А дальше - новый том, но вместе.

Вместе.

Татка

Татка, не плачь. Это время такое гнилое.

Если не мяч, так развод, не развод, так киста.

Лето – как мачеха: серое, дымное, злое.

Грязной водой размывает опоры моста.

Татка, я выросла видишь какая большая?

Ноги стоят на земле, голова – в облаках.

Спит в волосах журавлей перелетная стая,

И прорастает лопух на немытых руках.

Я подержу тебя в теплых чумазых ладонях.

Здесь не бывает ни ветра, ни мокрых снегов.

Татка, твой мяч никогда, ни за что не утонет.

Я эту реку не выпущу из берегов.

Татка, вот деньги. Возьми и настрой фортепьяно.

Я до утра подлатаю трухлявый мосток.

Гаммы Шопена толпятся и плачутся пьяно,

Ходит во тьме ходуном золотой молоток.

Татка, мы живы. За нами последнее слово.

Брезжит за мутными окнами зимний рассвет.

Можешь играть без опаски. Я выловлю снова

Мяч из реки, у которой названия нет.

На чердаке

Чердак - что чужая душа:

непроглядный, глубокий.

Сам черт сломит ногу

в завалах комодов и стульев.

И светится только квадратик

окна синеокий,

Да слышно гудение дальних

встревоженных ульев.

Давай посидим на облезлом

зеленом диване,

Подышим впотьмах золотой

заколдованной пылью.

На грязной стене,

как на сломанном киноэкране,

Проходит высокий старик

с оплетенной бутылью.

Он жил тут лет двести назад

со сварливой старухой,

Растил дочерей, не буянил

по праздникам даже...

Собравшись с последними силами,

квелая муха

Садится на щеку пластмассовой

куклы Наташи.

Спускаясь, коснись осторожней

брюзжащих ступеней.

Не трогай трухлявой щеколды

в густой паутине.

Пусть спят бестревожно

чердачные мирные тени,

И яблоки юности зреют

на кухне в корзине.

Primavera

Мне чудится в тебе имперский лев,

Сошедший с нидерландского штандарта.

Ковчегом отразился старый хлев

В речной воде и белом солнце марта.

Твой быт, как имя, ладен, свят и прост.

Над головой – лишь Южная корона.

Лучи твоих распущенных волос

Охвачены, как лентой, вербным звоном.

На голубых слепящих зеркалах

Твой первый след щемяще, страшно тонок,

Но ты не помнишь, что такое страх –

О, спи без снов, божественный ребенок.

Последняя незрячая метель

Откроет чрево лишь несущим мирру.

Твоя рука качает колыбель.

И потому ты будешь править миром.

Апрель

Письмо, подложенное скромно

Под уголок половика,

И стих, что хлещет неуемно

Из горлового родника, -

Все полнится весенним звоном.

Как наша улица светла!

Склоняется с полупоклоном

К сараю дряхлая метла.

Немытый дом как будто чище

И сам гремит дверным кольцом.

Пятнистый голубь просит пищи

Вполне в согласии с Творцом,

И с тонких крыльев голубиных

Струится свет - благая весть:

Что счастья нет, и нет причины,

Но просто радость,

Радость - есть.

Фотоальбом

Невкусен воздух. Тесен старый дом.

Все кажется излишне суетливым.

Я окунаю лоб в фотоальбом,

Как в Амстел под зеленой юбкой ивы.

А там - голубоглазый Дюссельдорф,

И чопорный Берлин с горчайшим кофе,

И Амстердам, пылающий, как торф,

Настолько узкий, что не виден в профиль.

За августовским днем проходит век,

И свет сочится - золотой и липкий.

Вернувшийся в июле человек

Сживается с допущенной ошибкой.

Отдай меня, далекая страна,

Верни меня назначенному месту -

Хотя я даже родине смешна,

На среднерусском фоне неуместна.

Я чую бурю в скрипе половиц,

И все тревожней липовые тени.

Не вынырнуть из глянцевых страниц

И не подняться с зябнущих коленей.

***

Ты солнце, и срок твоей жизни

Отмерен железным клином:

Лишь только тень удлинится,

Как ты умираешь в море.

Но если ты станешь морем,

Зачем мне жилище в дюнах?

А если ты станешь горами,

Зачем мне дом на равнине?

Гляжу на тебя исподлобья,

Но ты на меня не смотришь

И снова проходишь мимо,

Чтоб лечь в золотые воды.

Я знаю, что солнце вечно,

Что ты поутру воскреснешь,

Но как мне прожить это время,

Пока тебя нет на свете?

Голландия

Мне снился ты – и странная страна:

Кусочек осажденной морем тверди,

Как марка на индиговом конверте,

Под штемпелем волнистым чуть видна.

Взяв за руку, ты вел меня над ней,

И с высоты полета цепеллина

Я видела дома, мосты, равнины

И палубы старинных кораблей.

Как часовой мудреный механизм,

Рожденный в приальпийской деревушке

И сломанный среди других игрушек,

Я отдала тебе в починку жизнь.

Ты взял ее в ладони, как птенца.

Горячим маслом смазал шестеренки,

Завел ключом серебряным и тонким,

Чтоб двигатель вращался без конца.

По медленной реке текли фрегаты,

И я сказала, мучась и любя:

Ты как земля. Я вышла из тебя

И снова возвращусь в тебя когда-то.

До света

Забытый на веранде на ночь свитер

Покрыт росой, как жемчугом расшит.

Бутон, пока тугой спиралью свитый,

Над изгородью каменной дрожит.

Ни шелеста, ни шороха, ни слова.

Лишь «Ante Lucem» тяготит карман.

Забился под крыльцо дракон садовый

И выдыхает палевый туман.

Приблудный рыжий пес с хвостом-обрубком

Следит за контрдансом облаков,

И в старомодной, неподъемной трубке –

Ни длинных, ни прерывистых гудков.

Дыши, покуда воздуха так много,

Что он встает в гортани, словно кость,

Покуда большеглазая тревога

Не поднесла рябиновую гроздь.

Все чудеса свершаются до света.

Под сердцем зреет первая строка,

И символом Новейшего Завета

В моей руке лежит твоя рука.

Сон

Усталость стелет мне постель,

В затылок дышит неотступно,

Как обозленный дымом шмель

Или тюремщик неподкупный.

Усталость – пыльная парча,

Плита из мокрого гранита.

Не надо вызывать врача:

Я в январе еще убита.

Пишу стихи, пью чай, хожу

По матовой земле московской,

А как присмотришься – лежу

На облетелом Востряковском.

Не чувствуя ни рук, ни ног,

Тугим клубком свернулась с краю

И деревянный потолок

Во сне локтями подпираю.

Лета

У дерева жизни и смерти - серебряный корень,

Кора костяная: ударишь - и эхо несется.

Внизу - непроглядный мазут изначального моря,

Вверху - негатив облаков с полукружием солнца.

Оленьи рога вместо веток; из каменных почек

Железные листья, которые ветру не сдвинуть,

Рождаются с матовым блеском, и северной ночью

Им вечно звенеть и над темными водами стынуть.

Я каждую полночь, разбужена смутной заботой,

Сижу на ветвях костяных и гляжу в эти хляби.

Зеленые своды пустого подземного грота

Подернуты рябью.

Как холоден мокрый подол домотканого платья!

Тяжелый кувшин не удержишь больными руками.

Но снова прилив – и досадная слабость некстати.

Все льется по кругу живая,

бессмертная память.

Рождение

Я прорастаю маковым зерном,

Лимонной костью, виноградным усом,

И ты подносишь мне кувшин с вином –

Последний из волхвов с легчайшим грузом.

Я возвращаюсь из небытия,

Из сладкого густого чернозема,

Обратно в лучший мир – где ты и я,

Где свет в окне, и тополь выше дома.

Прими меня, как в самый первый май,

Дай телу жар и жадное дыханье,

И до утра – держи, не отпускай,

Не позволяй любому расстоянью

Зеленоглазой змейкой проскользнуть

Между сердец, ладоней, лбов горячих.

Сплети мне новый, крепкий, ладный путь –

Взамен туманов и болот незрячих.

Роса кропит полынь и зверобой,

Рассвет идет, травы не задевая,

И ты со мной – ликующий, живой,

И я с тобой – счастливая, живая.