 |
|
|
Маргарита Борцова Стихи |
|
Притулился он, счастьем отторгнутый, в ржавой пасти суглинка навек, стебельком, с корневища оторванным, мой чужой дорогой человек, чья душа то бродяжкою горькою бесприютно скиталась в степи, то ревела лавиною горною. А теперь нагулялась и спит. И над нею не тешатся вороны, и пичуга над ней не поёт. Смотрит небо, как в разные стороны ветер чёрную ленточку рвёт. И стою я, простором омытая, над крестом в налетевшей тоске, как слезу, карамельку забытую в опустившейся маю руке.
ЗЕРКАЛО А. Где встречались мне те глаза, до краёв налитые горем, затаённые будто море, над которым встаёт гроза?
Подойти к тебе, не смолчать, чтоб не горбиться в униженье. Ты обнимешь в одно движенье – вспыхнешь пламенем, как свеча.
Вот надвинешь на лоб платок, и, как в зеркале, повторю я. Я твоей немотой горюю, я пойму тебя как никто.
Но стоять нам по два конца – у чела и в изножье страсти, нищим ангелам разной масти – двум ответчицам у истца.
* * * Скажите, как? Скажите, где? В каком огне, в какой воде своё искать мне отраженье? Лишь сны твердили: быть беде, когда никто, ничто, нигде мне не сулило пораженья. Лишь сны шептали: начеку пребудь и свечку перед Богом затепли в дальнюю дорогу и сердце вырви, как чеку. Твой мир взлетит ко всем чертям, всё станет призрачным и шалым. Но я от вещих снов бежала, закрыв глаза, с судьбой шутя. И вот теперь не клином клин, а болью боль поправши, всуе, я наспех жизнь свою рисую и мну в руках, как пластилин.
* * * Сколько можно, скажи мне, Розам свежесть беречь? По мороженым жилам Крови некуда течь. Блёклым небом две птицы о четыре крыла. Может, лёт их лишь снится? Может, я умерла, как те розы? И в праздной, стылой неге своей о хорошем, о разном не могу, хоть убей. Где безмолвие дремлет в глинозёмных полях, где когда-то объемлет рыжим пухом земля, у знакомой ограды в близкой сени креста притворяться не надо, что душа не пуста.
* * * Горе земное и море небесное вечность сливает вдали. Снова стою над развёрзшейся бездной я, солоно сердце болит.
Чёрную долю слезами не вымоешь, болью не вышибить боль. Если у Бога прощенья не вымолишь, долу склонись пред судьбой.
Море шумело здесь – было, да высохло, пало к ногам ковылем. Души бредут поднебесными высями, прах прорастает быльём.
По-над тоской моей, зимами-вёснами, сонно плывут облака. Стать бы вот так же – слезой мне, а после бы – пыльной ракушкой в руках.
* * * Ты оказался не бог – жалкий мальчишка подпасок. Тысяча первой из сказок мой ты покинул порог.
И застонала душа, горше заплакать не в силах. Милостей Бога просила я у тебя, малыша.
Ты ли судьбе супостат, даром что росел и грозен? В росных полях при берёзах дудочки песня проста.
Вот и паси своих коз робкое стадо на воле. Терпкой полынью-травою козье горчит молоко.
* * * Чем наделяет старость, кроме долготерпенья? Стойкой была и стала лестницей в пять ступеней. Резво по мне взбирались в ночь, не потупив взора. Смолкой застыли раны у древесины в порах. А на моих ладонях даже сучки очнулись. И потянулись вольно, и небосвод качнули. В небо взметнули стрелы и зашумели сосны. Тех озорных и смелых с лестницы ветер сбросил. Чтобы Господь степенно с неба ступил на землю, лестницей в пять ступеней хвойное стало семя.
* * * Жизнь с метеорной мелькнула скоростью, никому не бросив надежд круги. Ты говорил: мы никогда не поссоримся – мы умнее прочих других. Сами с усами, могло б иначе, но свили мизинцы перед твоей кончиной, в час, когда смерть шампура оттачивала и клала на лицо морщины. Не признаю мольбы бессилие, крест с плешиной по левому краю. Вопреки, – став ещё красивее, – жизнь в подкидного я переиграю.
* * *
Жизнь качнулась сегодня во мне – робко-робко, как колос в зерне. В полушёпот, очнувшись в ночи, беззаконное сердце стучит.
А казалось, каюк и финал… Как под рясой черницы узнал и у Господа вырвал из рук мой огонь ты, нечаянный друг?
Не прощает Господь наготы. Чем, сказал мне, откупишься ты? За вчерашние раны и боль я еще поквитаюсь с тобой.
Две свечи задрожавшей рукой – за здоровье и за упокой. Пусть при свете грядущего дня мой Господь не узнает меня.
* * * Папа, припомни, как сто лет назад ты бил по лицу за дырку в тетради. а ночью сегодня была гроза – и стало страшнее мне ровно на день. Мы все не бессмертны – и ты доказал, что жизнь – только первая смерти стадия. Но эту тетрадь ты с собой не взял, когда уходил налегке на вокзал. Ты даже «прости» никому не сказал, а мы все тянулись понуро сзади. И та тетрадь растворилась в слезах. Скажи мне, отец, так чего же ради ты бил по лицу целый век назад за глупую круглую дырку в тетради? Упрямо стою я, печаль тая, губа-сковородником – дочка твоя – я стёркой скруглила неба края – и мы уйдём с тобой, батя. Как в сказке, шагнём за дола, за моря, где будем вдвоём мы: лишь ты да я. А пропуском в вечность нам будет заря в той самой дырке в тетради.
* * * Что жизнь и смерть? – Парение над бездной, поманит закорючка-запятая. – Не буду больше, Боже, – но воскресну, затычкой из бутылки вылетая.
Земля моя, сомкни свои объятья. Не дай мне на суде, темнея ликом, в ошмётках истлевающего платья предстать перед позорищем великим.
Где лучше быть забытым, чем прощённым, где слаще быть убитым, чем любимым. Где Бог-отец, надув тугие щёки, на дудочке играет херувимам.
– Ужо, – кивнёт он, – и споёшь, и спляшешь, мне одному и никому другому. Но пласт земли на грудь плотнее ляжет, и корни трав привяжут цепко к дому.
* * *
Дай мне, Господи, нечто, похожее на звезду, Шестикрылое, звонкое, тёплое, как ладонь. Полечу за край света, а хочешь – пешком пойду. Междуречье кончается там, где царит огонь.
В языках его пляшет берёзовый мой язык, рассыпаются в пепел пустые, как сор, слова. Там свободы и вечности вновь постигать азы, На наречье ином говоря, что судьба права.
Вот она и научит простейшему ремеслу – без иголки, без нити заветный пошить узор, Спелым яблоком Евы навстречу добру и злу плоть души выставляя на жадный толпы позор.
Пусть не уголья душу прожгут мне – слова мои, но возникнет звезда та, в молчанье к себе маня. И пускай справедливость не выше земной любви, Серафим шестикрылый укроет от тьмы меня.
* * * Музыка на цыпочках танцует на пороге ветреного мая. Сохранить мотив пытаюсь, всуе звёзды нот ладонями сжимая. Но летит, и кто его удержит – только знобкий холодок по коже. Не помогут лёгкие одежды, может быть, мечты согреют; может быть, еще не всё пропало, всё еще вернется этим летом, где в преддверье сказочного бала в счастье попугай раздал билеты.
* * * А кто же тебе скажет – высоки небес веки, – что рябо твоё солнце? Что сохнут твои реки, что пресны твои губы, а руки твои – плети? Что волосы, как пакля, и в них серебра рана. Что глупо слезам падать, а лепо – дождям рваным. Кто скажет вот так – грубо – что больше тебе не петь и, что стёрты твои звёзды и мёртвы твои петли? Что книге твоей жизни названье дано: «Кара»? Кто скажет тебе первым: пора собирать камни?
* * * Непогодь хмурая, дикое поле. Ветер скребётся в окно. Счастье, несчастье ли? Воля – неволя? Сирой земле всё равно.
Здесь бы ползком дотянуть до великой, самой надёжной межи. Смотрят святых помутневшие лики в осточертевшую жизнь.
Вьётся дорога – синдромом надежды – посох, сума и тюрьма. В поле безбрежном том, ёлок трёх между смерть заблудилась сама.
Инда по души брести не заставишь: все безысходны пути. Только лишь ангелов пьяненьких стая к югу летит и летит.
* * * У креста моего перекладина
снятая,
* * *
Ну что тебе сказать c окраин далека, куда по облакам не добегают письма? Что всё ж она была – в твоей руке рука, как антипод крыла, бессильной ношей висла.
Что ночи ночь нежней – не в лад и невпопад – то снегом, то дождём, то ветром оделяла. Смущённо зеленел запретный виноград, выстуживая пыл под складкой одеяла.
Без верного меча Изольда и Тристан… – да полно, перестань: себя мы не обманем: как птицы разных стай, так люди разных стран с путей земных подчас сбиваются в тумане.
Но есть одна звезда. И мы за ней пойдем, она нас призовёт в положенные сроки. Где месяц в небесах двурогой плыл ладьёй, псалом слагал Давид отчаянно высокий.
* * * Только это останется до конца: в складках памяти абрис засел лица, упоённо-счастливого – как в бреду. Там – на свете ином – я тебя найду. Ты глазами закрытыми погляди: рядом – облако к облаку – мы летим по-над птичьими стаями на заре на подобье свидания – в Назарет. Свято место мной выбрано неспроста: ты за пазухой жди меня у Христа, бестолковое облако над холмом, в невесомой бесплотности – снова мой.
* * * И я наплела для себя венков – из неба, из ветра, из волн морских… И я поняла: не сносить оков, если оковы скуёт мне скиф.
И пусть дела – как сажа бела, сажей той не марать мне лик. С неба сошла и в небо ушла, чайке белой отдав свой крик.
Не унести с собой – столько богов мне куриных бросал прибой. Шла по улице Дизенгоф, как по ниточке, за тобой.
Нет, не дано пристанища нам в этом мире – ищи не ищи Чайкам – в море, назад мне – там, в лютой Скифии, лаптем щи…
Чтоб, где месяц ладьёй висит, отягчая земную ось, самым редким из божьих сит быть просеянной довелось.
* * * Погляди, как мне в мире темно, как мне в нём обжигающе пусто. Треплет ветер судьбы полотно и фрамугу сжимает до хруста.
Пьяным сумраком, корчась, стучат мне в окошко надсадные тени, и горит, не сгорая, свеча на бессрочном монашеском бденье.
Вновь каштанам продрогшим весна разлепляет набухшие вежды, там, где долей давилась одна, – без тебя, без тепла, без надежды.
Но по-птичьи мне песен не пой, закрестовый покой нам пророча, как с дитятей твоим – мне с тоской миловаться бессчётные ночи.
* * * Нерождённые мной сыновья, тесен круг ваш и душны объятья. Вы друг другу законные братья – мать для вас беззаконная я.
Отчего вы тревожите сны, незачатые? – Не виновата! Но стеною – от брата до брата, цепью вновь – от весны до весны.
Не иссякло в груди молоко, и седины чела не белили, что ж, безотчие, вы натворили? – Сны про вас забывались легко.
Но опять и опять – в тот же час – вы к сосцам припадаете жадно, разноликие ангелы… Чада, рук не хватит, чтоб вас удержать.
* * * В полумгле, в полусне,
* * * Нарисовалось сгинуть мне вдали от мачехи – родной чужой земли. Рванулась я, насколько было сил, на зов, который душу искусил. Не угадать теперь, на склоне дня, в какое небо завернут меня. Но зароптали кровники толпой: – Мой прах возьми. Меня возьми с собой… И встал любимый на моём пути – крестом застывшим на земной груди. И онемели плети языков, не в силах вырвать из таких оков, где слёз и крови догрызает ржа судьбу мою – ценою в три гроша.
* * *
Ночью всё очень страшно, мрак отрывает крылья. Птицы – в гнезде, и брашно – пыльно.
Снова рентгеном, чётко – каждая из ошибок. Ночь отнимает чётки жизни.
И ты дрожишь, как семя, что на скалу упало, меж покрывал. И всех их – мало.
Тьма отползает. Шифром Божьим – луч солнца первый. К свету качнёшься – жив ты: нервы...
* * * Ты не раз и не два в минувшем пригвоздивший к листу пером, ты, мне в чашу судьбы плеснувший вместе с ядом – ямайский ром, где ты? – Зябко дрожит округа, и озоново воздух чист. Мы рождались с тобой друг в друга за пределами тех убийств. Вот улыбка твоя – с афиши, жест – он твой лишь – у чужака… Невиновная – карой свыше, зубы сжав, я живу пока. Превратившая слово в морок, в увлеченье дурной игрой, меж крестов я слоняюсь мокрых бесприютной весной сырой.
* * * Будет осень краткой и немой. Что же, я о большем не просила. Об одном молю – хватило б силы не предать обет молчанья мой.
Ни к чему здесь красок конфетти, и незримость звуков на палитре. Лишь асфальт, дождями не политый, чистописью инея блестит.
Город весь в предзимии затих, нелюдимый,.сердцу стал дороже. Шаг за шагом, с ним прощаюсь тоже, оголтелость прошлых бед простив.
* * * Цветы, улыбки, фразы, люди лгут. Но это всё, поверь, уже не важно: мне не срывать в полях чужих ромашек – свои ромашки в сердце берегу.
И пусть душа больна – ценою в жизнь, душа смертельно ранена, наверно, восходит и заходит бабье лето, ромашками бумажными шуршит.
Романтика припомнится едва ль при свете дня, но теплится ночами. И я, похерив ложные слова, пред прозой жизни преклонюсь в молчанье.
* * * Что нас убьёт: суета ли, погода?.. Смерть не приходит с парадного входа – смерть – колокольчик внутри. К запертой двери не найдено кода, Просто смотри на правах пешехода Этот дешёвый экстрим. Все мы у Бога – убогие детки, Руки воздели – не руки, а ветки, Замерли в клочьях зари. Только и тешит, что плен не на веки: Плоть буратинья – душа человека, в пляске каминной гори! Жизнь или смерть – предприятье пустое, Но всё равно обольщаться не стоит, что уже близок финал. Бог дуракам не отпустит простоя, А для чего он подмостки построил – Ты всё равно не узнал.
|
 |