Гурген Баренц

Уродец

Кинороман

                        (Продолжение. Начало смотри в предыдущем номере “Порт-Фолио”)      

Глава восьмая. “А ты коси под психа…”

- Ну что же, Виктор, я не вижу никаких причин и поводов для уныния, - заявил адвокат Пчёлкин бодрым, преисполненным жизнеутверждающего оптимизма голосом своему подзащитному. - У нас уже “все схвачено, за все уже заплачено”, как поется в песне. Все, что от тебя сейчас требуется, это не суетиться, не пороть горячку и тянуть время. Следствие идет в правильном направлении, следователь знает, что делает, он тоже действует по принципу “тише едешь – дальше будешь”.

- А я не разделяю этого вашего хорошего настроения. Все плохо, все очень и очень плохо. И я просто не понимаю, чему это вы так радуетесь. Вы даже не можете себе представить, какие мучения и страдания мне приходится выносить в этом СИЗО. У меня такое ощущение, что вы не понимаете, насколько все плохо, и просто втираете мне очки.

- Не нужно мне объяснять, что такое СИЗО и как там с тобой обращаются. Мне это и известно, и понятно. Но ты тоже, в свою очередь, должен понимать, что ты сейчас фактически отматываешь срок, потому что время, проведенное в следственном изоляторе, будет зачтено, засчитано. Как бы трудно сейчас тебе ни приходилось, это не может идти ни в какое сравнение с колонией, с зоной. Уже одно то, что ты отматываешь свое наказание не в колонии строгого режима, а здесь, в следственном изоляторе, это уже, скажем прямо, не самый худший вариант.

- Не знаю, худший вариант это или не худший, но мне кажется, что я не выдержу всего этого. Ну неужели вы не можете заткнуть рот этим тварям, уговорить их забрать свои заявления и поменять показания?

- Это далеко не так просто, как тебе кажется. Дело получило слишком большую огласку, теперь им не просто пойти на попятный. Тебе уже пора понять, что замять это дело не удастся. Уже не удалось. Все – поезд ушел. Теперь нужно смотреть не назад, а вперед. Нужно выиграть время, чтобы к моменту передачи дело в суд, Лена Степанова, несовершеннолетняя потерпевшая, уже стала совершеннолетней. То есть нужно, чтобы ей исполнилось восемнадцать лет. Только тогда нам удастся отвести дамоклов меч, нависший над твоей головой. Я просто удивляюсь, что ты этого не можешь понять.

- Это значит, я должен выдержать еще полтора года, восемнадцать месяцев. Я не выдержу. У меня больше не осталось никаких сил.

- Выдержишь. Если выдержал шесть месяцев, то выдержишь и оставшиеся восемнадцать месяцев. Теперь ты скажи мне вот что: ты можешь сделать так, чтобы тебя направили на судебно-психиатрическую экспертизу?

- По-моему, это вы должны добиваться этого, а не я. В конце концов, вы - мой адвокат. Вот и добивайтесь.

-  Все, что зависит от меня, я делаю, можешь быть уверен. Следователь готов пойти нам навстречу и направить тебя на обследование, но для этого у него должны быть хоть какие-то основания. Так что дело за тобой. Ты должен дать ему эти основания.

- Ну и что я должен для этого делать? Только говорите  поконкретней.

- А ты коси под психа. Веди себя эксцентрично. Коси под сумасшедшего, невменяемого. Более конкретно ничего посоветовать не могу. Дай волю воображению.

- Да зачем мне косить под психа? Я и так псих. Все и так считают меня психом. Если следователь захочет, он вполне может дать мне это направление в лечебницу.

            - Нет, все только говорят, что считают тебя психом, но это означает только то, что ты неадекватно реагируешь на мир, на разные явления, на окружающую тебя среду, на реальные факты и события, в общем, на действительность. Но для нас этого недостаточно. Это еще не является признаком психического расстройства. Видишь ли, все люди на свете – шизоиды, кто-то больше, кто-то меньше. Ты, к примеру, ярко выраженный шизоид, но, тем не менее, твоей шизоидности недостаточно, чтобы психолого-психиатрическая экспертиза признала тебя невменяемым и недееспособным, то есть не отвечающим за содеянные поступки.

            - Да вы же лучше меня знаете, что это невозможно. Судебная экспертиза даже настоящих психов считает вменяемыми и здоровыми. Это все равно, что пойти в военкомат и сказать, что я не годен к военной службе. Там даже самых больных признают здоровыми.
            - Да, шансы у нас точно такие же, то есть нулевые. Но попробовать все-таки нужно.

- Ну, и что вы советуете мне делать?

- Ну что я могу посоветовать? Ты ведь сам говоришь, что все считают тебя психом. Теперь ты должен сделать так, чтобы все поверили, что ты – настоящий псих, что ты болен психически, что у тебя – психическое расстройство. Ну, учуди что-нибудь, неси всякую чушь, ты ведь это умеешь. Я уверен, что у тебя может получиться.

            На следующий день к следователю Колыванову прибежал, запыхавшись, охранник, и сообщил, что в следственном изоляторе начался настоящий переполох, поскольку “ваш подследственный Виктор Кондрашкин весь вымазался в экскрементах. В дерьме то есть”.

            -Да ты что! – изумился следователь. – Быть того не может! Он что, совсем с ума спятил? А ну пошли, посмотрим, что там творится.

            Увидев пришедшего вместе с охранником следователя, заключенные стали хором галдеть, оживленно жестикулировать и чертыхаться.

            - В чем дело? Что здесь происходит? – спросил следователь Колыванов громким, зычным и уверенным голосом, чтобы перекричать всех и призвать к порядку.

            Один из заключенных вышел вперед – с тем, чтобы выразить общее мнение.

            - Гражданин следователь, да уберите вы отсюда этого… нехорошего человека, жука навозного. Здесь и без него тошно, вонь стоит несусветная, а тут еще он смердит, как бочка с дерьмом, выступает здесь со своим театром абсурда, коленца свои выкидывает. – Он указал на спокойно сидевшего в отдалении Виктора Кондрашкина, все лицо которого было вымазано бурым веществом, происхождение которого не вызывало никаких сомнений. Это было сделано на манер “крутых парней”, боевиков, которые в камуфляжных целях замазывают лица сажей.

            Увидев, что сотворил с собой Виктор Кондрашкин, следователь едва сдержался, чтобы не присвистнуть. 

            - Опять ты бузишь, сохатый! Совсем сошел с катушек? Окончательно рехнулся, что ли? Что это еще за “гастроли”?

            - Это еще не все, гражданин следователь, - возбужденно затараторил другой арестант, также выступив вперед. – Это еще только цветочки. Он еще тут у нас мочу пил. И еще причмокивал при этом.

            - Какую еще мочу? Да ты что, сохатый! Ты хотя бы свою мочу пил или чужую?

            - Свою, гражданин следователь. Если бы он стал пить чужую, мы бы тут все в очередь стали, - с большой готовностью ответил тот же арестант, очень довольный своим остроумием.

            - Слышь, “артист”, а ты мою мочу выпьешь? Она с сахаром: я диабетик со стажем, - сразу же воодушевился пожилой арестант, присев на нарах и неприятно прищурившись и осклабившись, обнажив полость рта с редкими гнилыми зубами, как бы призывая всех поддержать его предложение и заодно присоединиться к его смеху.

            Но следователю было не до шуток и не до смеха. В следственном изоляторе многие пытались изображать психическое расстройство и шли на разные уловки, но такого омерзительного спектакля видеть ему еще не доводилось. В том, что это всего лишь дешевый спектакль, следователь Пастухов ни минуты не сомневался. Адвокат при встрече доверительно сказал ему, что родные его подзащитного убедительно просят его затягивать расследование дела, насколько это возможно, не останавливаясь ни перед какими средствами. Одним из таких весьма желательных средств как раз и было направление подследственного в психиатрическую клинику. Правда, следователь выразил большое сомнение на этот счет, поскольку для направления на медицинское обследование нужны весьма весомые, веские, убедительные причины и явные, очевидные признаки психического расстройства, но вот теперь такие причины и признаки налицо.

            Виктор Кондрашкин между тем сидел на нарах с отрешенным видом, с закрытыми глазами, и мерно покачивался всем корпусом вперед и назад, так что со стороны трудно было понять, слышит он их или медитирует.

            - С чего это он вдруг, а? Может кто-нибудь объяснить? Что это с тобой произошло, сохатый? Шесть месяцев вел себя нормально, и вдруг – на тебе! А может, тебе башню снесло, а, сохатый? Ты у меня допрыгаешься до того, что я пошлю тебя на обследование в психиатрическую клинику.

            - Да он только этого и добивается, господин следователь, - сказал охранник. – Что нужно слепому? – пара глаз. Он же явно под психа косит…

            - Это я и без тебя понимаю, - задумчиво ответил следователь Пастухов. – Но, с другой стороны, если бы ты оказался в его ситуации – типун мне на язык! – ты бы сумел проделать все эти фокусы? Не сумел бы, правда? Вот и я тоже не сумел бы. И никто бы не сумел. Так что даже если он не псих, то вполне заслужил, заработал свою “путевку” в психдиспансер. Пусть там пообщается с другими психами, там ведь наверняка найдутся и настоящие психи. А судебные врачи-эксперты лучше нас с тобой разберутся, настоящий он псих или не настоящий. Ты меня слышишь, сохатый?

            Все это время Виктор Кондрашкин продолжал сидеть в той же позе, с закрытыми глазами, с отрешенным, отсутствующим видом, все так же раскачиваясь и то ли слушая их, то ли медитируя.

             В психиатрической клинике подследственный Виктор Кондрашкин провел полных два месяца. В первый же день своего нахождения он повторил свой аттракцион: обмазался своими экскрементами и стал показательно пить свою мочу, но на видавших виды врачей-психиатров это не произвело большого впечатления.

            - Весьма посредственная и неубедительная симуляция душевного расстройства, - сказал главный врач клиники, когда во время обхода увидел эксцентричную выходку нового пациента, направленного на судебно-психиатрическое обследование городским следственным комитетом. – Приведите его в порядок, отмойте его рожу и приведите ко мне. А заодно объясните ему, что мы из него всю душу вытрясем, но выведем его на чистую воду и поставим правильный диагноз.

            В своем кабинете главный врач клиники уделил новому пациенту не более двух минут. Этого времени вполне хватило, чтобы он сделал необходимое внушение.

            - Значит, так, исследуемый Виктор Кондрашкин, чтобы между нами была полная ясность, я вам разъясню, что подобные дешевые фокусы здесь не увенчиваются успехом. Вы нас не сможете обмануть. Здесь работают настоящие профессионалы, которые без труда могут распознать симулянта, как настоящие эксперты могут отличить фальшивые купюры от настоящих. Я вам это говорю для того, чтобы вы напрасно не утруждали себя. Я не думаю, что вам приятно обмазываться калом и пить свою мочу. Если вам это действительно приятно, то можете продолжать в том же духе, но я вас честно предупреждаю, что вам это не поможет. Так что поступайте, как считаете правильным.

И начались бесконечные экспертизы, тесты, анализы. Врачи-психиатры то и дело проверяли Виктора, водили по различным кабинетам, задавали разные вопросы, много самых разных вопросов. Он с самым серьезным видом и с самой свой обворожительной и неотразимой, как ему казалось, улыбкой заверял врачей, что он святой человек, который подвергается преследованиям со стороны завистников и злых людей, недоброжелателей, что Жириновский – мессия, а он, Виктор Кондрашкин – его наместник на земле русской, полномочный представитель и проводник его идей и программ. Развивая свою мысль, он говорил, что они с Жириком поставят Россию с головы на ноги, наведут порядок и что очень скоро благодаря их совместным усилиям на священной земле русской всем будет жить хорошо.

Как-то раз Виктор с гордостью признался:

            - Меня сам патриарх целовал прямо в губы, он уделял мне свое бесценное время. Конечно, мне для этого приходилось стараться, применять все свои таланты. Но патриарх - это же вам не просто какой-то человек, это очень большая фигура, ему часто приходится общаться с президентами, он молится за них... Это понимать надо. Я голодал сорок дней, как Иисус и Будда, похудел на 36 килограммов, я ничего не ел, у меня была водичка, конечно, она в стаканчике стояла, был еще маленький кусочек чёрного хлеба, но ведь Иисусу тоже птица в пустыню хлеб приносила, да и Будде носили еду к храму.

            Врачи задавали Виктору много вопросов, касающихся его пристрастия к насилию, к насильственным действиям.

            - Скажите, - допытывался один из врачей, вечно ходивший с черным блокнотом и что-то в нем старательно записывавший, - вам нравится смотреть, как перед вами плачет женщина?  Нравится делать ей больно? Или, может, вам нравится, когда она кричит, когда ей больно и она извивается, корчится от страданий и мучений перед вами?

            - Не нужно мерить меня своим аршином, - сердито пробурчал Виктор. – Я никогда не заставляю женщин плакать, никогда не делаю им больно. А если и делаю, то только потому, что в моей голове живут злые духи. Я слышу их голоса. Это они заставляют меня обижать женщин, доводить их до слез.

            - А что это за духи, вы не могли бы объяснить поподробнее?

            - Откуда я могу знать, что это за духи? – продолжал сердиться Виктор. – Духи как духи. Я же не могу их описать, я же не видел их. Они невидимые. Я просто слышу их голоса. Они дают мне приказы, и я выполняю эти приказы, потому что не могу не выполнять. Они повелевают моей душой, моя голова так запрограммирована, что я должен им подчиняться.

            - А вы когда-нибудь пробовали им не подчиняться? Просто взять и сказать: ну все, хватит, я не буду больше вам подчиняться?

- Ну все, хватит, я не буду больше вам подчиняться. И перестаньте задавать мне глупые вопросы. Если я не подчинюсь приказам этих духов, они мне голову оторвут.

Врачи долго и обстоятельно пытались выяснить, болен ли Виктор педофилией, ощущает ли он неодолимое сексуальное влечение к детям, к подросткам.

- Скажите, Виктор, - спрашивал его врач с черным блокнотом, - а вам нравится трогать, обнимать, целовать детей, ну, или там подростков?

- А кому это может не нравиться? Только не говорите, пожалуйста, что вам это не нравится.

- Нет, я имею в виду какое-то особенное, неодолимое, аномальное влечение. Влечение, с которым вы ничего не можете поделать, бороться с которым вы бессильны. Ну, скажем так – духи, которые живут в вашей голове, никогда не приказывают вам обижать маленьких детей, маленьких девочек?

- Ну что за вопросы вы мне задаете? Духи, сидящие в моей голове, кричащие на разные голоса и отдающие мне приказы, не особенно разбираются в том, сколько лет той или иной девочке. Для них это не имеет значения. Да и у девочек это на лбу не написано.

- Так. Для них это не имеет значения. А для вас?

Это было довольно прозрачная и бесхитростная ловушка. Виктор благополучно ее избежал.

- То, что не имеет значения для духов, не имеет значения и для меня. Неужели не понятно?

            - Извините, где здесь телефон? – время от времени вежливо осведомлялся Виктор у медсестер, которые относились к нему настороженно и шарахались при каждом резком движении, поскольку отлично знали, что имеют дело с матерым насильником и педофилом.

            - А зачем вам телефон? Здесь телефоном можно пользоваться только в самых важных, исключительных случаях.

            - Да вот, хочу позвонить Филиппу Киркорову, поболтать с ним. Вы знаете, я звоню ему только тогда, когда у меня хорошее настроение. А просто так меня никогда не тянет с ним разговаривать. У меня сейчас как раз соответствующее настроение.

            В другой раз ему вдруг захотелось пообщаться с Ксюшей Собчак, которая, как выяснилось, одна из самых больших поклонниц его творчества.

            - Ксюша Собчак – интересный собеседник, она очень необычная, мы с ней были очень близки, ну, вы понимаете, в каком смысле, и к тому же она знает все мои стихи наизусть. Она мне часто говорила: “Даже не знаю, Виктор, что мне дороже: твое мужское достоинство или твои песни”.

            Врачи-психиатры задавали ему какие-то вопросы-тесты, целью которых было выяснить, есть ли у него какие-то психические отклонения; они спрашивали о его пристрастиях и интересах, а он как-то механически отвечал на них, но при этом, как аутист, думал о чем-то своем, а потом вдруг отвлекался, начинал рассказывать эпизоды из своей жизни, и все эти эпизоды были на одну-единственную тему: как много у него фанатов, поклонников, какой он значительный, замечательный, выдающийся, обаятельный, импозантный, неотразимый, притягательный, славный, неотразимый, гениальный – в музыке, в поэзии, на сцене, в сексе. Со стороны можно было подумать, что он берет интервью у самого себя, дает интервью самому себе, сам придумывает для себя вопросы, которые не догадываются задавать другие, в том числе эти олухи журналисты, и сам же с большой охотой и с большим удовольствием отвечал на них.

            - А знаете, кто самый-самый большой мой поклонник? – спрашивал он, так и не дождавшись этого простого и напрашивающегося вопроса, и после небольшой паузы с загадочной и лучезарной, как казалось ему самому, улыбкой отвечал:  Боря Моисеев. Он – очень приятный в общении человек, и он тысячу раз признавался мне в любви, не ко мне, естественно, а к моему творчеству. Он говорит, что я ему нравлюсь, ну, не я, конечно, а мои песни и мои выступления. Стоит ему завидеть меня, как он ко мне подбегает и расплывается в улыбке. А еще он говорит, что у меня положительная аура и что я – его ангел-хранитель. Я посвятил ему одно из самых лучших стихотворений. Вот, послушайте и оцените по достоинству:

                                                            Боре Моисееву

Я бы поставил памятник.

При жизни и в музее

Открыл бы я со славою.

Боря Моисеев – это гиперталант.

Его голос бархат,

А разум титан.

            Врачи откликнулись жидкими вежливыми аплодисментами.

            Интервью у самого себя и беседы с самим собой занимали все его мысли, были единственным обитателем его воображения, это были разрозненные и не имеющие единого стержня и композиции обрывки, фрагменты одной и той же навязчивой мысли, которые не имели начала и конца.

- Жаль, что время Пугачевой прошло. Мы с ней были очень близки, когда она еще рулила музыкой и шоу-бизнесом. Я ей однажды подарил миллион алых роз, они стоили мне огромных  денег. Максим Галкин мне тогда сказал: «Только ты, Виктор, способен на такой широкий жест».

Врачи недоуменно пожимали плечами, собирали какие-то консилиумы, переговаривались на специальном, испещренном латинскими терминами и только им самим понятном языке, но делать какие-то выводы не спешили. И только по истечении установленного для обследования срока, главврач в последний раз переговорил с ним в палате, ничего определенного при этом не сказал, а на следующий день Виктора с соблюдением необходимых процедурных предосторожностей препроводили обратно в следственный изолятор.

            В тот же самый день следователь Колыванов получил официальный, подписанный главврачом психиатрической клиники и заверенный круглой печатью документ, согласно которому подследственный Виктор Кондрашкин, несмотря на имевшиеся у него отклонения от нормы, признавался психически здоровым, вменяемым, дееспособным и способным отвечать за инкриминируемые ему действия.

            - Отлично выглядишь, симулянт сохатый, - с улыбкой сказал Виктору при встрече следователь Пастухов. – Можно даже подумать, что ты вернулся не из психо-неврологического диспансера, а из санатория. Говорят, ты там ослиную мочу пил, это правда? Ну, и как она тебе? Понравилась? Говоришь, лучше “Кока-колы”? Ну, если так, снимись в рекламном ролике. Ты ведь у нас артист, не так ли? Ну, что приуныл, сохатый? Ты вот что – если надумаешь еще раз там оказаться, только свистни. Дай мне знать, и я тебе выпишу путевку. Для этого не нужно есть дерьмо и запивать мочой.

            - Ну вот, видишь, все обошлось. Еще два месяца долой. Месяцы быстро проходят. Не так быстро, как в сказке, но все-таки быстро, - подбадривающим тоном сказал адвокат.

            - Для кого быстро, а для кого – медленнее самой медлительной черепахи.

            - Не гневи Бога, Виктор. Восьми месяцев как не бывало. Время твоего пребывания здесь, как я уже говорил, зачтется, то есть будет вычтено из срока наказания.

            Виктор понуро молчал. Он уже окончательно смирился с мыслью, что вообще избежать наказания, как это бывало в предыдущих случаях, на этот раз не удастся.

            - Я одного никак не могу понять. Когда я хотел, чтобы меня считали нормальным, все почему-то говорили, что я псих. А теперь, когда я хочу, чтобы меня считали психом, все говорят, что я нормальный. И смех, и грех…

                        Глава девятая. “Мы их – за дверь, они – в окно…”

-Здравствуйте. Я пришла к вам с миром. Призываю вас к благоразумию. Знаю, у вас есть все причины, чтобы ненавидеть меня, вы можете меня не пускать за порог своей квартиры, но я прошу меня выслушать, прошу вас не идти на поводу эмоций и не пороть горячку. Можно, я все-таки войду? – с виноватой, заискивающей и кроткой улыбочкой сказала Людмила Владимировна после того, как чей-то глаз подробно и неторопливо изучил ее в дверной глазок, заскрежетали замки и забренчали щеколды и перед нею наконец открылась дверь.

Это были почти заученные слова, заготовленная и неоднократно апробированная на практике тирада. До сих пор она ни разу не давала сбоев. Перед этими словами открывались все двери. И действительно, не просто было отказать человеку, который пришел с повинной, пришел извиняться, просить прощения.

Всем своим видом, просящим и заискивающим, Людмила Владимировна как бы говорила:

“Вот, посмотрите, я пришла к вам, я снизошла до вас, и я унижаюсь перед вами. Хотите излить на меня всю горечь, весь свой гнев и всю свою обиду? Да пожалуйста! Да сколько вам будет угодно! Для этого я, в сущности, и пришла, чтобы выслушать ваши жалобы, взять на себя всю тяжесть ваших обид, вашей боли”.

Пусть они выговорятся, пусть понегодуют, пусть повозмущаются. Только так и можно выпустить пар, только так и можно немного успокоиться.

Если только они впустят ее за порог, если позволят ей присесть, если согласятся ее выслушать, то она им скажет приблизительно следующее:

“Вы говорите, что он - негодяй? Ну конечно, негодяй, да еще какой негодяй! Разве кто-нибудь это отрицает? Самый отпетый негодяй, которого вообще можно представить. Вы утверждается, что он - сволочь? Да он не просто сволочь, он самая последняя сволочь. Его не нужно жалеть. Он не достоин чьей-либо жалости. Я знаю, вам сейчас трудно приходится, но, поверьте, мне тоже не легко, не легче, чем вам. Но я мать, я уже сорок пять лет бьюсь с ним, со своим дураком непутевым. Больно и обидно не только вам, но и мне. Вы его можете ненавидеть, вы можете забросать его камнями, а что делать мне, его матери? Это же мой тяжкий крест – на всю мою жизнь”.

А затем, дождавшись, когда их раненые, обиженные души и сердца немного оттают, смягчатся, она бы сказала:

“Я пришла к вам извиниться за своего сына, пришла хоть как-то загладить его вину. Конечно, то, что он сделал – просто дико, просто ужасно. Это просто не укладывается в голове. Но он – мой сын, мое горе-горюшко, моя кровинушка. Моя беда, мой тяжкий крест, от которого мне не суждено избавиться, суждено нести до самого конца своей жизни. Не могу же я выбросить его на улицу. Не могу же я от него отказаться. Если бы я знала, что наказание может его исправить, я бы не задумываясь согласилась бы на любое наказание, каким бы суровым и тяжким оно ни было. Но вы же знаете, как работают наши доблестные правоохранительные органы. Ну отсидит он там два или три года, вы что думаете, это ему на пользу пойдет? Вы ведь лучше меня понимаете, что это просто убьет его, сломает, что он вернется оттуда ожесточившимся зеком и отморозком. И я честно признаюсь вам, да, он виноват, еще как виноват, но все-таки я в этом городе не последний человек, и я не допущу, чтобы жернова судебной машины перемололи моего непутевого сына, превратили бы его кости в пыль и прах”.

Эти ее покаянные слова всегда производили самое благоприятное впечатление, прокладывали дорогу к сердцам пострадавших, становились отличным подготовительным трамплином, плацдармом, преамбулой, увертюрой для второй, деловой, главной части переговоров. В принципе, именно деловая сторона переговоров и являлась для не в меру практичной, меркантильной Людмилы Владимировны не только главной, но и, в принципе, единственной целью визита. А все остальное – душеспасительные покаянные слова, извинения и объяснения были для нее всего лишь хорошо разыгранным дебютом в шахматной партии. Это – всего лишь шелуха, “разговоры в пользу бедных”, “проза” и “литература” – в верленовском понимании и значении этих слов.

“Неужели вы посчитаете себя по-настоящему отомщенными, посчитаете справедливость действительно восторжествовавшей, если обагрите свои руки кровью моего сына?  Но ведь тогда его уже вообще невозможно будет спасти, он станет конченым человеком, ожесточится против людей, против общества. Вы ведь не к этому стремитесь, не так ли? Ни вам, ни нам это не нужно; ни вас, ни нас это не устроит”.

С переходом к “миттершпилю и эндшпилю партии”, то есть к деловой части переговоров, Людмила Владимировна никогда не спешила. К тому времени, опять же говоря шахматным языком, она уже получала стратегически выигранную позицию, так что спешить с форсированием событий не было никакой необходимости. Нужно было хорошенько прозондировать и подготовить почву, проверить, насколько решительно настроены потерпевшие, прощупать бреши, слабые места, и только после этого перейти в решающее наступление, выложить на стол свои предложения. При этом она, как хозяйственная женщина, всегда старалась отделаться “малой кровью”, заплатить как можно меньше, если, конечно, была такая возможность. Поэтому она еще некоторое время продолжала ходить вокруг да около, а приступая к предложениям, осторожничала, начинала с малого, а в случае категорического отказа постепенно увеличивала ставку, доводя ее до разумного, вернее, задуманного предела. С такой же неспешностью и осторожностью она время от времени выпускала коготки, хищно прищуривалась и плавно переходила к угрозам.

“Вы, конечно, можете пойти до конца, можете довести дело до суда. Это ваше право, и я по-человечески вас пойму, и не найдется никого, кто бы осудил вас за это. Но что вам даст это ваше упорство, ваше упрямство, если хотите, можете называть это принципиальностью, если, конечно, вам от этого станет легче? Но мы ведь с вами люди практичные, имеем определенный жизненный опыт. Не будет Виктор сидеть в тюрьме, и не потому, что я так решила, а потому что для него, для меня, для всей нашей семьи это будет самый настоящий конец”.

Показав, что в ее лице, в лице ее семьи сторона потерпевших обретет очень сильного, властного и мстительного врага, она снова убирала коготки, ретировалась, отходила на исходные позиции.

“Да, мы чувствуем себя виноватыми в случившемся, да, мы коленопреклоненно просим и умоляем простить нашего сына. Конечно, его проступку нет и не может быть прощения, но все же я взываю к вашему великодушию, к вашему родительскому чувству, я призываю вас к элементарному благоразумию”.

Вот тогда-то и следовало деловое предложение, разведывательное, зондирующее, скромное, пробное, первоначальное. Чаще всего оно вызывало резкий протест, активное неприятие.

- Да как вы смеете? За кого вы нас принимаете? Убирайтесь! Уходите немедленно. Мы не собираемся торговать бедой нашей девочки, нашим семейным несчастьем.

Это говорилось искренне и решительно, но многоопытная и хитроумная Людмила Владимировна знала, что это только первый раунд переговоров. За ним последует второй, а возможно, и третий. Она знала, что оскорбленные до глубины души люди через какое-то время немного успокоятся, станут более рассудительными и осмотрительными. И менее жесткими, бескомпромиссными и неуступчивыми в своей позиции. В их раненых, обиженных душах будет происходить борьба, здравый смысл будет бороться с не зарубцевавшейся пока раной, с болью и обидой. И в конечном итоге победит не обида, не рана, не боль, а здравый смысл. Во время долгих семейных обсуждений обязательно найдется кто-то, кто скажет: “Я тоже за то, чтобы не идти ни на какие уступки этим негодяям. Но давайте рассуждать трезво и реалистично. Ведь мы ничего не добьемся. Он много раз выходил сухим из воды – выйдет и на этот раз. Мы-то откажемся от их поганых денег, пошлем их подальше, но ведь они же подкупят следователей, подкупят судью. И снова “отмажутся”. Да еще будут над нами посмеиваться. Они же все ходы-выходы знают”.

Даже в тех случаях, когда переговоры разочаровывали Людмилу Владимировну и проходили не по ее задуманному сценарию, она, уходя, никогда не делала резких движений, не хлопала дверью и всегда оставляла брешь, место для нового шанса, для новой встречи. Уходя, она говорила с кроткой и великодушной улыбкой:

“Я еще раз искренне заверяю вас, что чувствую большую ответственность за произошедшее, и я готова дорого заплатить за то, чтобы хоть как-то загладить вину своего сына. Это не только ваша беда, это и наша беда; это не только ваша семейная трагедия, но и наша семейная трагедия. В случае, если вы согласитесь пойти на мировую и забрать свое заявление из милиции, мы готовы позаботиться о вашей дочери. Мы дадим вам сумму, вполне достаточную для того, чтобы вы смогли купить для нее двухкомнатную квартиру в нашем городе. По-моему, это как раз такое предложение, от которого вы не откажетесь. Мы не требуем от вас незамедлительного ответа, вы можете не спешить, спокойно обдумать это наше предложение.

Это было уже настоящее, серьезное предложение, это был верхний предел, максимум того возможного и разумного предложения, которое мать Виктора Кондрашкина держала в уме в качестве запасного, резервного, но вполне реального варианта. В конце концов, слишком многое было поставлено на карту, и сподручнее было переплатить, но добиться своего, нежели настаивать на своих условиях, не идти на компромиссы и оставить переговорный процесс незавершенным и безрезультатным.

С таким заготовленным, тщательно отработанным предисловием и стратегическими, тактическими планами и заготовками пришла Людмила Владимировна к родителям пострадавшей Лены Степановой. В том, что именно эта очередная несовершеннолетняя жертва ее беспутного младшего сына является стержневым, самым главным, самым важным и при этом самым трудным и непреклонным заявителем и обвинителем, Людмила Владимировна не сомневалась ни секунды. Не сомневалась она и в том, что это тот самый роковой случай, когда нашла коса на камень, когда ей придется приложить все свои усилия, придется основательно потрудиться, чтобы и на этот раз вызволить этого дурака и идиота из беды.

Мрачное, печальное и усталое лицо хозяйки квартиры Аллы Аркадьевны уставилось на нее отрешенным, плохо понимающим взглядом. Что это за женщина? Кто она такая? Почему она здесь? Затем простая до гениальности догадка пронзила ее сознание. Глаза ее расширились от гнева, она почувствовала, как кровь прихлынула к лицу, как ноги вдруг ослабели, а сердце заныло от щемящего чувства тоски, боли, обиды, нанесенного смертельного оскорбления.

- Вы – мать того негодяя? Как вы посмели сюда прийти? Уходите. Нам с вами не о чем разговаривать. Идите, откуда пришли. И не смейте больше сюда приходить. Уходите.

С этими словами мать потерпевшей Лены Степановой резко захлопнула дверь перед самым носом незваной гостьи.

Людмилу Владимировну такой резкий прием не особенно удивил, хотя она и не привыкла, чтобы с ней обращались так грубо. Она смутилась, на душе у нее было неспокойно. Какое-то предчувствие подсказывало ей, что переговариваться и договариваться с этими людьми придется особенно трудно. Ей очень хотелось повернуться и уйти, махнуть на все рукой. Но она не умела проигрывать. Она было уверена, что в этом мире все продается и покупается, что все имеет свою цену, что при большом желании можно купить даже то, что не продается.

Отступать было нельзя и некуда, хотя ничего хорошего такое начало не предвещало.

Весь долгий и богатый жизненный опыт Людмилы Владимировны подсказывал ей, что сейчас нужно повернуться и уйти, что это – единственно правильное и приемлемое решение, что необходимо переждать некоторое время, возможно, несколько дней, пока страсти улягутся, пока боль немного утихнет, а душевная рана перестанет кровоточить и если даже не зарубцуется, то хотя бы покроется защитной пленкой, коростой.

Но у нее не было этого времени, не было этих нескольких дней. Уголовное дело против ее сына уже заведено, а сам он сидит в “кутузке”, в камере предварительного заключения. Через неполных семьдесят два часа, предусмотренных законом, ее Виктору предъявят обвинение сразу по трем эпизодам изнасилований и насильственных действий сексуального характера, и тогда спасать этого несчастного дебила станет многократно труднее и многократно дороже. Да и стоит ли его спасать? Спасешь и на этот раз, все равно через некоторое время он снова что-нибудь выкинет. Свинья всегда найдет грязную лужу. Когда-нибудь должны же поймать его за шкирку, как паршивого нашкодившего кота. Ну вот и поймали. В конце концов, то, что произошло, когда-нибудь должно было произойти. И если то, что произошло, неотвратимо и необратимо, то как с этим бороться, да и стоит ли, нужно ли бороться? Только себя изведешь. Какая, в конце концов, разница, когда придет эта неотвратимая и необратимая развязка, если она изначально неизбежна и все равно придет?

И в кого он такой уродился? Ведь другой ее сын, Олег, старший брат Виктора, такой степенный, солидный, правильный. А ведь родные братья. Людмила Владимировна вспомнила, как она как-то сказала Олегу:

- Ну все, третьего сына мне заводить не нужно. Двух сыновей мне достаточно, и даже с избытком.

- К чему это ты, мама? – удивленно спросил Олег.

- А к тому, что обычно Иванушкой-дурачком бывает третий сын, а у меня уже есть сын-дурак.

А однажды, после одного из таких случаев, когда Людмиле Владимировне и Олегу с большим трудом удалось замять одну из таких же постыдных историй, “отмазать” Виктора, купив молчание семьи изнасилованной девушки и подкупив следователя, горевшего решимостью довести расследование до логического конца и передать дело в суд, Олег в сердцах сказал брату:

            - Ты вот что, мачо недоделанный, держи свое хозяйство на цепи, а то как бы его у тебя не оторвали.

Людмила Владимировна была уже на пределе и принялась решительно и сурово отчитывать “непутевого” сына.

- Сил моих больше нет. Я так больше не могу. Ну что ты за человек, Виктор! И в кого ты такой уродился! Ведь у тебя жена-красавица, неужели тебе ее мало? Чем это я прогневила Бога, что он послал мне сына-насильника? Ты меня слышишь, сволочь, урод несчастный? Чтобы это было в последний раз. Слушай меня внимательно, негодный ты человек. Я очень надеюсь, что ты образумишься, но если ты, не дай Бог, снова что-нибудь выкинешь, то вот тебе моя клятва – жизнью своей клянусь, что палец о палец не ударю, ни копейки больше на тебя не потрачу.

- Мама, да перестань ты на меня наезжать. Тебе не дано меня понять, не дано понять мои запросы, как и не дано понять мое творчество – мои стихи и песни, - не то в шутку, не то с вызовом сказал Виктор.

- Ну да, куда нам! Мы ведь щи лаптем хлебаем, - обиженно ответила Людмила Владимировна.

Олег также был на взводе. Он решительно вступился за мать.

- Не смей разговаривать с мамой таким тоном! Правильно она говорит, ты самый настоящий нравственный урод. Позор нашей семьи. Насильник. Сексуальный маньяк и педофил. Так и хочется надавать тебе по твоей постной и рыхлой морде, просто руки чешутся.

Виктор ответил брату тем же полушутливым тоном, в котором угадывался протест и вызов.

- Никогда не называйте меня насильником. И тем более – сексуальным маньяком. И еще тем более – педофилом. Даже в шутку. Называйте меня как угодно – бабником, Дон-Жуаном, Альфонсом, сердцеедом, разбивателем женских сердец, но только не этим пошлым словом. Ну какой я насильник? Просто поймите: я – шоумен. У меня – душа артиста, мне нужна женская ласка, женское внимание. Моя основная аудитория – это девчата, подростки, “тинейджеры”. Я им нужен, все мои песни и выступления, в конечном итоге, посвящены им. Молоденьким девчатам нужно кем-то восхищаться, им нужен властитель дум, кумир, и этим кумиром стал для них я. Ну, и они мне тоже нужны, ведь у каждого артиста, у каждого исполнителя-певца должна быть своя армия фанатов.

            Олег на это ответил:

            - Ну да, конечно! Ты же у нас такой любвеобильный. Только вот руки распускать совершенно не обязательно. И тем более не обязательно добиваться благосклонности женщин силовыми методами. Насильно мил не будешь.

            Виктор только рассмеялся в ответ и сказал:

- Запомни, братан, если девушка сама не захочет, то один мужчина, без чьей-либо помощи, не сможет ее изнасиловать. Это доказано на экспериментальном уровне.  А то, что женщины сопротивляются, кричат, визжат, царапаются, кусаются, – все это ровным счетом ничего не означает, это в них говорит женский инстинкт, это такая любовная игра, они ведь прекрасно знают, что сопротивляясь, становятся более желанными. Я даже жене своей, Ольге, часто говорю: “Ну что ты тут разлеглась, как бревно, какого черта ты все с себя скинула! Можно подумать, что ты на работу пришла. Ты ведь прекрасно знаешь, что я люблю сам тебя раздевать, люблю расстегивать застежки лифчика, люблю снимать с тебя трусики, и при этом ты должна сопротивляться, должна делать вид, что тебе это вовсе не нравится”.

- Молчи, извращенец, не забывай, что ты разговариваешь в присутствии матери, - строго и сердито сказала Людмила Владимировна, но в этой строгости и сердитости было что-то наигранное. Она скорее делала сыну внушение, журила его для проформы, словно речь шла о каком-то баловстве, шалопайстве.

- Ну почему непременно “извращенец”? Что плохого в том, что мне приятно, когда женщины сопротивляются? Вот поэтому-то моя жена Ольга меня не устраивает. Мне нужно разнообразие. Нужно, чтобы во мне заиграл адреналин, нужно, чтобы я почувствовал себя охотником, хищником, мощным и сильным, как лев или тигр. А если жена просто и безропотно отдается, выполняет, так сказать, свою супружескую обязанность, а ты просто берешь ее по привычке, овладеваешь ею, а потом поворачиваешься на другой бок и тут же засыпаешь, - неужели это именно то, к чему должен стремиться мужчина? Лично мне этого совершенно недостаточно, наверное, именно поэтому Оля мне опротивела, опостылела. Если это и есть семейное счастье, то оно мне и даром не нужно. Такое семейное счастье не для меня. Значит, я не создан для семейной жизни.

            - Да ты у нас, оказывается, не просто насильник, ты у нас идейный насильник, убежденный и теоретически подкованный сексуальный маньяк, - мрачно сказал Олег. Он хорошо понимал, что переубедить брата никогда и никому не удастся.

            Виктор снова игриво засмеялся и ответил:

- Ты ведь не хуже меня знаешь, братан, нету такого понятия: “не дала”, есть понятие “плохо просил”. А я, слава Богу, умею хорошо просить, вот и все дела. Девушки – понятие тонкое, они любят, когда их уговаривают, когда не обращают внимание на их сопротивление. Ты пойми, братан, девушки не могут не кривляться и не ломаться, они просто так устроены. Это черным по белому записано в руководстве по их использованию.

Несколько бесконечно долгих минут простояла Людмила Викторовна перед дверью людей, которые ее люто ненавидели и презирали. Она понимала, что лучше уйти, что нельзя, неразумно второй раз наступать на одни и те же грабли. Она не решалась снова позвонить и не решалась повернуться и уйти. Что она ответит Олегу? Как она посмотрит в проницательные, ироничные глаза адвоката? Она добровольно взвалила себе на плечи эту самую трудную из трех задач и не сумела с ней справиться. И против своей воли, против своего сознания и против своих убеждений она снова решительно нажала на электрический звонок.

Дверь долго не открывали. Затем она все же открылась, и взгляд Людмилы Владимировны снова встретился с изможденным, печальным, смертельно тоскующим взглядом хозяйки квартиры. В руках она держала ведро с водой.

Людмила Владимировна прекрасно понимала, что это означает. Ей весьма недвусмысленно давали понять, чтобы она убиралась подобру-поздорову. У нее было более чем достаточно времени, чтобы избежать нового унижения, чтобы развернуться кругом и уйти. Алла Аркадьевна великодушно предоставила ей эту возможность, выжидательно держа ведро с водой наизготовку, но ничего при этом не предпринимая.

Но непрошеная гостья все не уходила. Она решила стоять до конца, до последнего, испить до конца эту чашу унижения и позора. Она понимала, что ее никогда не пустят за порог этого дома, но не находила в себе сил признаться в этом, признать свое поражение. И она спокойно дала хозяйке возможность окатить себя водой и снова захлопнуть перед собой дверь.

Две женщины стояли друг напротив друга и с минуту смотрели друг другу в глаза. Алла Аркадьевна стояла все в той же выжидательной позе, только теперь уже держала ведро одной рукой, и ведро было легким и пустым. Она окатила водой эту ненавистную женщину, мать обидчика своей дочери, нанесшего огромное оскорбление и принесшего большое горе всей ее семье, но при этом не почувствовала никакого облегчения. Душа ее была такой же пустой, опустошенной, как это ведро в ее руке, но тяжесть боли, нанесенного оскорбления и обиды не ушла и не уменьшилась. Людмила Владимировна стояла, мокрая с головы до ног, ее платье прилипло к телу и стало прозрачным, высвечивая нижнее белье. Шок длился всего какие-то две-три секунды, она просто инстинктивно ахнула и зажмурилась, потому что вода была холодной, потому что она до самого последнего мгновения не верила, не хотела верить, что ее, Людмилу Владимировну Кондрашкину, известную во всем городе бизнес-вуман, можно вот так вот просто взять и окатить водой, превратить ее в жалкую мокрую курицу. Но уже через несколько секунд она снова смотрела на свою обидчицу ясными, просительными глазами. В конце концов, что означает эта обида по сравнению с той, что нанес ее сын дочери этой самой женщины, всей ее семье! Совершенно несоизмеримые обиды. Да и что такое вообще обида, что такое оскорбление, что они могут значить, когда на карту поставлена свобода ее сына, и не только свобода, но и все его будущее, вся его жизнь.

Нет, конечно, она знала себе цену, была высокомерной гордячкой, считала себя не ровней всякому там быдлу и плебсу, всем тем, кто горбатится на своего работодателя за кусок хлеба. Она сама работодатель, причем большого масштаба. Она – птица высокого полета, но этот негодный мальчишка, Виктор, самым бессовестным образом подрезал ей крылья, и теперь ей приходилось трепыхаться, как подранку, приходилось жалобно заискивать перед людьми, которых в другое время она даже не заметила бы. Из-за него, из-за Виктора, этого вечного недоросля и балбеса, она готова проглотить любую обиду, любое оскорбление, любое унижение. Проглотить и не поперхнуться.

Да, сегодня был не ее день. Сегодня ей придется уйти восвояси, поджав хвост, а самое худшее, самое ужасное, - не добившись своей цели, не солоно хлебавши.

Но ничего, и этот день пройдет, как проходят другие дни. Неудачи не могут преследовать ее вечно. И когда ей удастся вызволить своего негодника из этой беды, она не поленится, придет сюда снова, уверенно и решительно позвонит в эту дверь – только ради того, чтобы победно заглянуть в глаза этой женщине. И она посмотрит на нее глазами хищника, который сумел доказать, что он победитель, что он всегда в конечном счете является хозяином положения, хозяином своей территории.

Она продолжала смотреть на Аллу Аркадьевну печальными, всепрощающими глазами, все еще продолжая надеяться, что та наконец-то немного успокоится, почувствует себя хотя бы в какой-то мере удовлетворенной, а нанесенное матери насильника унижение и оскорбление сочтет достаточным для того, чтобы впустить ее в свой дом и выслушать ее. Только выслушать, только дать ей возможность высказаться.

Но дверь захлопнулась. Захлопнулась и прихлопнула, как зазевавшуюся муху, последнюю надежду, тень надежды на примирение, теплившейся в душе визитера.

Постояв немного в оцепенении, Людмила Владимировна уселась на нижнюю  ступеньку лестницы и заплакала. Ее заботило не столько нанесенное оскорбление и унижение, сколько то, что она, такая богатая, процветающая и преуспевающая, владеющая несколькими производственными предприятиями женщина, не смогла купить молчание каких-то гордых голодранцев. Так плачут капризные и своевольные девочки, когда им не удается заполучить понравившуюся игрушку.

***

В этот же самый день и приблизительно в это же самое время два других “эмиссара”, брат Виктора Олег и адвокат Пчёлкин, пошли с “мирными переговорами” к родителям Марины Спиридоновой, второй потерпевшей.

Олег и адвокат, конечно же, прекрасно знали, как им следует держаться и что им следует говорить, но накануне вечером Людмила Владимировна на всякий случай решила еще раз проинструктировать их.

- Маслом кашу не испортишь, - объяснила она свою осмотрительность и предосторожность и приступила к своим рекомендациям и наставлениям.

- Ни в коем случае не делайте никаких резких движений. Вы меня слышите? Никакой демонстрации силы, никакого бряцания оружием, никакого давления, никакого запугивания. Действуйте не нахрапом, а умом. Даже если ничего не получится, не хлопайте дверью и не размахивайте кулаками. Олег, я знаю, что не мне тебя учить, да и вы, господин адвокат, тоже человек бывалый, тертый калач, но, пожалуйста, действуйте очень осторожно и осмотрительно.

- Не беспокойтесь, Людмила Владимировна, все будет в полном порядке, - успокаивая женщину, заверил адвокат Пчёлкин. – В конце концов, мы же делаем им поистине царское предложение. Перед таким предложением никто не сможет устоять.

Родители Марины Спиридоновой, которых мать и брат Виктора Кондрашкина называли не иначе как “другие потерпевшие”, потому что самой главной и самой трудной потерпевшей правомерно считали несовершеннолетнюю Лену Степанову, тем не менее, представляли собой столь же важную “позицию” в общем переговорном процессе. Заявление Марины о совершенном над ней надругательстве подпадало под  первую часть 131-й статьи и так же предполагало достаточно суровое наказание – от трех до шести лет. Шесть лет – это, конечно, не пятнадцать лет, но тоже серьезный срок. Необходимо было любыми средствами, всеми правдами и неправдами уговорить потерпевшую простить своего обидчика, забрать заявление и изменить показания, данные следователю Борису Абрамову. Задача представлялась нелегкой, но реальной и выполнимой.

Перед тем как нанести визит, Олег и адвокат зашли в один из супермаркетов и прихватили с собой бутылку дорогого армянского марочного коньяка и внушительных размеров бонбоньерку.

- В конце концов, мы идем в гости, хотя и без приглашения. А в гости без подарков не идут, - сказал адвокат, одобряя решение Олега.

Дверь перед ними открыл невысокий бровастый мужчина в халате. Судя по всему, это был хозяин квартиры и отец потерпевшей девушки, Марины. Он ни о чем не спросил пришедших, и они также ничего не сказали, но в этом не было необходимости: все и так было ясно. Отец потерпевшей смущенно и растерянно поздоровался и впустил их в квартиру, а это уже было хорошим знаком. Когда тебя соглашаются впустить и хотя бы выслушать, это значит, что есть определенные и при том не плохие шансы на успех. Можно будет пустить в ход все красноречие, представить все доводы в пользу мирного урегулирования конфликтной ситуации. А это уже полдела.

- Мы бы, конечно, предпочли прийти к вам приглашенными и желанными гостями и по хорошему поводу, но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает, - начал адвокат, дружелюбно и льстиво улыбаясь.

- Постеснялись бы хотя бы Бога здесь упоминать, - сказала мать Марины.

- Да, понимаю вас и разделяю ваши чувства. Неловко как-то получилось. Это просто выражение такое, а Бога я упоминать не собирался, - адвокат Пчёлкин продолжал вести свою хитрую, целенаправленно сладкоречивую, усыпляющую бдительность, нейтрализующую настороженность и располагающую к примирению тактику.

Олег с готовностью утвердительно кивнул головой и подтвердил слова адвоката.

- Ситуация, конечно, не из приятных. Мне очень стыдно за брата, я ведь брат Виктора Кондрашкина, Олег. Но что случилось, то случилось. Сделанного не воротишь. Мы к вам, собственно, для того и зашли, чтобы принести свои извинения и в меру наших возможностей хоть как-то компенсировать нанесенную вам обиду и причиненные страдания. Понимаем, что вам больно, что вам очень обидно, что у вас есть все причины ненавидеть Виктора. Но и вы тоже постарайтесь меня понять: Виктор – мой младший брат, мой единственный брат. Я тоже чувствую себя виноватым в случившемся. Наверно, где-то недосмотрел, просчитался. Простите великодушно. Знаете, мы отлично понимаем, что вам очень тяжело, что наше предложение о материальной компенсации может показаться оскорбительным, но, поверьте, в этом нет ничего зазорного, ничего предосудительного. Случилось несчастье, беда. Но время способно залечить любые раны. Есть только одна непоправимая беда – это смерть близкого человека, типун мне на язык. Все остальное можно исправить и пережить.

- Насколько я вас понимаю, - с горькой иронией сказал отец Марины, - вы пришли предложить нам тридцать сребреников…

- Ну почему вы так? – адвокат Пчёлкин притворился обиженным и задетым в своих лучших чувствах. - Мы же от чистого сердца…

- Знаем мы ваше “чистое сердце”.

- Да нет же, говорю я вам. Вы нас не так поняли…

- А как же еще вас понимать? Вы предлагаете нам согласиться на сделку со своей совестью.

- Ничего подобного. Мы вам предлагаем принять наши извинения. Не отвечать злом на зло, потому что злом зло не исправить. И вы этого не можете не понимать.

- Можете не продолжать, - сказала мама Марины, в голосе которой, в отличие от мужа, были не только горечь и обида, но и гнев и негодование. - Мы не собираемся идти ни на какие уступки. Ваш брат – последний негодяй, подонок. Он - редкостная мразь, маньяк и насильник. И, как уже выяснилось, это не первое его подобное преступление. Причем до сих пор он ни разу не был наказан. Вы покрываете его, каждый раз помогаете ему уйти от ответственности.

- Хорошо, - примирительно сказал Олег. Он решил, что пришло время выложить на стол переговоров что-то более существенное, чем пустые извинения и объяснения. - Мы не собираемся на вас давить, понимаем, что это невозможно. Да и нужды в этом тоже нет. Мы просто хотим, чтобы вы выслушали наше предложение, а примете вы его или нет – решать вам. Мы не будем вас торопить, можете подумать. Марина, ваша дочь, студентка, ей всего лишь девятнадцать лет, у нее вся жизнь впереди. Мы можем помочь ей продолжить образование в Англии, оплатить ее учебу и проживание. Ко всему прочему, это принесет ей новые впечатления, новые встречи и знакомства. Там она получит отличное образование, это откроет перед ней самые лучшие перспективы. Возможно, там она устроит свою личную жизнь, а если все же решит вернуться, то здесь она безо всяких проблем устроится на самую престижную и высокооплачиваемую работу. Есть у нас на выбор и другое, столь же выгодное и заманчивое предложение. Мы можем купить для вас двухкомнатную квартиру в нашем городе. Это, конечно, не центр Москвы, но все-таки Москва.

Заметив, что родители потерпевшей внимательно слушают Олега, адвокат Пчёлкин решил закрепить достигнутый маленький, но при этом ощутимый успех.

- Мы хотим помочь вам поскорее забыть нанесенную вам обиду, забыть об этом оскорблении, не зацикливаться на нем. Если не можете простить Виктору, не прощайте, это ваше дело и ваше право, но попробуйте мыслить здраво, спокойно. Если в качестве компенсации ваша дочь, ваша семья получит двухкомнатную квартиру, или если Марина получит возможность продолжить свое образование в Англии, это вас должно утешить. Не спешите отказываться. Подумайте хорошенько. В конце концов, никто не умер и жизнь продолжается.

- А взамен вы, конечно, потребуете, чтобы мы взяли наше заявление обратно, - с едкой иронией заметила мама Марины.

- Не потребуем, а попросим. Это разные вещи. Мы не в том положении, чтобы чего-то требовать.

- И как вы себе это представляете? Пойдем и скажем следователю, что не было никакого изнасилования, что это было недоразумение? Или что это было, как говорит этот подонок, “взаимное общение, не более того”? Нет, просто объясните нам, как вы себе это представляете.

“Вот и пришло время взять быка за рога”, - решил адвокат и объяснил, что следует сделать.

- Все очень просто. Вы заберете обратно свое заявление и напишете новое показание, что это было досадное недоразумение, что ваш обидчик загладил свою вину перед вами или что-то вроде этого. Можно даже просто написать, что у вас нет претензий к вашему обидчику, то есть к подследственному. Вот об этом как раз вы можете беспокоиться меньше всего. Следователь сам разъяснит вам, что и как писать.

- Нет, это совершенно невозможно, - мама Марины отрицательно покачала головой. Но в голосе ее, как показалось Олегу и адвокату, уже не было прежней категоричности и решимости. – О каком недоразумении вы говорите? Это было коварное похищение и жестокое изнасилование.

- Ну, хорошо, мы придумаем какую-нибудь более приемлемую формулировку, чтобы ваше новое заявление не шло вразрез с предыдущим, –  продолжал “ковать железо” по горячим следам адвокат. – Юридическую, правовую сторону вопроса оставьте мне. Это моя территория, я в этом деле собаку съел, так что можете всецело довериться мне и моему опыту.

- А у нас есть выбор? Что будет, если мы откажемся? – с той же едкой иронией спросила мать Марины.

Адвокат Пчёлкин решил, что пришло время дать этим людям понять, что им не следует слишком уж обольщаться насчет большой значимости и судьбоносности своего заявления.

- А ничего не будет. Мы сделаем все, чтобы не допустить, чтобы дело дошло до суда и, тем более, до осудительного приговора. Но даже если дело дойдет до суда, то это тоже не конец света. Мне как адвокату приходилось с успехом защищать и более сложные уголовные дела. Но даже если допустить, что суд все же состоится и, паче чаяния, то есть вопреки ожиданиям, моего подзащитного все же осудят, то приговор будет довольно мягкий, уж об этом мы позаботимся, так что долго “прохлаждаться” в зоне Виктору не придется. К тому же есть такое понятие, как УДО, то есть условно-досрочное освобождение, которое позволяет наполовину сократить сроки пребывания в тюрьме. Я честно и искренне заверяю вас, вам его наказание не принесет никакого морального удовлетворения. Если не верите, то можете выбрать этот путь, но это очень неприятный, тернистый путь. Вас просто доконают своими вызовами в следственный комитет, а потом – в суд. Вам придется сто раз давать показания. Я знаю нашу судебную систему изнутри, знаю всю ее подноготную, и если бы я, не дай, конечно, Бог, вдруг оказался в вашей ситуации, я бы, не задумываясь, выбрал предложение о перемирии.

- Да, но нужно же каким-то образом останавливать зло, преступление не должно оставаться без наказания, - устало возразила мать Марины, и по ее интонации легко можно было понять, что она имеет в виду не столько конкретное зло, конкретного преступника и конкретное наказание, сколько зло вообще, преступление вообще. Ну и, соответственно, наказание вообще. Она теперь была настроена на отвлеченный, созерцательный, философский лад, а это было именно то, к чему целенаправленно шел и к чему стремился адвокат Пчёлкин.

- Знаете, как юрист, как адвокат, ну и вообще как человек с большим жизненным опытом, могу вас заверить, что наказание, тюремное заключение – далеко не единственный способ правовой оценки и осуждения преступления. Юриспруденция знает тысячи случаев, когда жертва преступления жестоко наказывала палача, своего обидчика именно прощением, проявлением великодушия. Вы не подумайте, что я тут вешаю лапшу вам на уши, в этом есть большая доля правды. Иисус Христос не просто так призывал людей любить своих врагов, подставлять обидчикам другую щеку. В этом всепрощении таится глубочайшая философия, понять которую дано далеко не каждому. Можете мне не верить, это ваше дело, но мне известны десятки случаев, когда мать прощала убийце своего ребенка, и тот не выдерживал, тушевался перед проявлением подобного величия духа и накладывал на себя руки либо сходил с ума. Вы же читали Льва Толстого, он же вроде неглупый был человек, а призывал к непротивлению злу насилием. У него в “Воскресении” Катюша Маслова наказывает Нехлюдова своим прощением. И никакой в мире судебный приговор не мог бы наказать его сильнее, что прощение женщины, в судьбе которой он сыграл роковую, судьбоносную роль. Часто приходится слышать: “зло порождает зло”, “худой мир лучше самой доброй вражды”. Поверьте, это не пустые слова, это выстраданные человеческим опытом выражения.  

Адвокат Печёнкин был настроен и дальше в таком же духе “заговаривать зубы” семье пострадавшей Марины Спиридоновой, но отец девушки жестом прервал его.

- Вы знаете, скажу вам честно, мы никак не готовы ни к каким компромиссам. Можете обижаться, если вам угодно, но сделать предметом торга судьбу нашей дочери мы не намерены. Так что вы напрасно старались.

Это был большой шаг назад. Адвокат вдруг почувствовал себя Сизифом, который с огромным трудом поднял валун почти на самую вершину горы, но вдруг упустил его, и тот с оглушительным грохотом скатился к подножью. Но отчаиваться, сдаваться, отступать было нельзя. К тому же это было не в его правилах. Следовало спуститься вниз, на исходные позиции, и снова толкать вверх этот злополучный валун. Олег недовольно прищурился, укоризненно посмотрел на адвоката Пчёлкина и бросился ему на выручку, чтобы не дать железу остыть, чтобы не выпустить из рук казавшуюся уже такой близкой и почти достигнутой победу.

- Ни о каком торге речи быть не может. Мы пришли просить вас пойти на мировую, но это не означает, что мы предлагаем вам пойти на компромисс со своей совестью. Мы не будем вас торопить. Подумайте хорошенько, в спокойной обстановке. Обсудите наше предложение с Мариной. Не давите не нее, не навязывайте ей свое мнение. Просто выслушайте ее, устройте домашний совет. Нам почему-то кажется, что она согласится, что это – самый оптимальный и благоразумный выход из положения.

Адвокат облегченно вздохнул, с одобрением и благодарностью посмотрел на Олега и сказал:

- Мы с Олегом Николаевичем заранее приготовили предварительный, черновой вариант мирного соглашения. В первом чтении, так сказать. Просмотрите его на досуге. Это вас ни к чему не обязывает. Выбор по-прежнему остается за вами. От вас и только от вас зависит, останется эта бумага филькиной грамотой или станет документом, имеющим юридическую силу и подтверждающим серьезность наших намерений.

***

В своем показании, данном во время предварительного следствия мать потерпевшей Лены Степановой Алла Аркадьевна заявила:

- Это был какой-то кошмар, самый настоящий психологический террор. На нас оказывали давление, нас прессинговали. Родные этого подонка нам просто не давали проходу, обрывали нам телефон, звонили без конца, всячески досаждали. Каким-то образом разузнали, или, возможно даже, выследили, где работает муж, подкарауливали его возле работы, настаивали на встрече. Дома тоже от них не было покоя. Чуть ли не каждый день звонили мне в домофон и просили выйти к ним на переговоры. Я даже как-то облила водой мать этого борова. Но это ей было нипочем, ей это было, как с гуся вода, она продолжала звонить и дежурить у нашего здания. В общем, мы их – за дверь, они – в окно. Жена обвиняемого как-то подстерегла меня у здания следственного комитета, накинулась на меня и стала слезно умолять, чтобы мы простили ее ненаглядного мужа и отказались от своих показаний. Она била на жалость, взывала к нашей совести, апеллировала к Богу, говорила о христианском всепрощении. В целом суть всех их эскапад сводилась к следующему: мы даем вам денег — вы отказываетесь от обвинений и меняете показания. Адвокат обвиняемого говорил нам прямым текстом: заберите свое заявление и напишите, что девочка все придумала. Нам предлагали разные суммы, все проверяли, можно ли с нами сторговаться. Денег предлагали сначала чуть-чуть, проверяя нашу реакцию, "щедро" обещали оплатить дочери поездку в Египет, постепенно, натыкаясь на наши категоричные отказы, увеличивали суммы откупных, пока перед нами уже не стали трясти двухкомнатной квартирой или ее эквивалентом — шестью миллионами рублей. Мы отказались и тут. Они, видимо, были удивлены тем, что мы не берем денег и категорически отказываемся идти на мировую. Это омерзительные во всех отношениях люди, они настолько зажрались, что возомнили себя полноправными властителями страны. Они считают, что мы растим своих детей, чтобы они доставались таким псам, как этот Виктор Кондрашкин.

            С семьей третьей потерпевшей, Жанны Николаевой, брат Виктора и адвокат Пчёлкин церемонились значительно меньше. Объяснялось это тем, что уже был полный “облом”, неопределенность с двумя другими потерпевшими. Было ясно, что уговорить, уломать родителей Лены Степановой не удастся. “Уперлись, как бараны, и ни в какую”, - то и дело повторяла Людмила Владимировна. В переговорном процессе с семьей Марины Спиридоновой, правда, были кое-какие подвижки, но и там ситуация была довольно непонятная, ее родители не мычали и не телились, то говорили “подумаем”, то решительно отказывались идти на компромисс. Так что там все было, как говорится,  вилами по воде писано. А там, где два заявления, два эпизода, там и три – разница невелика. Семь бед – один ответ.  

            Олег и адвокат Михаил Пчёлкин поехали к родителям Жанны Николаевой на следующий день после визитов к Лене Степановой и Марине Спиридоновой. Но разговор с родителями Жанны прошел без вдохновенных рассуждений адвоката. Олег с ходу заявил, что дело выеденного яйца не стоит: приставание на улице не может рассматриваться, как насильственные действия сексуального характера.

- Если начнут сажать людей за приставание и за домогательство, то у нас работать будет некому. Так полстраны можно пересажать. Но все же мы заинтересованы в том, чтобы решить вопрос примирением, полюбовно. Значит, так. Мы даем вам деньги, вы забираете свое заявление и говорите, что девчонка все придумала.

Адвокат мягко дотронулся до рукава костюма Олега Николаевича и попытался перехватить его взгляд, чтобы дать ему понять, что он действует слишком прямолинейно и топорно, что так можно оскорбить самолюбие этих людей и тем самым все испортить, но Олег только набычился и продолжил развивать свою мысль, говоря мрачным тоном, преисполненным решимости и не терпящим никаких возражений.

- Заберите свою жалобу из милиции, а мы вам дадим денег, в разумных пределах, разумеется. Учтите, деньги у нас есть, и мы можем использовать их в другой инстанции. Результат будет такой же, просто эти деньги попадут не к вам, а к другим. Вы от этого ничего не выиграете, просто лишитесь этих денег и нашей благосклонности. С ответом можете не спешить. Не обязательно, чтобы вы ответили нам прямо сейчас. Подумайте, посоветуйтесь. Но учтите, что такого щедрого подарка вы ни от кого бы не получили. В конце концов, худой мир лучше доброй ссоры. Зачем нам держать обиду друг на друга, когда можно решить вопрос полюбовно, пойти на мировую. А если не согласитесь, то вот вам мое твердое слово: все нервы себе истреплете, и при этом ничего  не выгадаете, хуже нам уже не сделаете, потому что хуже того, что с нами произошло, быть уже не может. Подумайте как следует: если не хотите по-хорошему, будет по-плохому, и мы вам устроим веселую жизнь, обещаем вам. В моем лице, в лице моей семьи вы обретет очень сильного и мощного врага.

            Сделанное в такой прямолинейной и ультимативной форме предложение, как этого и следовало ожидать, не встретило понимания со стороны потерпевшей и ее семьи. Жанна Николаева наотрез отказалась забирать свое заявление из отделения полиции.

Накануне передачи дела Виктора Кондрашкина в суд это заявление таинственным образом исчезло. “Не было никакого заявления, а если было, то где оно? Куда оно могло запропаститься?” – воинственно и риторически вопрошал адвокат подсудимого Виктора Кондрашкина Валерий Пчёлкин во время судебного следствия.

Глава десятая. “У его семьи есть бабло…”

На известного в мире российского шоу-бизнеса продюсера, звукорежиссера, аранжировщика песен, поэта-песенника Сергея Лукьянова Виктор Кондрашкин вышел лет пятнадцать назад. Тогда Виктору было тридцать лет, но он к тому времени не успел ничем себя проявить и продолжал оставаться, точнее, провозглашаться “подающим надежды” и “перспективным” бардом, поэтом-песенником. За душой у него были несколько концертных выступлений в своем небольшом подмосковном городке в составе рок-группы “Штурм”. Музыканты не отличались профессиональной подготовкой и исполнительским мастерство, включили электроаппаратуру и микрофоны на полную мощность и заглушали зрителей неимоверным грохотом струнных и ударных инструментов. Под такой высокодецибелловый шум можно было безнаказанно фальшивить. Зрители, в свою очередь, не отличались особой требовательностью; это были в большинстве своем родственники, друзья, знакомые, соседи музыкантво-исполнителей. Понятно, что это в массе своей были подростки, школьники и школьницы, многие из них приходили на концерт основательно подвыпившие, так что им можно было скармливать все, что душе угодно.

В студию Сергея Лукьянова Виктор вошел с таким вальяжным, самоуверенным, самонадеянным видом, словно бывал здесь, как минимум, с десяток раз. Едва переступив порог студии, он с широкой, игривой и, как ему казалось, излучающей очарование, свет и темперамент, улыбкой сказал:

- Я правильно пришел? Я слышал, что вы ищете гениев? Это правда?

- Истинная правда, – в тон ему шутливо ответил продюсер. – По-моему, гениев ищут везде и всюду. Ну, и мы тоже не являемся исключением.

- Ну, вот видите, как здорово все получается. На ловца, как говорится, и зверь бежит.

- Ну, насчет ловца все верно. Это мы. А вот гениев я здесь что-то не вижу.

- А вы глаза разуйте. Или очки наденьте. И тогда вы сразу же заметите гения. Я говорю о себе. Доверьтесь мне и не ошибетесь, - сразу же убрав свою лучезарную и неотразимую, опять же по своему убеждению, улыбку, жестко и серьезно сказал гость студии.

            - Надеюсь. Давайте все же начнем со знакомства. Меня-то вы наверняка знаете, раз пришли в мою студию. А я вас не знаю. Кто вы? Представьтесь. Как вас зовут?

- Я – Виктор Кондрашкин, авангардный поэт-песенник. Певец и композитор.

- Ой-ой-ой-ой-ой! Ё-моё! Час от часу не легче. Мало того, что гений, мало того, что певец и композитор, так еще и Кондрашкин. Ну, милый вы мой, вы меня удивили. С такой фамилией даже петь не нужно – она сама за тебя споет. “А сейчас перед вами выступит авангардный поэт-песенник Виктор Кондрашкин!”, - театрально продекламировал продюсер, – это же кошмар какой-то. Хорошо еще, что не Шарашкин. Или Мандражкин. Или Карандашкин. Или Барашкин. Или Чебурашкин. Или вообще – Какашкин.

Виктор густо покраснел. С чувством юмора у него был полный порядок, но только в тех случаях, когда он сам подшучивал над кем-то. Когда же иронизировали, подтрунивали и насмехались над ним, это ему определенно, активно не нравилось. Вот и сейчас он начал громко сопеть, глаза его налились кровью, он весь как-то насупился и набычился. В другое время и в другой обстановке он бы страшно обиделся и стал бы затевать ссору, на это он всегда был горазд, но сейчас он ясно понимал, что никто над ним не насмехается, никто его не поддевает, не задирает и не высмеивает, что этот хорошо знающий цену себе и другим режиссер-постановщик, имидж-мейкер и импресарио в одном лице, сказал все это неспроста. Возможно, и даже вероятно, он таким образом заботится о нем, исходит из его интересов. Виктор немного посопел, всем своим видом выражая крайнее неудовольствие, сделал шумный глубокий вдох – смотрите, мол, каких трудов мне стоит сохранять спокойствие и самообладание, и затем с расстановкой сказал:

- Да, я вижу, вам моя фамилия чем-то не угодила. Ну, и как же нам быть?

Воздух в студии был наэлектризован. Это ощущали все присутствующие. Посетитель отреагировал на шутку режиссера не совсем адекватно, это означало, что у него проблемы с чувством юмора, с самоиронией и самооценкой, но это не могло ничего изменить. Нужно было разрядить обстановку.

- Да ты, чувак, не обижайся. – Сергей Лукьянов неожиданно перешел на “ты” и стал разговаривать совершенно иным тоном и иным стилем, фамильярно и даже развязно, “по-свойски”.

- У меня у самого были проблемы с фамилией. Знаешь, какая у меня настоящая фамилия? Баранов. В школе меня однокашники передразнивали: “Эй, Баранов, а где ты прячешь свое Золотое Руно?”. Видишь ли, чувак, в обычной жизни совершенно не важно, какая у тебя фамилия, ты вполне можешь прожить всю свою жизнь Кондрашкиным, я тоже мог бы прожить свою жизнь Барановым. В общем-то сами по себе это неплохие и вполне приемлемые фамилии. Но если ты решил стать артистом, исполнителем, если ты решил связать свою жизнь со сценой и выступать перед большими аудиториями, то есть всегда быть на виду, то ты должен считаться с тем, что твое имя будет у всех на слуху. А для этого нужно выбрать звучное сценическое имя, псевдоним. Хотя, в принципе, с этим делом можно и не спешить.

Виктор окончательно успокоился и снова надел на себя свою обворожительную и игривую улыбку, перед которой, как он был уверен, открывались настежь все двери и сердца людей.

- В свое время я был знаком с одной московской поэтессой, - продолжил Сергей Лукьянов, - так у нее имя было Гаврилиада, а фамилия – Гаврюшкина. Можешь ты себе такое представить? То есть, мало ей того, что она - Гаврилиада Гаврюшкина, так ей еще приспичило стихи писать. А стихи у нее были под стать ее имени и фамилии. Свинячьи были какие-то стихи. Ни рифмы, ни ритма, ни мысли. А самое удивительное это то, что и внешность у нее тоже была свинячьей. То есть более подходящего имени для нее  нарочно не придумаешь. А впрочем, я придумал, и между собой мы называли ее: Хавронья Хрюхрюшкина. Так вот, приходит эта Гаврюшка как-то ко мне и говорит: “Помогите мне, - говорит, - издать сборник стихов, да так, чтобы получился хороший сборник. А за ценой я не постою”. Ну, в общем, не хочу долго рассказывать, но я, как самый последний дурак, взял ее рукопись, поработал над ней, причем основательно, на совесть поработал, выправил все шероховатости, отредактировал, довел ее, одним словом, до нужной кондиции. Сделал из дерьма конфету. Конечно, создать стихи из ничего невозможно, но что-то стихоподобное в итоге получилось. В таком виде сборник вполне можно было издавать. Во всяком случае, есть книжечки и похуже этой. А она, эта сука со свиным рылом, элементарно меня кинула. “Ай, как замечательно! Я непременно отмечу  в сборнике, что вы ее редактор и составитель. А насчет денег не беспокойтесь, для меня это не проблема, я расплачусь сполна, буквально на днях”. До сих пор расплачивается.

- А книгу она издала? Если издала, то по этой книге ее легко можно найти и оттрахать по полной программе, - с негодующими нотками в голосе сказал Виктор, и можно было подумать, что его живо заинтересовала и возмутила такая неблагодарность.

- Она издала эту книгу, продала свою квартиру и уехала из Москвы. Наверное, это было в ее планах. Ну и черт с ней. Не буду же я ее по всему свету искать. Знаете, сколько друзей и знакомых меня кинуло? Если начну считать - пальцев на руках и ногах не хватит. Меня кидают все, кому не лень. Наверно, у меня это на лбу написано.

- Ну что ж, могу вас только заверить, что на мой счет можете быть спокойны, я никогда никого не кидал, да и вас тоже кидать не собираюсь. С деньгами у меня проблем нет, человек я весьма зажиточный, предприниматель, у меня несколько собственных предприятий по всей стране, даже в Мурманске. Есть у меня свой бизнес и в Москве, так что вам беспокоиться незачем.

- Ну ладно, перейдем к делу, - сказал Сергей Лукьянов. А ну-ка давай, спой нам что-нибудь из своих песен.

Виктор с готовностью взял гитару, тронул струны, чтобы проверить, настроен ли инструмент. Убедившись, что со звучанием все в порядке, посмотрел на помощницу режиссера, сероглазую красавицу Наталью, и сказал:

- Я спою для вас свои программные песни, шлягеры и хиты. Только самые лучшие. Хотя мои фанаты считают, что все мои песни – хорошие.

Сергей Лукьянов и его помощница Наталья переглянулись. Шутит этот грузный, рыхлый и мешковатый парень или не шутит? Если шутит, то почему он так серьезен?

Виктор между тем зажал один аккорд, закрыл глаза и неожиданно тонким для его грузной комплекции, неприятным поросячьим фальцетом просипел:

                                    Бывают дни бездумные,

Тогда стихи не пишутся.

Бывают ночки лунные,

Когда легко нам дышится.

                                    И мы с тобой гуляем,

Под небом полным звёзд.

Кончается октябрь наш,

Завтра уже мороз.

Но,

Я опять напишу удивительный стих.

Я его расскажу тем, кто любит жизнь.

Я его разукрашу в цветные тона,

И спою его тем, кто любит меня...

Какая ночка лунная,

Тропинка серебрится вся,

С тобой мы не безумные,

Хотя в ночном лесу одни.

Зато мы с тобой культурные,

И мудрые с тобой.

Немножко погуляем здесь,

Потом пойдём домой.

Для Сергея Лукьянова и его помощницы Натальи это было самым настоящим испытанием. Они потупили свои взгляды, чтобы не переглянуться, потому что оба наверняка прыснули бы от смеха и хохотали бы то упаду, и потом их уже было бы невозможно остановить. В принципе, они навидались в своей студии всякого, к ним часто приходили начинающие исполнители, приходили к ним и дремучие провинциалы, так что ординарной, рядовой бездарностью их трудно было удивить. Но то, что им приходилось слушать сейчас, превзошло все их ожидания. Это было не пение, а какое-то сиплое и монотонное завывание. Голосовых данных не было совсем, были явные проблемы со слухом, на гитаре он брал всего три аккорда – ля-бемоль, ре-бемоль, си-бемоль, причем нередко менял их совершенно не-вовремя, нещадно фальшивил. Он явно не имел никакого представления о версификации, о рифме, ритме, строфике. Он подлаживал текст под простенькую, неказистую мелодию, и получался почти бессмысленный набор слов. Плохая мелодия, столь же плохой текст, причем и мелодия, и текст были настолько беспомощными и плохими, что трудно было сказать наверняка, что же из них хуже.

Виктор Кондрашкин продолжал сидеть с закрытыми глазами и пел одну песню за другой, и каждая последующая была еще хуже, хотя каждую песню он заявлял как “программную” и “хитовую”. Он спел больше десяти песен, и с неугасающим воодушевлением продолжал бы нудить и дальше. Но режиссер сделал рукой отмашку, затем два громких хлопка – дескать, достаточно, с тобой все ясно, вопросов больше нет. С него действительно было достаточно. Руководителю студии не терпелось поскорее выпроводить назойливого клиента, пока тот не доконал его окончательно.

Но Виктор, видимо, решил, что его исполнительское мастерство и замечательные песни произвели большое впечатление на продюсера, сигнальные хлопки принял за аплодисменты и решил еще больше развить свой успех. Он был просто запрограммирован на то, что все, что он делает, должно приводить окружающих его людей в неописуемый восторг. Любая иная информация просто не воспринималась, отскакивала от него, как горох от стены.

            - А сейчас, с вашего позволения, я прочитаю свои стихи. Они небольшие, но очень ёмкие. – И Виктор, не дожидаясь ничьего позволения, стал вдохновенно декламировать:

Ползи, ползи, букашечка.

Не тронь её, не тронь.

У неё тоже есть деточки,

Она - как мы с тобой.

Кстати, эта моя “Букашечка” расползлась по всему Интернету. Всего четыре строчки, но зато из них, как в песне, ни слова не выкинешь. Словам в них тесно, а мыслям просторно. Критики называют это стихотворение гимном жизни. Или вот другое:

                                    Акула – хищница,

                                    Как крокодил.

                                    Ей бы в рот палец я

                                    Не положил.

Тоже неплохо, правда? Мне знакомые фаны и критики говорят, что это получше, чем стихи Высоцкого.

- Но вы, конечно, с этим категорически не согласны, правда? – съязвила Наталья, помощница режиссера. Этот бесформенный, рыхлый и мешковатый хряк, этот студень с надетой на одутловатое красное лицо самодовольной улыбкой действовал ей на нервы и выводил ее из равновесия даже больше, чем ее шефа. Она уже не могла скрывать своей неприязни, от негодования и раздражения у нее заметно покраснело лицо и по телу пробегала мелкая нервная дрожь. Самое ужасное было то, что этот неприятный во всех отношениях и не в меру разговорчивый толстяк то и дело бросал на Наталью весьма красноречивые, недвусмысленные, откровенно “клеющие”, очаровывающие взгляды, которые, по его убеждению, были верхом обаяния и непременно должны были произвести абсолютно неотразимое впечатление, перед которыми невозможно было устоять.

Сергей Лукьянов был большим специалистом, высоким профессионалом в своем деле, тертым калачом в распознавании талантов, но ему, тем не менее, трудно было представить, чтобы в тридцать лет человек был не только абсолютно бездарным, но и настолько же претенциозным, амбициозным, самовлюбленным. В мире шоу-бизнеса Сергей Лукьянов был непререкаемым авторитетом, одним из самых талантливых, известных и преуспевающих постановщиков видеоклипов, к его советам прислушивались самые известные мастера сценического искусства, мэтры шоу-бизнеса. В его студии создавались видеоролики и клипы самых крупных звезд российской эстрады. Его считали магом, волшебником, кудесником. Он мог подобрать в какой-нибудь провинциальной глуши, в забытой Богом дремучей таежной деревушке совершенно неотесанный, необработанный самородок и довести его до необходимой “кондиции”, мог отшлифовать и отполировать любого исполнителя, мог до неузнаваемости изменить его внешний облик, создать его сценический образ и “вывести в люди”. Более того, ему нравилось время от времени работать с неподатливым материалом, преодолевать “сопротивление” этого материала. Его охватывала спортивная злость, он чувствовал себя новоявленным Пигмалионом, Папой Карло, который был способен вдохнуть жизнь даже в  самое обычное полено. Но он очень сомневался, что из этого “полена” выйдет какой-нибудь толк.

            - Да, тяжелый случай, - тихо пробурчал Сергей Лукьянов себе под нос.

            Это реплика предназначалась и адресовалась только его помощнице Наталье, сидящий довольно далеко Виктор не мог ее слышать, но он, тем не менее, насторожился и выжидательно, вопросительно посмотрел на режиссера. Молчание было тягостным и напряженным, и первым его нарушил руководитель студии.

            - Знаете, по-моему, я свалял большого дурака, когда предложил вам подобрать сценическое имя. Оставайтесь Виктором Кондрашкиным и продолжайте честно и с гордостью носите свое имя. – Сергей Лукьянов неожиданно снова перешел на “вы” и вернулся к официальному тону, которым начал свое знакомство с новым посетителем.

            - Вы что же это, отказываетесь сотрудничать со мной? – искренне удивился Виктор. В его сознании совершенно не было место для предположения, допущения мысли, что его выступление могло произвести не очень благоприятное впечатление на кого-то, пусть даже это будет самый что ни на есть элитный режиссер и продюсер. И он искренне решил, что вся проблема только в его не очень сценической фамилии.

- А чем Валентин Юдашкин лучше, чем Виктор Кондрашкин? – спросил он.

- Да хотя бы тем, что Юдашкин давно уже состоялся, добился признания в обществе, стал всемирно известным и преуспевающим дизайнером и модельером одежды, кутюрье, а вам это еще только предстоит. Ну, в общем, как знаете, дело хозяйское. Мое дело – предложить, ваше дело – отказаться.

- А кто сказал, что я отказываюсь? Разве я сказал что-нибудь подобное? Напротив, мне эта идея понравилась. Просто нужно подобрать какую-нибудь звучную фамилию. Благородную и благозвучную. Крутую какую-нибудь фамилию.

- Даже не знаю, стоит ли. В конце концов, “лошадиная фамилия” – не самое страшное в жизни. Страшнее, когда лошадь выходит на сцену, - едко заметила Наталья, очень рассчитывая, что этой репликой сумеет раз и навсегда “срезать”, поставить на место эту рыхлую, тестообразную массу самоуверенности и самовлюбленности.

            - Вот именно! – тут же с большой готовностью поддакнул Виктор, включив блиц-вспышку своей лучезарной и неотразимой улыбки, словно только и ждал момента, когда можно будет выразить свою полную солидарность с этой обворожительной женщиной.

            Затем он обернулся к Сергею Лукьяненко и заговорил о сотрудничестве, как об окончательно решенном вопросе:

            - Осталось уточнить детали. Когда начинаем наше сотрудничество?

            - Я не понимаю, о каком сотрудничестве вы вообще говорите. Сотрудничество предполагает определенные партнерские взаимоотношения.

            - Я что-то не догоняю вас. При чем здесь партнерство? Не нужно мне никакого партнерства. Давайте просто немного обработаем мои песни, выпустим несколько видеороликов. Я уверен, что получится отличный диск. 

- Можете вы мне объяснить, для чего вам все это нужно? Поймите меня правильно, я не хочу вас подставлять, не хочу, чтобы над вами смеялись, чтобы вы стали всеобщим посмешищем. Сейчас вы, возможно, обидитесь на меня, но пройдет какое-то время, и вы поймете, что я поступил с вами честно.

- Засуньте эту свою честность себе в одно место! – неожиданно взвился Виктор. – Мне нужно производить впечатление на молодежь, в первую очередь я имею в виду девчат. Хочу хорошо выглядеть и производить на них впечатление, чтобы они соответствующим образом реагировали.

- Давайте все-таки с вами определимся, - миролюбиво и спокойно предложил Сергей Лукьянов. – Вы пришли ко мне в студию, спели мне свои песни и прочитали свои стихи. Я их терпеливо выслушал. А теперь я просто хочу понять, чего именно вы от меня хотите, чего вы от меня ожидаете? Чтобы я похвалил ваши песни и ваше пение? Вы для этого сюда пришли? Я вам еще раз повторяю: ваши песни, ваши стихи и ваше исполнение никуда не годятся. Засим прошу меня извинить – у меня много других дел.

Реакция Виктора была неожиданной. Он словно не расслышал, пропустил мимо ушей весь негатив, заметив только ту часть высказывания, которая его интересовала и устраивала.

- Вот это уже другое дело. Вот это уже другой разговор. Я вам объясню, что конкретно мне от вас нужно. Мне нужно, чтобы вы помогли мне снять несколько видеоклипов с моими песнями. Подтяните мелодию, если она вам не нравится, подтяните тексты, если они вам не нравятся. В общем, давайте общими усилиями сделаем несколько видеоклипов для телевидения.

- Для телевидения? У вас, я вижу, губа не дура, и аппетит у вас тоже не плохой. Вот что, давайте поступим с вами так: я поработаю над текстами и песнями, сделаю музыкальную аранжировку, инструментовку, сниму видеоклипы, а дальше уже действуйте сами. Я не могу дать вам никаких гарантий, что какой-нибудь телеканал возьмется показать эти клипы.

- А вот это уже не ваша забота, - вполне удовлетворенно ответил Виктор.

- Но учтите – это довольно трудоемкая и кропотливая работа, и она будет стоить недешево.

- И это тоже не ваша забота, - с широкой, самодовольной улыбкой сказал Виктор. – Итак, я оставляю вам флешку со своими текстами. Вы их редактируете, а затем мы вместе подгоним музыку к текстам. А можно и тексты подогнать к музыке – я не возражаю. У меня, кстати, есть авторские права на стихи и песни, так что не вздумайте их присвоить.

- Присвоить? Нет, вы это серьезно? Как это можно присвоить? Будьте спокойны: у ваших стихов и ваших песен на лбу написано, что они ваши и только ваши. Если я вдруг надумаю их присвоить, сразу попадусь на плагиате, и весь мир начнет меня стыдить.

И снова Виктора подвело чувство юмора: этот человек совершенно не ладил с самоиронией и самооценкой. Он опять услышал в иронической реплике продюсера только то, что хотел услышать, и остался очень доволен, что его стихи признали настолько самобытными и яркими, что их невозможно присвоить и остаться неразоблаченными.

Когда Виктор наконец ушел, Сергей Лукьянов несколько минут посидел перед своим компьютером, продолжая прерванные дела. После некоторого молчания он повернулся на вращающемся кресле в сторону Натальи и сказал:

- Это очень опасный человек. Страшный человек. Волк в овечьей шкуре.

- Да ладно вам, какой он опасный! Он просто добродушный дурак, который считает себя гением. Разве мало таких? – ответила Наталья, недоуменно пожимая плечами.

- Добродушных дураков, считающих себя гениями, много. Но этот дурак отличается от них тем, что готов силой заставлять других считать себя гением. Он готов наказать каждого, кто не восторгается им, его песнями и стихами. Не дай бог, если у него окажется власть над другими людьми. Есть в нем что-то общее с Нероном и Калигулой.

- А если так, то почему вы согласились писать для него песни и делать для него клипы? Что за непоследовательность!

- Даже не знаю, что тебе сказать. Наверное, потому, что у его семьи есть бабло. Если я от него откажусь и пошлю его подальше, он найдет другого продюсера. Если этот другой тоже от него откажется, он найдет третьего. Все равно он своего добьется. А раз так, уж лучше я с ним поработаю. Где наша не пропадала! Одной бездарностью больше, одной меньше – какая разница! Наташенька, поверь моему жизненному и профессиональному опыту, этот Кондрашкин-Барашкин в глубине души прекрасно сознает, что он ничтожество, ноль без палочки. То, что он здесь выпендривался, пускал пыль в глаза, ничего не означает. Певец-исполнитель он вообще никакой. И его так называемая “авангардная поэзия” тоже обычная туфта. Его вирши даже на пушечный выстрел не подходят к поэзии. Он даже представления не имеет о том, что такое поэзия. И это тоже он отлично понимает, можешь в этом не сомневаться. Он пыжится только для самоутверждения.

Помолчав с минуту, Сергей Лукьянов добавил:

            - Этот “поэт-авангардист” - законченный и полноценный олигофрен, умственно отсталый выродок. А знаешь, Наташа, кого мне напоминает этот авангардист? Помнишь, у Сергея Образцова был знаменитый кукольный спектакль “Необыкновенный концерт”, там был ведущий, конферансье, такой же самовлюбленный и такой же “фрик”. 

- Конечно, помню. Замечательный был персонаж. Да, но он был намного симпатичнее и не был таким тупым уродом, как этот “трэш”, - ответила Наташа.

Прошло несколько дней. Виктор Кондрашкин каждый день названивал и заезжал в студию Сергея Лукьянова, без умолку болтал о каких-то совершенно ничего не значащих вещах. Как-то он с нескрываемой гордостью сообщил о том, что придумал для себя творческий, сценический псевдоним – Виктор Берестов. Своей безостановочной, безудержной, беспрестанной болтовней он мешал Наталье, говорил ей слащавые комплименты, которые были ей неприятны, можно даже сказать, противны…

- У меня аллергия от его идиотских комплиментов. Смотрите, вся кожа выступила, - жаловалась она своему шефу, как только “бард” Виктор Берестов уходил из студии.

Один раз Виктор даже сделал нахальную и неуклюжую попытку обнять ее, но она так на него замахнулась, так цыкнула на него, что он весь съежился, отскочил, как ужаленный, и после этого не только не давал воли рукам, но и держался по отношению к ней подчеркнуто уважительно, соблюдая “дистанцию”.

Он был неисправимо категоричен в своих суждениях, продолжал сыпать направо и налево высокомерными оценками известных артистов эстрады и безудержным самовосхвалением. Больше всех от него почему-то доставалось певице Алсу, которую он называл не иначе как “Алсучка”. Наталье это очень не нравилось, она сердито вступалась за певицу, хотя и относилась к ней довольно прохладно.

Но Виктор не обращал никакого внимания на ее протесты и продолжал развивать свою мысль:

- Ну, уж если Алсучка со своим воробьиным чириканьем выбилась в звезды поп-музыки, то мне, как говорится, сам Бог велел…

            - Вы знаете, Виктор, ваша беда в том, что в вас напрочь отсутствует ощущение реальности. Вам бы сидеть да помалкивать и не лезть со своим суконным рылом в искусство. Не могу поверить, что вы со своими скромными возможностями совершенно серьезно замахиваетесь на популярность Алсу, сравниваете себя с ней. В конце концов, вы говорите о певице, которая представляла Россию на “Интервидении” и заняла второе место.

            Сергей Лукьянов поддержал свою сотрудницу.

- Да, голос у Алсу, прямо скажем, не выдающийся, но она исполняет только такие песни, которые не требуют большого и сильного голоса. И потом, не забывайте, что она выкладывается на все сто, что на нее работают лучшие поэты-песенники и композиторы, что в ее сценический образ вкладываются огромные деньги, такие деньги, что вам и не снились. У нее ведь отец – нефтяной магнат, недаром ее называют “бензиновой принцессой”. Есть даже такой невеселый анекдот – если в России подорожал бензин, значит, Алсу снимает новый клип.

            - Ну, что касается денег, то мы тоже не лыком шиты, у нас тоже денег куры не клюют. Так что, Наташечка, пришло мое время штурмовать музыкальный Олимп.

            После его ухода Сергей Лукьянов сказал Наташе:

- Если однажды мне приспичит взяться за роман о сегодняшних нравах, я начну его такими словами: “Все смешалось в мире шоу-бизнеса”. Действительно, сам черт ногу сломает. Агрессивные бездари заполонили эфир, паясничают и гримасничают перед телекамерами, дают пространные интервью, рассуждают о явлениях и понятиях, о которых не имеют никакого понятия, никакого представления. Мир перевернулся…

            А еще через несколько дней Сергей Лукьянов представил Виктору Кондрашкину свою новую песню, специально написанную, стилизованную и адаптированную “под Берестова”. Он негромко спел ее, подыгрывая себе на фортепьяно.

Я все хожу на цыпочках,

Высматриваю цыпочек,

А цыпочки все юные,

Русалочки подлунные.

А цыпочки все лапочки,

В красивых красных шапочках,

Они – как груши сочные,

Бегут часы песочные.

А лапочки все любочки,

Коротенькие юбочки,

Пригожие, опрятные,

И очень непонятные.

Все любочки – дюймовочки,

Их норов - со сноровочкой,

Им все на свете ведомо,

Известно все заведомо.

            Песня привела Виктора в неописуемый восторг.

- Отлично! Просто здорово! Лучше не бывает. Узнаю руку мастера. Я уже представляю, какой фурор произведет эта песня в моем исполнении. Я просто взорву мир российской эстрады. Сколько ты хочешь за эту песню, ну, ты сам понимаешь, за то, чтобы она везде и всюду фигурировала как мое авторское произведение.

- То есть ты хочешь, чтобы я отказался от авторских прав на нее?

- Ну да. Эта песня настолько похожа на мои собственные произведения, что даже не нужно доказывать ее авторство: тот же стиль, та же интонация.… Давай же, называй свою цену.

- Все про все пять тысяч долларов, это моя минимальная цена, но учти, если вдруг, паче чаяния, песня возьмет и станет всероссийским хитом, если она станет исполняться в телепередачах, тогда нам с тобой придется заключить договор. У меня есть типовая форма, клише, там нужно только проставить твое имя – и все дела.

            - Нет, Сергей, никакого договора не нужно. Не бойся, я тебя не “кину”. Придет время, представишь мне окончательный счет, и я сполна с тобой расплачусь. А песня мне очень понравилась. Я уже считаю ее своей. Моя это песня, ты понял? Так что давай забудем о том, что ты приложил к ней руку. Я ее покупаю – со всеми потрохами и причиндалами.

            Когда Наташа спросила своего шефа, почему он не запросил за песню больше, как это делают многие другие авторы, Сергей Лукьянов улыбнулся и ответил:

            - Да я эту песню написал за полчаса, левой рукой. А может, и ногой – точно не помню.

            За первой песней последовала вторая, за второй – третья. Как-то Виктор примчался особенно возбужденный, надел на лицо важную непробиваемую и, как ему казалось, таинственную улыбку и заявил:

- Я принес несколько песенных текстов, которые написал Илья Резник. Собственной персоной. Представляете?

- А что там представлять? – спокойно переспросил Сергей Лукьянов. – Я знаю Илью Резника, как облупленного. За хорошие деньги он не только текст напишет, но и спину тебе помассирует.

- Нет, Сергей, не говори плохо о моем друге. Мы с Резником успели подружиться, а я никому не позволяю плохо отзываться о своих друзьях.

- А разве я плохо о нем отозвался? Что-то не заметил. А если на то пошло, знаешь, кто действительно плохо о нем отзывается? Евгений Евтушенко. Он считает Резника оголтелым графоманом, рифмоплетом чистой воды. Как-то Евтушенко сказал, что если Резника считают поэтом, то это – конец русской культуры.

- Да ты что, Сергей! Много понимает твой Евтушенко! Да это он от зависти, потому что у самого кишка тонка. Да ведь Резник считается одним из лучших поэтов-песенников. Один из самых знаменитых. К тому же народный артист России. Каждый его текст стоит десять тысяч баксов. А десять тысяч баксов – это вам не член собачий.

- Вот тебе еще одно доказательство, что конец культуры уже наступил. Ну ладно. Можешь оставаться при своем мнении. Лучше покажи его тексты, посмотрим, что они из себя представляют.

Сергей Лукьянов бегло просмотрел принесенные тексты и пожал плечами.

            -Тексты как тексты. Ни рыба ни мясо. Ты считаешь, что эти тексты лучше моих?

            - Да я особой разницы не чувствую, но зато имя Резника – это как локомотив, способный потянуть за собой все другие видеоролики.

            Когда Виктор, воодушевленно проболтав полтора часа, наконец ушел, Сергей Лукьянов сказал, обращаясь то ли к Наташе, то ли к себе самому:

            - Если Илья Резник – это конец культуры, то Виктор Берестов – это конец света.

            Прошло еще полгода довольно напряженной работы, и Сергей Лукьянов изготовил десять видеоклипов, которые и составили основу авторского компакт-диска Виктора Берестова под выразительные названием “Эксцентричное”. Выход диска открыл Виктору дорогу на одну из самых крупных и популярных московских телеканалов. Там тележурналисты от души над ним посмеялись, но выступление в эфир пустили – “ради хохмы”. И он стал узнаваемым. А может ли кто-либо указать дистанцию между узнаваемостью и известностью?

            И пошло-поехало…

Видеоклипы были показаны на телеканале “ MTV”, в передаче “SHIT-парад” и сразу же были выставлены на всеобщее обозрение во “Всемирной паутине”, на многих популярных сайтах Интернета, в том числе и на “YouTube”. Сразу же появились исключительно лестные критические отзывы. Отмечалось, в частности, что “это шедевральные клипы”, в которых нашли отражение ”неповторимая хореография, жёсткие индустриальные ритмы, вокальные данные, а также лирика, изобилующая большим количеством интертекстовых аллюзий и фонетических психокодов”. И сразу же давалась ссылка на самого “маэстро”, который в своем жизнеописании называет себя “авангардным поэтом, магом-алхимиком, и первооткрывателем радикального постмодернистского направления в поп-музыке, известного среди аналитиков и меломанов как “yes wave”.

Знакомые иногда его спрашивали:

- А что это за хрень такая – этот ваш “yes wave music”?

Виктор очень любил, когда ему задавали такие вопросы. Он сразу же надевал на лицо важную и снисходительную улыбку и начинал давать заученные разъяснения.

- Ну, если в двух словах, то это когда стираются социальные и психические барьеры между исполнителем и аудиторией.

- А чуть-чуть доступнее? Я что-то не врубился.

- “Yes wave”- это когда музыка и искусство используются, чтобы создать опыт трансформации, который помогает людям чувствовать себя связанными друг с другом, помогает приобщаться к обществу, интегрироваться в обществе. Ведь люди в определенном смысле – сообщающиеся сосуды. Благодаря этому новому жанру музыкального искусства исполнители и их фанаты получают возможность общаться через социальные сети. Люди должны встречаться не только для того, чтобы говорить, общаться, но и для того, чтобы выразить себя, заявить миру о себе. “Yes wave” – это наше новое Евангелие, это псалом, молитва, это музыка для нового поколения, для молодежи, стремящейся к взаимозависимости и взаимосвязанности. В общем, это неон, это этномузыка, телемузыка, это новая жизнеутверждающая религия, если хотите, это анти-апокалипсис, это новая психоделика, это прорыв в музыке.

 - Одним словом, хрен поймешь, что это за хрень. Уверен, что ты и сам не понимаешь, что это такое.

- Нет, я-то как раз и понимаю. Это авангардное течение в поэзии и музыке.

На скоропалительно созданной по совету Сергея Лукьянова персональной страничке Виктора Берестова в Интернете с какой-то невероятной и подозрительной стремительностью стало увеличиваться число восторженных отзывов. Один поклонник написал: “Виктор, Ваше творчество просто прекрасно. Гений, просто нет слов”. Другой фанат заметил: “Никогда в жизни мне не приходилось читать ничего прекраснее этих стихов и слышать песен прекраснее Ваших. Просто супер”. Другой отзыв: “Я уверена, Виктор, что Вы сами не представляете, какие замечательные стихи и песни Вы создаете. Сегодня Вы – звезда первой величины на звездном небе российской популярной и эстрадной музыки”. А вот еще один примечательный отзыв: “Виктор, с Вашим огромным талантом исполнителя и организатора современной культурной действительности Вы вполне могли бы руководить министерством культуры. Да что там министерством – всей страной. И страна бы от этого только выиграла бы”.

Виктору определенно нравилось читать и перечитывать эти отзывы всем знакомым и даже незнакомым. Причем читал он их с подчеркнутой самоиронией, - дескать, не подумайте ненароком, что я принимаю это за чистую монету или очень близко к сердцу. Так, к слову пришлось.

- Вот, - говорил он в кругу знакомых меломанов, - вы только послушайте, что пишет один чувак. “Дорогой Виктор, то есть господин Виктор Берестов! Убедительно прошу Вас представить свою кандидатуру на пост Президента Российской Федерации. Народ Вас знает и любит, мы охотно отдадим Вам свои голоса. Наш народ достоин хорошего президента, а лучше Вас даже трудно кого-нибудь представить”. Да, ну это он, конечно, немного перебрал, но все равно приятно, когда тебя так искренне любят. Знаете, это вдохновляет.

Среди его знакомых, конечно же, находились люди, которые критически, скептически относились к фактору подлинности этих отзывов. Они говорили:

- Послушай, Виктор, да ведь все эти отзывы ты сам же и написал. Да тут же невооруженным глазом видно, что все они написаны твоей рукой. Везде и всюду один и тот же стиль. Ну, братан, ты точно от скромности не умрешь…

- Да вы что, ребята! Делать мне больше нечего! – искренне возмущался Виктор. Он уже настолько вошел в роль, настолько вжился в образ новоявленного гения, мессии российской музыкальной культуры, что и сам себя убедил, что это дело рук большой армии фанатов.

Потом в Интернете появилось какое-то “Сообщество фанатов Виктора Берестова”, потом еще один сайт – “Фаны Виктора Берестова”. На каждом из этих сайтов можно было прочитать стихотворения поэта-авангардиста Виктора Берестова, просмотреть его видеоролики и интервью, данные районному телеканалу.

            Виктор стал стесняться своей прежней фамилии, не любил, когда его называли Кондрашкиным. Ведь теперь у него был звучный, благозвучный и благородный творческий, сценический псевдоним, которым он гордился так же, как гордился собой и своими стихами и песнями, своими видеоклипами и телевыступлениями.

            Он поменял свою “Ладу”, девятую модель, на “Мерседес”, а еще несколько лет спустя купил большой новый внедорожник “Тойота Ленд Крузер Прадо”, цвета “серебристый металлик”.

            - Я – крутой, а моя тачка даже еще круче, чем я, - повторял он по каждому поводу или без повода.

Даже походка у него разительно изменилась, стала важной и вальяжной.

            В поддержку своего первого и пока единственного диска-альбома Виктор организовал концерт в городском Доме культуры.

Он пел под “фанеру”, поскольку боялся концертов “вживую”, поскольку не доверял оркестрантам, которые могли ненароком сфальшивить, выбиться из такта, из ритма, а фонограмма была “надежная, как весь гражданский флот”. Виктор носился по всему залу, подпрыгивал и время от времени выкрикивал: “Девчата, я вас люблю!”, “Я с вами, девчата, вы для меня – единственная и самая важная точка опоры, вместе мы перевернем весь мир”, “Я вас всех люблю, и мне нужна ваша взаимность”.

А еще во время исполнения песен он ходил по всему периметру сцены, наклонившись, вернее, сгорбившись и имитируя походку большой обезьяны – гориллы или орангутанга. Ему казалось, что это очень выразительная и оригинальная, необычная, эксцентричная находка, столь же экспрессивная, неповторимая и узнаваемая, как знаменитая семенящая походка Чарли Чаплина или так называемая “лунная походка” Майкла Джексона. Над его обезьяньей походкой потешалась и смеялась вся страна, но живший в сознании или подсознании Виктора Берестова философ убеждал его, что “смеются, значит узнают”. А узнавание, какое бы оно ни было, какой бы ценой оно ему ни досталось, вполне его устраивало.

Старший брат Олег пытался хоть как-то вернуть его из воображаемого заоблачного мира на землю, но это было совершенно бесполезно.

- Ты – просто поющий кошелек. Ты – обычный поющий олигарх. Причем деньги эти зарабатываешь не ты сам, а я и мама. Ты, таким образом, обманываешь всю страну. Да Бог с ней, со страной, но ты обманываешь сам себя. Принял участие в какой-то “телеразвлекаловке” – и счастлив, и больше ничего в этой жизни ему не нужно.

В ответ Виктор только усмехался и отмахивался: дескать, много вы с мамой понимаете в искусстве.

Людмила Владимировна тоже пыталась осторожно, чтобы не обидеть и не ранить его самолюбие, объяснить младшему сыну-дурачку, что он сел не в свои сани, что никакой он не певец, что люди смеются над его телевизионными выступлениями. Она говорила ему:

            - Ты думаешь, что это ты поешь? Да ничего подобного. Это наши денежки поют.

            Но он никого не слушал и не слышал, потому что все хоть сколько-нибудь преуспевшие графоманы и бездари в определенном смысле являются аутистами, они никого не слышат, кроме себя самих и живут в своем замкнутом и обособленном мире, в котором не нужно ни с кем соревноваться, состязаться, сравниваться, конкурировать и соизмеряться. Даже в матери и в брате он был готов видеть недоброжелателей и завистников.

            - Эх, ну что вы на меня наезжаете, завистливые вы людишки? Вы умеете делать деньги, а я умею завоевывать сердца людей. Каждому свое. Моя слава вам спать не дает? Все равно, что бы вы там ни говорили, а получилось очень и очень не плохо. Перед этими видеороликами и перед моими концертными выступлениями ни одна девчонка не устоит.

(Продолжение следует)