Ты исчезаешь

Снова едкая влага режет глаза и склеивает ресницы. Щурюсь на нерадивое солнце, извергающее зеленоватый жар. Пот стекает по траншеям морщин, и сквозь эфемерность души подступает горечь. В раскалённом воздухе сиропное удушье. Значит, как всегда, где-то поблизости траурный караван. Напруженная нить предчувствия вот-вот оборвётся. Терплю, но почти не справляюсь. Надо мной кованая клеть правил. Душа жаждет в тенистый простор. Туда, где довлеет прохлада и тихо. Напрасно. Не проскользнуть сквозь гущу ячеек. Во рту шершавая гарь. Глоток, и снова искупительные перемещения. Что ни день — туда и обратно. Туда и обратно. От начала к концу убогой повинности. От ожидания к трепету вечерней молитвы, когда из храма увещевает страстный напев. И снова, теряя власть над собой, вспоминаю...

Возвращение

Это был пресыщенный соблазнами город. Жирный смог, поглотив воздух в пространстве между стенами домов, кронами деревьев, крышами, башнями и шпилями, пыжился до небес. К смогу под вскипающую в окнах какофонию, под перебранку автомобильных гудков, под вой и грызню одичавших собак, льнули гнусные известия и мерзкие сплетни. Пунктиры событий застревали то в провалах забытья, то во вспышках сознания. Невзначай припоминался облупленный вокзал, переплетения рельс в опрокинутых частоколах шпал, и какой-то бродяга, клянчивший денег на опохмелье. Мы всматривались друг во друга. Возможно, нас занимала схожесть судеб: он отстал от поезда жизни, а мой поезд ушёл, оставив меня на перроне. Я высыпал в протянутую горсть мелочь, затёртую в угол кармана, всё, что было. Представилось — именно так я попал в этот город. Теперь неизвестность мучила меня меньше, и я брёл наугад, не выбирая дороги. Прохожие передвигались в сумерках, как сомнамбулы под покровами сновидений. Одни попарно, другие в одиночку несли транспаранты со списками граждан, безвременно покинувших владения жизни. Включая и тех, кого мне довелось проводить в последний путь. Вопрос о списках, приправленный отголосками прошлого, будоражил меня. Время, как бездомный пёс, кралось за мною по пятам. Я ощутил чьё-то дыхание в затылок и обернулся. Недоумение на лице попутчика подтверждало мою догадку — мы где-то сталкивались раньше. Это был обнадёживающий знак. И, хотя я чувствовал, что не получу ответа, всё же решил спросить — как можно почтительней. Предчувствие не обмануло меня. Он саркастически ухмыльнулся, бочком обошёл меня и углубился в толпу. В её поток, плещущийся от начала до конца улицы. А дальше плешью сияло озеро, и горизонт на противоположном берегу закрывали новостройки. Среди них, словно в параличе, застыли остовы башенных кранов, обозначая стрелами магистральные направления цивилизации. Меня потянуло туда. И, чем ближе я подходил, тем отчётливее проступали на серебре воды стены домов, кроны деревьев, крыши, антенны и умножающиеся огни. Позади оставались архитектурные памятники, пересчитанные светофорами, пока я не добрался к озеру вплотную — набережная кланялась ему горбами ступеней. Я сошёл к воде. Не видно было ни прибрежной мути, ни мшистой полосы, прижитой на камне рябью волн, ни самой ряби. Отражения зданий заносчиво задирали вверх крыши, и пространство, затопленное студнем смога, пронизывал перламутровый свет. Было любопытно поверить. Город, оставшийся за спиной, продолжался на озерной глади! Подлинность, размерами в явь, подстегнула меня шагнуть с последней ступени в воду, презрев опасения. И я ступил, ощутив под собой мутно-прозрачную и твёрдую, как лёд, основу, и осторожно двинулся вперёд. Мимо меня сумрачными тенями проплывали прохожие, их толчея в конце улицы обтекала безлюдную площадь. И что-то белело посреди этой площади, похожее на склонившееся изваяние. Может быть, Ангела Хранителя предопределённости. Я пристально всмотрелся. Это было не изваяние — распрямившееся и двинушееся мне навстречу. Наперерез мне шла незнакомая женщина в накидке поверх белого платья, в такой же невзрачной шляпке, напоминавшая одинокое облако среди сонмища туч. Мы сошлись у границы площади. Радиально разбрелись улицы, просеками расчленяя округу на равные доли. Высотные здания с разинутыми ртами окон взирали на нас, и, казалось, эта женщина ожидала моего появления здесь. Она была сложена, как наследная инфанта плодородия, лицо и глаза её хранили спокойный зов. Она почему-то напоминала близких мне женщин — одновременно всех. И поздоровалась первой. Это облегчило мне встречный шаг. Теперь не стоило изощряться, облачая себя в домотканный лоск. Можно было оставаться самим собой — ведь этого хотел бы в отношениях с женщиной любой мужчина. Даже страдалец с урезанным интеллектом. И мы пошли, беспечно болтая — нам было безразлично о чём. Так мы миновали несколько кварталов — дремлющих близнецов и, завершая круг, вернулись к набережной. Я чувствовал себя свободно с нею. Наверное, она всерьёз воспринимала меня. Подхватывая мысль, неожиданно развивала, и оригинальностью версий трудно было пренебречь. Она обновляла тему, если разговор заносило в тупик. Я чувствовал — она старается раскрепостить меня, применившись к обстоятельствам. И я не смог упрекнуть её в нетактичности, даже если бы оказался слишком придирчив. Я чувствовал, что всё её существо, миропонимание и ощущения нацелены на меня, на мой внутренний мир. И сейчас мне не хотелось потерять её, но я не представлял, как лучше продлить знакомство. Или во что оно может перерасти. К тому же, я видел — она понимает моё настроение, но не подаёт виду. И это была не уловка, не хитрость, а, скорее, талант воплощения или знание будущего, или даже филигранный расчёт с правильным результатом. Мы поднялись по ступеням набережной и пошли по булыжнику мостовой, до блеска отшлифованному ступнями прохожих. Запахло хорошим кофе. С тротуара, устланного сгустками потемневшего заката, мы спустились в кафе, в прохладное таинство подвальчика и сели за стол. В подсвечник слезой соскользнула мутная, как обида, капля. От свечного пламени я прикурил измятую сигарету. Нам подали вина, а затем кофе, и мы с наслаждением смаковали кислецу, горькость и аромат. Потом она вылила гущу из чашечки в блюдце, а я — из своей в это же блюдце. Озерцом растеклась тёмная жижица. Кайма кланялась ему зигзагом узора. Мы внимательно посмотрели друг другу в глаза. Без условностей и ограничений. Она вынула окурок из моих пальцев, затянулась и погасила в блюдце. Старинные ходики над свечой торопились за временем, но мне не хотелось уходить. Мир был одновременно реален и приблизителен. Казалось, возьмись я что-либо изменить, реальность уступит место неопределённости. И я не предложил ей записать мой адрес. Мы вышли и свернули — я был уверен — к вокзалу. Я воспринимал неизбежность расставания, как данность. И эта женщина неулыбчиво провожала меня, помогая выбраться и вернуться. Она не казалась мне недоступной, хотя желания будто умерли во мне. Никогда не верил в дружбу между мужчиной и женщиной. Сыграть можно во что угодно, и всё же одного из двоих обязательно понесёт к вожделению. А это уже другая, банальная история. Странное сожаление затрепетало в душе — жалость потерять недосягаемое. Мы прошли сквозь вокзал на перрон. Знакомый бродяга, принимая подаяние у прохожих, издали помахал мне рукой. Вагоны слизывали пассажиров с платформы. Проводники в тамбурах охраняли их право на вход. Сошлись стрелки вокзальных часов, но отправление поезда задерживалось. Это было окаменевшее опоздание. Мы попрощались. Поблизости заскулил, как по покойнику, чей-то потерявшийся пёс. Я зашел в вагон, в купе, и прильнул к окну. Снаружи ещё некоторое время белело из-под невзрачной накидки платье. Затем стало удаляться и исчезать. И под степ колёс на рельсах я долго пытался понять, что же во мне не могло расстаться с этой женщиной.
Путь оказался бесконечным. Но после вспышки молнии, раздвинувшей вагонное окно, поезд замедлился, замер в тупике, и я сошёл на платформу, в сырой, тёплый и упругий мрак. Я продвигался, как в тоннеле, лишённом намёка на свет, даже из щели. Я шёл на ощупь, пока не наткнулся на калитку, тропу к крыльцу и скрипящую на сквозняке дверь. Внутри стало прозрачней, или мои глаза свыклись со мраком. Я осторожно подсел к столу. Внезапный свет обшарил комнату, строгую обстановку и двух мужчин за столом, лицами — бродягу и попутчика. Но девушка, кормившая меня с ложечки, казалась незнакомой. Они утверждали, что я разбился. Видели, как мой автомобиль не вышел из виража. Как я вывалился, стараясь спастись, — последнее, что мог сделать. Так началось утро. Мужчина с лицом попутчика не переставал сокрушаться о разбитой машине. Но парень незнакомой девушки, похожий на бродягу, сразу же свёз меня к врачу. Не знаю, каким чудом я остался жив. День выпал из моей памяти.

Безвременье

После я жил, теряя будни, не обращая внимания на события, но иногда обвиняя в скоротечности время, преследующее меня. На моём пути попадались прохожие и отыскивались попутчики. Реже — друзья. Я встречал и провожал женщин, они ярко возникали в моей жизни и исчезали, ничего не оставляя после себя. Или оставляя пустоту. В моей памяти трагическим предубеждением оживал образ женщины в белом платье. С нею я оставался самим собой — без ужаса приукрас, без анекдотов к теме. Эта женщина заслуживала быть посвящённой в друзья. Всё же я умел брать и отдавать. Не жалея в себе — себя. И не сожалея о потерях. Но когда безвозвратно утратил близких — тех, кто должен был уйти прежде меня, я постиг разницу в значимости утрат. Искал и не находил объяснений. Обречённо приносил на могилу цветы. Ежедневно перелистывая, словно книгу, кладбище. Где вместо страниц надгробные плиты. И надписи, как списки граждан, навсегда покинувших владения бытия. Мне советовали побеспокоиться о вечном. Но я и без того просил Божьей милости. Мне предлагали отвлечься. Но я жил, свыкшись с необратимым. Балансировал между явью, воспоминаниями и обрывками сновидений. Презирая угрозы будущего. Игнорируя бег времени. Справлялся, но однажды, вернувшись домой после отчаянных передряг, обнаружил в почтовом ящике конверт, подписанный калиграфическим почерком. С обратным адресом, безнадёжно замаранным почтовыми штемпелями. Я вынул из конверта портрет — в открытку. С рисунка на меня смотрели глаза посвящённой женщины. Нездешний взгляд. Извечный зов. Белое платье, невзрачная накидка, шляпка. Вино, окурок, приблудившийся пёс. На обороте — всего в несколько штрихов город. Серебро озера и пунктиры строк. Я прочёл безостановочно, с невесомостью под сердцем. Перечёл множество раз. До мелочей изучил конверт... Год прошёл. Затем ещё год. И многие годы. Когда же мне становится туго, я извлекаю припрятанную открытку, истёртую и пожелтевшую, ведь конверт не сохранился, вглядываюсь в неувядаемые черты и читаю, читаю... Читаю... От первого слова до подписи, напоминающей загадочную вязь...

Когда ты исчезаешь
Ты исчезаешь. Тает вереница
Бескрылых птиц.
Ты исчезаешь. Зеркало смеётся
В тумане лиц.
Ты исчезаешь. Смоет очертанья
Дождливый тон.
Ты удаляешься. И в тишине прощанья
Венчальный звон.
Ты удаляешься. И в кривизне свободы
Твой выбор крут.
Луна и солнце, звёздные просторы
Чего-то ждут.
И всё безмолвствует. И в правильном движенье
Сомненья нет.
И что теперь в бессонном ожиданье
Грядущих лет?
И что теперь в бессильном сожаленье,
В безумных снах?
Уж год и вечность длится опозданье
На всех часах.

Ты исчезаешь. Рвётся в натяженье
Надежды нить.
И мы свободны... Менее, чем прежде.
И нужно жить.

Ожидание

Расплывающаяся туманность над городом с улицами, домами и людьми не помещается под низкими облаками. По обе стороны горизонта переплетаются рельсы в опрокинутых частоколах шпал. Сливаются, опережают друг друга. Я жив. Надо мною кованная клеть правил. За нею тенистый простор. Недосягаемый оазис пустыни. Хрустальная глубина. Несмолкаемый зов.
Может быть, когда-нибудь вырвусь.
Но я не помню, где озеро моих блужданий.