 |
|
|
Марина Матвеева Стихи |
|
Симферополь, Крым, Украина *** Стою, отдыхаю под липами под ритмы собачьего лая. Больна, как Настасья Филипповна, сильна, как Аглая. С короткими слабыми всхлипами река берега застилает… Люблю, как Настасья Филипповна, гоню, как Аглая. Мне б надо немного молитвы, но в спасение вера былая мертва, как Настасья Филипповна. Жива, как Аглая, лишь память. Врастая полипами в кровинки, горячкой пылает в душе у Настасьи Филипповны, в уме у Аглаи. Но либо под облаком, либо над землею – в полете поладят: с судьбою – Настасья Филипповна, с собою – Аглая. Я тоже не просто улитка на стволе. Оторвусь от ствола я. Сочувствуй, Настасья Филипповна. Завидуй, Аглая. Катастрофа, но не беда Народы, а Гольфстрим-то остывает! …На роды женины не успевает мой друг Иван, хотя и обещал ей присутствовать… Противные пищалки орут из пробки инорассекаек, и дела нет им, что беда такая: не увидать самейшего начала новейшей жизни… Чтоб не опоздало на отпеванье матушки-планеты, раскрученное вещим Интернетом, скопленье конференции из Рима – толпа машин спасателей Гольфстрима – спешащее на важные доклады… – Гуляйте садом! – С адом? – Хоть с де Садом! Вы, пассажиры новеньких визжалок, чье время так бежалостно безжало, спасатели – но не – и в этом ужас! – спасители, – глаза бедняги-мужа виднее сверху и прямей наводка: вот он стоит и взглядом метит четким всех тех, кому хреново, но не плохо. …А тут, где ждут, меж выдохом и вдохом – столетия, стомилия, стотонны… Стозвездиями небо исстопленно сточувствует и к стойкости взывает… А где-то там чего-то остывает… Гурмония Весь этот мир тихонько что-то ест: жуёт мой комп потоки из розетки, а дом – квартплату… Даже свет небес туманит воду медленно и едко… Что удивляешься: я ем тебя, как каннибал – законную добычу. Он тоже это делает – любя. Любить еду – потребность, не обычай. А мой сосед на завтрак съел жену, а бабушка – возлюбленного внука, а Гитлер – пол-Европы, и в вину ему поставить можно ту же штуку, что и мобильнику: работать бы, функционировать, ходить ногами… Вот только голод-мышь и голод-бык – тут каждому – своё. Играя гаммы, моя подруга чьи-то уши ест, что, в очередь свою, съедают Баха иль Цоя, иль какой-нибудь виршец, что я писала, кушая с размахом клавиатуру и свою судьбу – отпетых едолюбов-любоедов, а те, съедая пиво и шурпу, являли поражение победы собой. …И, лёгким облачком утрясь, как белоснежной хлопковой салфеткой, сказал Господь кому-то: «Грешен Азъ – мне надоели души… Дай конфетку!» *** Человек имеет право на имхо. Вот пират рыдает спьяну: «Йо-хо-хо!..» Вот старлетка томно ножкою сучит. Вот полковник ждет письма, сидит, молчит. Человек имеет право на себя. Бабка-травница, губами теребя, шепчет заговор на чей-то скорбный зуб. А веганка ест постылый постный суп. Человек имеет право на не быть. Возле входа образцовые гробы выставляет похоронное бюро. А вот я сижу, зажать пытаюсь рот человеку, что имеет право на все древнейшие до боли письмена, их на свой язык корявый перевод. Человек имеет право, и вот-вот поимеет целых два, а то и три, право вызвать даже Господа на ринг, право даже победить Его в бою. Ну, а я победу эту воспою. Человек имеет право на меня. Эта девочка, что сладко тянет: «Ня…» Этот мальчик, что сверлит дыру в стене женской сауны – он ближе всех ко мне. И полковник, и шептуха, и пират, и веганка, что выходит на парад по защите нас от кожи и мехов… Человек имеет право. Йо-хо-хо! *** Мне не о чем стало царапать ножом по стеклу. Мне не о чем стало кричать – а шептать не умела… …Пришла, повязала глаза и вручила мне плуг – «теперь не порхать, а пахать!» – незнакомая зрелость. Сидит, подпирает рукою щеку, будто зуб болит, а в глазах ее – сплин мирового вокзала… Я было хотела из пальцев ей сделать «козу» – чуть-чуть рассмешить – но она мои руки связала. «Зачем возмущаться? – рекла. – Ты не сдвинешь его, в нем все постоянно и тупо равно единице. Он был до тебя, и когда вознесешься под свод небес, он помашет тебе и, помуслив страницу твою, отвернёт. Навсегда. Чтоб другие читать. Зачем возмущаться? Всё правильно, всё неизменно». Пришла, повязала глаза, отобрала тетрадь и что-то покорно-тупящее впрыснула в вены. «Надрыв – это фи!» – я теперь говорю с томнецой, и сотни распахнутых глаз эпатажных малявок на миг застывают… И вмиг забывают. И в бой – неравный – бросаються вновь, пузырясь, будто лава… И скучной меня называют, и косной чуть-чуть, горластая молодь затишливых строк не «заценит». …Да если я крикну – то сотни вас перекричу!.. Вот только зачем, если крик ничего не изменит? …Пришла, завязала глаза, запечатала рот. Стоит и молчит. И слова рядом с нею нелепы. И только меж пальцев травинку колючую трет – последнюю дань уходящего намертво лета. *** С утрева делать нечего. День будто сдутый шар. В окна вползает к вечеру потного полдня жар, температурит, лапушка, хочет моих пилюль. Не разрешает бабушка. А на дворе июль. Где-то в Сибири лаково-белым цветет сирень. Наша же в май отплакала, словно в подушку. «Встрень дедушку с поликлиники, медленно он идёт. И ходунков, былинонька, Бог тебе не найдёт в старости», – прошептала мне бабушка, хлеб в руке, мякиш, как льдинку талую, плавя на языке, ложечка, чай взволнованный, дует, жара, жара… Я в белых шортах новеньких прыгаю со двора – и мотыльком по улицам. Медленно он идёт… Бог – не слепая курица – что-нибудь да найдёт, что-нибудь да отыщется летним тягучим днем… На ветростёклах тыщами – блики. …Давай свернем в тот переулок, дедушка, помнишь, ты там играл в детстве и с некой девушкой угол облюбовал для поцелуя первого… Сам рассказал. Забыл? Как в Воскресенье Вербное веток ей раздобыл, – хоть запрещали праздновать, – в церковке освятив… Бог – Он болезнь заразная. Скольких «врачей» сплотив, мудрых и доморощенных, не излечила власть прежняя. …Так короче нам, бабушка заждалась – маленькая и верная, будто лампадный свет, помнящая те вербочки тысячи тысяч лет. Чаю тебе остудим мы, булочку подадим. Видит Господь: не судим мы – будет же не судим мир, оголенным проводом тычущийся в живьё… Бог – дай Ему лишь повод – нам сердце отдаст Своё. *** Мир – снаружи. Умирать – внутри. Учит зоологию душа: есть такие птицы – говари – с губ слетают, гнёзда вьют в ушах. Их птенцы уродливы слегка, но хватает болестным любви: есть у нас рептилия – строка – длинная, и так же ядовит зуб. А то и глаз. Окаменеть может даже камень, если враз попадёт с чудовищами в сеть: есть такие монстры – смотры – глаз захватили и теперь царят в нем, лениво дёргая зрачки. Из диоптрий свадебный наряд носит их мадонна. …Паучки чувств ползут по телу – не гляди! – лапка – «лю…», другая лапка – «нен…». …Есть такие черви, что в груди, кублами свиваются, и нет спасу: задают сердечный ритм, глубину дыхания, слова… Мир – снаружи. Умирать – внутри. Хочешь жить – себя не закрывай. Лучше уж гоа’улд в голове или даже мюмзики в траве, только чтобы не кормить червей… Заживо не потчевать червей. *** Ты старше меня. Ты раньше умрешь. Я стану невидимой миру вдовою: Не рвать мне волос с показательным воем, Не сметь демонстрировать черных одёж. Ты круче меня. Ты раньше умрешь. Есть Божий предел и для самых отважных. Моими молитвами выживешь дважды, А втретье… другие пусть молятся тож! Ты лучше меня. Ты раньше умрешь. Такие нужнее в раю – для примера. А я эпизодом приду на премьеру Кино «Без тебя». В сердце – тоненький нож… Ты любишь меня. *** Межзвёздна ты, анархия вещей! Портальность вашего исчезновенья, поломок эго-наглость… Вообще – цивилизация, ни на мгновенье не прибранная «хомьями» к рукам. Зверюшки, инопланетяне, боги. Я время и пространство вам отдам, пока я в них наедине с собою. У каждой – личный стиль и антураж. У каждой – речь, позиция и мненье. Межгалактичен бунт и саботаж ваш, трансцендентно неповиновенье! Но только на порог ступает муж – как вы – по струнке, будто стройотрядом. Так ясен перец – он полковник! Уж при нём вам ведать лишь «Сидеть!» да «Рядом!» Поэт во мне бы тоже присмирял себя в себе – под стать других полковниц. Да вот поэт мой – истый генерал! Пусть даже – своевольных скифских конниц, пусть даже – троглодитовой толпы, валящейся на мамонта лавиной, пускай – бомжей, хиппья да апачбы в хайратниках из перьев соколиных… Ему ли штампить в душу типажи да прятать дурь в песок, как птичка страус? Организовывать всю эту жизнь – ему! – да так, чтоб кутерьма и хаос!.. Чтоб телевизор, веник и бокал, и лифчик, – узнавая, оживали, – ведь рядом с ними – Их-стый Генерал! Ну, чем не повод вечных фестивалей? Он защитит и снимет порчу-страх – от прапорщика, распорядка, правил… Ему в вещах, зверюхах и цветах – купаться, плакать, умирать и править. Его устав – Купала и Пурим, День Колокольчиков и Вознесенье… А офицерам – «строить». Это им попытка хоть какого-то спасенья. Дома Дом твой, наверное, женского рода – Дама Прекрасная, страстная Дома… Ты ей Домина – хозяйка. Природа сути её – непостижней Содома. Как по ночам удаётся ей плакать, чтоб без чернильных потеков ланиты? Платье ее – первотканое злато. Лак на ее волосах – из гранита. Душу её, как живую Джоконду, чтобы познать – приходили, смотрели. Небом её любовались с балкона, блеском фэн-шуйных ее ожерелий… Мой же Квартир – явно мальчик. И хиппи. Детски растрёпан и феньками мечен. Странно, что им, как в арт-хаусном клипе, – вечные встречи, предвечная встреча… Странно, что оба скрывают поэта… Впрочем, не так-таки он и скрывался. Вот и не странно – что тостят за это райски! – вдвоем – и Мерло, и пивасик. *** В глазки твои, мой любимый начальничек, вставить бы гвозди! Скрепку в руках разгибая отчаянно, вижу сквозь воздух: поздно. …И снова я стану охотницей и трисмегисткой: плюну на всех и уеду на Хортицу – к милому близко. К любушке, что наслаждаться любовию что-то не хочет… Скрепку не зря захватила с собою я – ай, гарпуночек! Ухнем, дубинушка, милому в спинушку – да и в пещеру! …Бедный начальник, да ты, сиротинушка, принял на веру стол опустевший мой – солнцем зашторенный, пылью повитый… Ладно, не бойся ты, замониторенный, дэсктопобитый: флешками-мешками да анимешками взор услаждая, что тебе вемо, коробочный «мешканец», в мире без края? В мире простора, лесов да лужаечек, птиц оголтелых? Ладно, останусь. Да не уезжаю я! – хоть и хотела. Ты не ори, не бросай в меня сумочкой – страшен и жалок. Я тебе солнце и небо подсуну, чтоб ближе лежало, не затерялось в бумагах с визитками, – чтоб хоть на часик мог ты умыться прозрачными слитками чистого счастья. Ономастикон Я пишу твоё имя на всех языках На закручивающихся жухлых листках: Майкл, Михель, Микеле, Мишель, Мигуэль… Мягких знаков метель, восковая метель… Ты последней модели 3D-экземпляр. Не один и не много. Держала б Земля. Жан, Хуан, Джиованни и просто Иван… Скомкан лист, улетает под старый диван. Я сажусь за компьютер и снова пишу. Мышкой-мышкой в углу кровожадно шуршу: Питер, Серж, Николя, Анатоль, Вальдемар… Это маленький, тихий, изящный кошмар. Я кого-то из вас прикровенно люблю. Озари, осознание, тысячей люстр эту тёмную душу. Но ей не вина: ведь она не одна. И она – не одна. Сотни лет буквяных не носила вериг Мариам, Марианна, Маричка, Мари… Посягать на Марию – не хватит любви. А кому ее хватит на весь этот вихрь? Я юлой по квартире кружу и мечусь: хоть полслова поймать, хоть ползвучие тщусь. С Вальдемаром Марьям, с Анатолем Мари… Нет на вас ни силков, ни капканов, ни рифм… Только сверху взирает, статичен и строг, – о, читатель, конечно, ты думаешь: Бог, – только тоже там не обойтись без имён – сотен, тысяч… Рожденный Ономастикон не закончен, напротив – начало начал. Эту книгу изжечь отказалась свеча, прямо текстом – погасла на слове одном. И на нём успокоился вьюжистый дом. Напиши это слово на всех языках на бессмертных и вечнозеленых листках и на внешних краях своих собственных век. Остальное забудь. И не помни вовек. Найти себя
|
 |