|
Герман Гессе.
Искусство праздности. Перевод Владимира Соколова
(переведено по Г. Гессе. Избранное (на немецком языке). М.,
1981, с 349-356) |
Чем более умственная работа ассимилируется с лишенным традиций,
безвкусным и принудительным промышленным производством и чем
усерднее наука и образование стараются лишить нас свободы и
индивидуальности и влепить вместо наших детских представлений
как идеал принудительную, бездушевную инициативность и
энергичность, тем больше впадает наряду с другими старомодными
искусствами в упадок также искусство праздности и чахнет без
доверия и упражнения в нем. Хотя в общем-то мастерами мы в нем
никогда и не были. Напротив на Востоке прирожденная леность
безобидных дилетантов во все времена составляла питательную
почву этому искусству.
Тем более удивительнее, что когда в наши дни, когда все
устремили на Восток жадные взгляды и с усилием ищут удовольствий
в Ширазе и Багдаде, культурные крохи и традиции в Индии, а также
пытаются усвоить какую-то глубокомысленность и внутреннее
удовлетворение в буддизме, весьма редко хватаются за близлежащее
и пытаются себя хоть немного околдовать тем волшебством, которое
буквально брызжет на нас при чтении ближневосточных рассказов из
красочных мавританских дворов.
Интересный вопрос: почему многие из нас, собственно говоря,
испытывают от этих странных книг радость и удовольствие, от всех
этих "Тысячи и одной ночи", от турецких народных рассказов или
от изысканной "Попугайской книги", этого восточного "Декамерона"?
Почему этой старой тропинкой крадется такой тонкий и
оригинальный поэт из этих, из молодых, как П. Эрнст в своей "Принцессе
Востока"? Почему в те декорации так охотно помещает свои
переработанные фантазии О. Уайльд? Если бы мы захотели быть
честными с собой и освободиться от глупостей нескольких
известных ориенталистов, то мы бы сознались, что по содержанию
толстые тома "Тысячи и одной ночи" не перевесят ни одной из
сказок бр Гримм или там ни одного сказания из христианских
средневековых легенд. И однако мы читаем их с удовольствием, тут
же забывая прочитанное, ибо одна история как сестра-двойняшка
похожа на другую, и снова читаем с удовольствием.
Как такое может быть возможно? Часто и охотно это приписывают
искусству прекрасно сотканного восточного рассказа. Но мы при
этом мы как-то принижаем способности нашего собственного
эстетического суждения: ведь если мы так мало ценим пусть и
редкие, но подлинные повествовательные таланты нашей собственной
литературы, какой смысл бегать за чужими? Нет, скажу я вам, дело
здесь в радости от искусства рассказчика, по крайней мере, не в
нем одном. В действительности мы редко расположены воспринимать
это искусство, мы ищем при чтении наряду с грубо вещественным
еще и психологического удовлетворения и прелести
сентиментальничанья.
Суть того ближневосточного искусства, которое так околдовывает
нас -- это всего лишь восточная лень, так сказать праздность,
разросшаяся до степени искусства, и разукрасившая себя вкусом и
наслаждением. Арабский рассказчик, когда он добрался до самого
саспенса своей сказки, еще имеет время живописать царскую
палатку из пурпура, искусно вышитое и украшенное драгкамнями
седло, добродетели дервиша или совершенство мужество, и все это
во всех мелочах и подробностях. Прежде чем он даст слово своему
принцу или принцессе, он нам опишет деталь за деталью
коралловость или изгиб их губ, блеск и формы прекрасных белых
зубов, прелесть смело брошенного или стыдливо опущенного долу
взгляда, а также жесты ухоженной рук, белоснежность которых, у
этих смугляков, безупречна, розоватые ногти, соперничающие с
рубинами перстней. А слушатели и не думают его прерывать, они не
понимают нетерпения и прожорливости современных читателей,
которым подавай сюжет, чем закрученнее, тем лучше. Они слушают,
как описывается грязный феллах с тем же наслаждением и
энтузиазмом, что и описания любовных утех молодых или
самоубийства впавшего в немилость визиря.
Мы не можем при чтении отделаться от постоянного чувства зависти:
эти люди имели время! Массу времени! Они могли день и ночь
заниматься тем, чтобы выдумывать новое сравнение для красоты
красавицы или измышлять, как посрамить злодея. А слушатели
спокойно шли в постель, когда к вечеру была рассказана лишь
половина истории, начатой в обед, возносили там молитвы Аллаху,
и погружались в безмятежный сон: завтра будет день и будут новые
рассказы. Они были миллионерами по части времени, они черпали
его как из бездонного колодцы, причем потеря одного дня или часа
или даже недели не очень их беспокоила. И когда мы читаем эти
бесконечные, переплетающиеся друг с другом истории и странные
басни, мы удивительным образом и сами становимся терпеливыми и
не дожидаемся с нетерпением, чем там все закончится, ибо на
какое-то время мы сами подпадаем под эти чары -- божество
праздности коснулось нас своей волшебной палочкой.
Почти все из этих бесчисленных толп, которые в последнее время
едут с таким трудом и надеждой возвращаются к прародине
человечества и культуры, чтобы припасть к стопам великого
Конфуция или великого Лао-Цзы, просто охвачены глубокой страстью
к той божественной праздности, которой у этих великих было по
самые уши. Что есть беззаботное волшебство Вакха и сладкое,
усыпляющее сладострастие гашиша по сравнению с глубоким покоем
бегущего от мира, который сидя у подножия горы, наблюдает
движения своей тени и соотносит свою внимающую душу с извечным,
тихим, вкрадчивым ритмом солнечной и лунной орбит? У нас на
бедном Заходе (то есть загнивающем Западе) время разорвано на
маленькие и мельчайшие кусочки, каждый из которых еще имеет свою
денежную ценность; там же оно все еще до сих пор течет не
разбитое на кусочки постоянным ровным потоком, способного
утолить жажду всего мира; такое же неисчерпаемое, для всех
достаточное, как соль океана или свет звезд.
Я далек от намерения давать нашему техническому обществу,
разлагающему индивидуальность, какие- либо советы. Если
современным индустрии и науке больше не нужна индивидуальность,
то у них ее и не будет. Но мы, художники, которые посреди
всеобщего культурного банкротства все еще обитаем на островке
пусть и с ограниченными, но сносными жизненными условиями,
должны следовать другим законам. Для нас индивидуальность -- это
не роскошь, а средство жизненного существования, неотчуждаемый
капитал, атмосфера для наших легких. Я понимаю под художниками
все тех, чьи потребности и необходимость -- это когда ты живешь,
ты чувствовать, как растешь над собой, когда ты осознаешь
природу заложенных в тебе сил и строишь себя в соответствии ними.
Таким образом всякую подчиняющую тебя деятельность и жизненны
уклад ты отвергаешь, если только они не основаны на фундаменте
тех простых и ясных строительных принципов, когда здание
возводят от стены, а крышу делают над балками и колоннами.
Но художник всегда нуждается во временной праздности, частично
чтобы то, чем он успел овладеть, преобразовалось в нем в ясный и
бессознательно действенный импульс, частично же чтобы самому
приблизиться к природному, приблизиться без усилия и намерения,
отдаться тому, что в тебе есть природного, типа снова стать
пацаном, чувствовать себя другом и братом земли, растений, скал
и облаков. Одновременно чтобы, ты смог писать стихи ли, картину
ли, или всего лишь занимался самообразованием или
самонапитыванием чувствами, чтобы сочиняя и создавая ты бы
наслаждался при этом, каждому нужна неизбежная пауза. Вот
художник. Он стоит перед только что загрунтованной картиной, но
чувствует, что необходимая концентрация и внутренний напор еще
где-то гуляют в стороне, начинает пробовать, сомневаться,
чего-то там выдумывать, пока в конце концов весь не испсихуется
и не плюнет на свою картину. До его сознания доходит, что он еще
не готов, не дорос внутренне до тех замыслов, на которые в
горячке замахнулся, проклинает день, когда нелегкая привела его
в искусство, запирает на ключ мастерскую и яростно завидует
какому-нибудь работяге, да хоть бы и дворнику, который
занимается своим делом удобно и безо всякого для себя душевного
волнения. Поэт становится в ступор при выполнении однажды
задуманного, не чувствует необходимого налета гениальности в
первоначальном эскизе, перебирает слова и страницы, пишет по
новой, бросает, как Гоголь, и это в огонь, вдруг видит, как
искомое без каких-либо ясных очертаний плавает в тумане и
находит свои страдания и чувства мелочными, ненастоящими,
случайными, выбегает на улицу, находит того же самого дворника и
аналогично, как раньше художник, завидует ему. И так далее, та
же история с писателем, философом, музыкантом, и так по кругу.
Художественная жизнь на треть, а то и на всю половину состоит из
таких моментов. Лишь немногие исключительные натуры умудряются
творить непрерывным потоком. В общем же случае возникают на
сторонний взгляд пустые на банальный взгляд паузы праздности,
вызывающие у нормального человека презрение или сострадание. Так
мало филистер может понять, какая огромная многообразная работа
может вмещаться в один единственный продуктивный час, так мало
может он усмотреть, почему какой-нибудь капризный художник не
может, видите ли, рисовать дальше, класть один штришок за другим
на картину и спокойно заканчивать свои картины, почему он более
того так часто неспособен продолжать работу, откладывает труд и
"размышляет", на дни, а то и недели закрывая свою мастерскую. А
художник и сам порой застигаем врасплох и разочарован этой
незапланированной паузой, впадает всякий раз в ту же нужду и
самоистязания, пока он не догонит, что ему надо бы подчиняться
законам им самим над собой установленным и что это опустошающее
его безделие дано ему в утешение и оно в той же степени вызвано
усталостью, как и переполнением внутренними неосознанным
ресурсами. В нем что-то там такое шевелится, что-то происходит,
что ему бы хотелось тут же превратить в шедевр, но это шевеление
еще не поспело, он носит единственно возможное прекрасное
решение в себе как загадку. И остается только ждать и надеяться.
Для этого времени выжидания имеется ведь сотни прекрасных
времяпровождений, прежде всего самообразование и учеба на
прекрасных образцах предшественников и современников. Но когда
ты как с неразрешимой повсюду таскаешься со своей проблемой, как
со стрелой в заднице, читать Шекспира будет несколько неуместно
и если твои первые неудачные эскизы мучают тебя и делают
несчастным, Тициан навряд ли будет бальзамом на твою рану.
Правда, нынешние молодые, идеал которых "думающий художник",
полагают, что время, не затраченное на искусство, лучше всего
отдать мыслительным процессам и исходятся без толку и смысла в
размышлениях, скептических потугах и иных чудачествах этого рода.
Другие, которые в полном отсутствии соответствия с дуновениями
моды в наше время еще не присоединились к успешную борьбе с
алкоголизмом, находят дорожку в приятные места. К этим я
чувствую полную симпатию, так как вино как утешитель, депрессант
и возбудитель вдохновения, конечно, несколько более приятный и
симпатичный бог, чтобы нас в соответствии с новыми тенденциями
сделать его врагами. Однако это путь не для каждого. Любить его
бескорыстно, даже художественно и мудро, наслаждаться им и
понимать его нежный язык со всей его ласковостью -- к этому
нужно так же иметь дар, как и другим искусствам и природе, и
хорошую выучку: когда же винопитие не следует благородным
традициям, оно редко доводит до добра. И если найдется в наше
бесплодное время винопочитатель, навряд ли у него будут динары
должной для этого культа чеканки.
Как пройти художнику между обеими опасностями -- несвоевременной,
безрадостной работой и бесплодными, отнимающими мужество
размышлениями -- с непотревоженной шкурой и неповрежденной душой?
Компании, спорт, путешествия -- вот все возможности
времяпровождения, которые для нашего случая бесполезны и могут
лишь частично наполнить самоуспокоением, а потому это не путь
художника. Также и смежные искусства в плохие времена
неподходящие попутчики: поэт, страдающий от неразрешимых проблем,
редко найдет покой и восстановит душевный баланс у художника и
ли художник у музыканта. Ибо глубоко и полнокровно можно
наслаждаться ими только в ясные, творчески плодотворные времена,
в то время как в районе поисков всякое постороннее искусство
покажется плоским либо заглушающим его собственный голос.
Временно попавшего в состояние творческой нетрудоспособности
часок с Бетховеном может так же легко излечить, как и озадачить.
Вот он пункт, где мне болезненно недостает искусства бездельника,
имеющее многовековую и прочную традицию и на котором мой в
остальных отношениях незапятнанный германский менталитет с дикой
завистью гладит в сторону нашей прародительницы Азии, где
издревня упражнялись в этом искусстве и в по внешности
бесформенное состояние вегетативного прозябания и
ничегонеделания сумели внести известный не без благородных черт
ритм. Я без бахвальства могут сказать, что я с экспериментами в
области этого искусства убил массу времени. Своим добытым при
этом опытом я поделюсь как-нибудь впоследствии -- ибо тема эта
заслуживает отдельного рассмотрения. Поверьте однако, что я
примерно научился проводить время вынужденного безделья с
удовольствием, следуя определенному методу. Чтобы однако
возможные писатели среди моих читателей, не отвернулись от меня
как от шарлатана, предпочитая самим упражняться в выработке
методики безделья, я в нескольких обзорных предложениях суммирую
свой первый опыт в храме этого искусства.
1. В один ненастный день, подгоняемый каким-то смутным чувством,
я пошел в библиотеку и заказал там полное немецкое издание "1001
ночи" и "Путешествия Саида Батхала" (турецкая народная книга XIV
-- XV вв). Потом уселся и принялся читать. Получив немалое
удовольствие, я однако уже в течение дня наелся этого чтива до
отвала.
2. Размышляя о причинах этого неуспеха, я наконец пришел к
убеждению, что этими книгами можно наслаждаться только лежа или
сидя на земле скрестив ноги. Прямой европейский стул отминает
все их воздействие. Впервые я дошел до понимания, того что сидя
на корточках или лежа, ты полностью по другому воспринимаешь
пространство и вещи.
3. Вскоре открыл я, что действие восточной атмосферы удваивается,
если вместо того, чтобы читать самому, ты уговоришь кого-нибудь
читать тебе вслух. При этом лектор должен также лежать или
сидеть, подогнув под себя ноги.
4. Теперь рационально организованное чтение вливает в тебя
томительное чувство слушателя, которое позволило мне уже через
короткое время находиться в прострации часами теперь безо
всякого чтения и занимать свое внимание всякими пустяками (к
примеру, законами полета мух, ритмом играющих в солнце пылинок,
мелодией световых волн и др). И тогда во мне стало расти
удивление многоразличностью происходящего и успокаивающее,
полное забвение самого себя, чем был заложен фундамент
оздоровляющего никогда не наскучивающего far niente. Это было
началом. Другие могут выбрать иные пути, чтобы из сознательной
жизни отбыть в необходимое и так тяжело достающееся сознание
самозабывания. Если мой энтузиазм привлечет какого-нибудь
европейского мастера искусства праздности высказать свое мнение,
я посчитаю свою задачу выполненной.
|
|
|
|