В нынешний
юбилейный и памятный год Ивана Сергеевича Тургенева (1818 – 1883) на
ум приходят неюбилейные размышления. Наш великий соотечественник,
благодаря которому Россия прославилась доброй славой во всём
цивилизованном мире, сейчас мало кому помнится на его родине.
Знаменательные юбилейные события, связанные с именем писателя, не
пробиваются на широкий общественный простор сквозь заточение
кафедральных междусобойчиков, кулуарных музейных посиделок да
запылённых библиотечных выставок.
Создаётся
впечатление, что, кроме редких заорганизованных «мероприятий»,
Тургенев и его творчество – по отзыву другого классика, «начало
любви и света, в каждой строке бьющее живым ключом», – никому на
его родине не нужны, не интересны. Где уж тут выбрать время для
гармоничной прозы, после прочтения которой «легко дышится, легко
верится, тепло чувствуется», «ощущаешь явственно, как нравственный
уровень в тебе поднимается, что мысленно благословляешь и любишь
автора», – иные заботы одолели: всё жёстче сжимаются тиски «торговой
кабалы», засасывает в смрадное болото «тина мелочей», заплывает
телом душа.
Тургеневу в его
эпоху также тяжело было выносить гримасы суетливого и суетного
времени – «банковского периода». До такой степени, что писатель в
год своего 60-летия объявил о намерении оставить литературную
деятельность.
Другой наш русский писатель – Николай Семёнович Лесков – одну из
статей из цикла «Чудеса и знамения. Наблюдения, опыты и заметки»
(1878) посвятил Тургеневу – именно в тот переломный период, когда
автор «Отцов и детей» принял решение «положить перо». В юбилейный
для Тургенева год Лесков размышляет об этом «высокопочтенном лице,
о его положении, о его обидах и о его грустных намерениях “положить
перо и более за него не браться”».
С лесковской точки
зрения, заявленное Тургеневым намерение столь значимо, что
произнесённый им «обет молчания» никак «нельзя пройти
молчанием». Роль писателя в жизни и развитии России так велика, что
деятельность власть предержащих, сильных мира сего не идёт ни в
какое сравнение: «его <Тургенева. – А. Н.-С.> решимость “положить
перо” – это не то что решимость какого-нибудь министра выйти в
отставку».
«Будешь ты чиновник с виду И подлец душой», – эти
поэтические строки «Колыбельной песни» Н.А. Некрасова о
напускной значительности высоких чиновных персон, важных с виду, а
по сути никчёмных, непригодных к живому делу, к самоотверженному
служению Отечеству, – Тургенев развил в одном из своих романов: «У
нас на Руси важные штатские хрипят, важные военные гнусят в нос; и
только самые высокие сановники и хрипят и гнусят в одно и то же
время».
Лесков
подхватил и продолжил эту выразительную характеристику
«крупносановных» людей, по долгу службы призванных заботиться о
благе страны, а на деле составляющих «несчастье России»: «в его
<Тургенева. – А.Н.-С.> последнем романе: это или денежные глупцы,
или проходимцы, которые, добившись генеральства на военной службе,
“хрипят”, а по штатской – “гундосят”. Это люди, с которыми никому
ни до чего нельзя договориться, ибо они не хотят и не умеют
говорить, а хотят или “хрипеть”, или “гундосить” <выделено мной.
– А.Н.-С.>. В этом скука и несчастье России». Поистине –
универсальный портрет «крапивного семени» неистребимой чиновной
бюрократии. Лесков обнажает её низменные «зоологические» черты:
«надо начать по-человечески думать и по-человечески говорить, а не
хрюкать на два давно всем надоевшие и раздражающие тона».
Писатель
отводит своему старшему земляку первостепенное место не только в
отечественной словесности, но и в общественной жизни России:
«Иван Сергеевич – лицо слишком крупное среди всех наших величин. <…>
На художественных образах Ивана Сергеевича совершался подъём нашего
вкуса и чувства; он силою своего вдохновения раздул в наших сердцах
божественную искру сострадания и участия к “крепостному человеку” –
искру, обратившуюся в пламя». «Божественная искра», зажжённая
Тургеневым, для Лескова-христианина не просто словесно-поэтический
образ.
В тургеневских
типах, по верному лесковскому суждению, выражена квинтэссенция
социально-психологического состояния современной эпохи: «О Тургеневе
говорили, что, прежде чем что-либо задумать и писать, он
приглядывался и прислушивался к тому, что говорят и чем сильнее
занимаются в обществе. Оттого будто бы, когда появлялось его
произведение, где описывался известный тип и характер, в обществе
чувствовали, что это что-то знакомое, что об этом именно
думали, говорили, и художник в своем произведении только осветил и
разъяснил то, что мелькало в умах, но представлялось смутно и
неясно».
Вывод Лескова о
громадной роли Тургенева в духовно-нравственной жизни страны: «Он
представитель и выразитель умственного и нравственного роста
России», – заострён против недостойных выходок тех, кем
«многократно, грубо и недостойно оскорбляем наш благородный
писатель».
Либералы
действовали «грубо, нахально и безразборчиво»; консерваторы «язвили
его злоехидно». Тех и других Лесков уподобляет, используя сравнение
Виктора Гюго, хищным волкам, «которые со злости хватались зубами за
свой собственный хвост». «Осмеять можно всё, – замечает автор
статьи, – как всё можно до известной степени опошлить. С легкой руки
Цельзия было много мастеров, которые делали такие опыты даже над
самым учением христианским, но оно от этого не утратило своего
значения».
Лесков горячо
выступил в защиту «генерала от литературы» Тургенева – «слишком
крупного среди всех наших величин» – от всякого рода «литературных
<и не только литературных. – А.Н.-С.> хамов». Травлю великого
русского писателя устраивала не только литературная критика.
Подключилась и бюрократия – в гнуснейших проявлениях чиновничьего
чванства.
Лесков изложил
подлинные факты непочтительного отношения к Тургеневу даже со
стороны его земляков – орловского дворянства и чиновной братии. Этот
невыдуманный полузатерянный «рассказ кстати» заслуживает того, чтобы
привести его почти полностью.
Лесков пишет: «И у
меня есть пример, как относится к Тургеневу среда очень ему близкая,
которая могла бы по преимуществу показать своё уважение к нашему
писателю, – это его земляки в самом тесном смысле слова, – орловское
просвещённое дворянство.
Несколько лет
назад (когда уже Тургенева сильно порицали в литературе) я гостил
летом у моего двоюродного брата, орловского предводителя дворянства,
и в одном разговоре о Тургеневе заметил:
– Чтобы хоть вам
выразить своё сочувствие Ивану Сергеевичу, которым может гордиться
ваша среда: хоть бы одну стипендию его имени учредили в своей
гимназии да хороший портрет его повесили в читальной комнате
дворянского собрания!
Брат улыбнулся и
отвечал:
– К сожалению,
это невозможно.
– А почему?
– А потому, что
он у нас не пользуется большими симпатиями.
– За что же?
– Да так… Эти его
“освободительные идеи”, и прочее… Куда тут о нём
заговаривать?
Так о нём и там,
на стогнах града, который может гордиться честью его рождения,
“неудобно заговаривать”. Это уже совсем доля пророка, которому нет
чести в отечестве своём.
<…> и вот после
одной из самых недавних побывок Тургенева, один личард особых
поручений <в значении – верный, слуга, лакей; раболепный чиновник. –
А.Н.-С.>, обращающийся при докладе у одного сановника, рассказал,
как “они дали Тургеневу асаже”, то есть пустили его,
по его обер-офицерскому чину <низший офицерский чин от 14-го
(последнего) до 9-го класса в «Табели о рангах». – А.Н.-С.>, самым
последним. И этот господин, пожалуй, не лгал: теперь это вполне
статочно. По крайней мере, явные и тайные советники <тайный советник
– гражданский чин 3-го класса в «Табели о
рангах» – соответствовал высшим
государственным должностям. – А.Н.-С.>, при коих мне довелось
слышать рассказ об этом крупном событии, находили, что это так и
следовало. “Прежде всего-де порядок”.
Таким-то способом
эти знаменитые люди и сподобились дать почувствовать европейски
известному соотечественнику своё департаментское величие! И они
рады, они хвастались, что нашлись, как отомстить Тургеневу».
По обыкновенному
бюрократическому заведению канцелярское ничтожество устроило свою
гаденькую «месть» великому писателю за его талант и свою
бездарность. «Крупному человеку у нас всякий ногу подставит и далеко
не пустит, а ничтожность всё будет ползти и всюду проползёт», –
говорится в другой лесковской статье – «Заповедь Писемского»
(1885). Сегодня в этом плане мало что изменилось.
Впрочем, уже
весело замечает Лесков о Тургеневе, «Иван Сергеевич был отомщён
каким-то отставным “корнетом Отлетаевым”, который, не любя
дожидаться, назвал себя самым большим советником и вошёл в рай
первым».
Независимый
в своей писательской позиции – вне партий и так называемых
«направлений» – Лесков в данном случае также выступает против
«направленской лжи» и «узости». Он высоко ценит в Тургеневе то, что
писатель, верный правде художественного факта – «едва ли не самой
важной правде», – не потакал «вкусам и наклонностям того или
другого направления» – «направленской фантасмагории»: «изображённые
им лица по преимуществу не отвечают требованиям направленской
прямолинейности, которая желала бы видеть в Базарове или рыцаря без
пятна и упрёка, или негодяя, тогда как он только то, что есть <…> Но
художник был ни на той, ни на другой стороне. Он был просто на
стороне правды».
Из-за чего же
Тургенев решился «положить перо»? Лесков размышляет: «Из-за того,
что с ним грубо обошлись? Это едва ли достойно его благородного
характера и крупного дарования <…> у нас грубо обходятся со всеми,
кроме тех, с кем не смеют так обходиться. Но что же с этим делать?
Неужто сейчас и бежать, надув губу, как барышня среднего круга,
которая всем обижается? Это не лучшая черта в характере
общественного человека».
Со всей прямотой,
свойственной его кипучей натуре, Лесков упрекает Тургенева за «едва
ли зрело обдуманное и во всяком случае недостойное его решение не
брать пера в руки». В то же время этот вынужденный «почтительный
укор» высоко ценимому писателю продиктован любовью к нему.
Однако по праву тех, «кто любят и ценят» Тургенева (Лесков, без
сомнения, наделён всей полнотой этого права), он указывает на
«недостаток мужества при некотором излишнем самолюбии,
скрывающем от его <Тургенева. – А. Н.-С.> нынешней наблюдательности
всегдашнюю, неизменную любовь к нему истинно образованных
людей».
Не без гордости
говорит Лесков и о своём родном городе, подарившем мировой культуре
знаменитого писателя-земляка: «в Орле увидел свет Тургенев,
пробуждавший в своих соотечественниках чувства человеколюбия и
прославивший свою родину доброю славою во всём образованном мире». В
то же время с болью он признаёт горькую библейскую истину о судьбе
пророка в своём отечестве: в России писатель с мировым именем должен
разделить «долю пророка, которому нет чести в отечестве своём».
Автор «Чудес и
знамений» для полноты картины приводит факты о том, как
готовились поляки к общенациональному празднованию юбилея их
романиста Крашевского, который, по мнению Лескова, «стоит
чего-нибудь только за неимением лучшего на их полнейшем литературном
безлюдье» и не достиг, «чтобы понести портфель за нашим европейски
известным Тургеневым». С горечью и болью это сопоставление
продолжено в бесподписной статье «Успех Крашевского» (1878):
«Поздравляем господ поляков с умением уважать и ценить своих
писателей и не без любопытства ждём: чем они ещё искусятся
пристыдить нас за наше жестокое обращение со своими замечательными
людьми».
Лесков считает,
что из-за «подобных противных пустяков» нельзя отворачиваться от
русской жизни «лучшим людям, чтобы не предать в ней всё целиком
людям худшим». Он убеждён, что в принятии ответственных
решений выдающимся русским художником слова должны руководить не
«обидчивость», не излишнее «самолюбие» и не
упадок мужества в окружении стана «злоехидных»
врагов-злопыхателей (к слову, собственную прижизненную литературную
судьбу Лесков не раз обозначал поэтическими строками: «Здесь
человека берегут, Как на турецкой перестрелке»), а только любовь
– к Родине и её людям, кому необходим честный и чистый голос
великого русского художника слова.
|