Вешки

Поморские заметки

Говорят, что где-то есть острова,

Где четыре не всегда дважды два,

Считай хоть до слепу — одна испарина,

Лишь то, что по сердцу, лишь то и правильно.

Александр Галич

Назавтра решили отвезти на Боршовец и установить там приметный крест.

— Вода в восемь, — сообщил сват Сергей.

В переводе с поморского на язык городской сие означало, что завтра утром максимальный уровень прилива, «больша вода», в восемь. К этому времени «надоть» собраться и выйти. Карбас, конечно, не космический корабль, минутная готовность ни к чему и, разумеется, ничего страшного не произойдёт, ежели чуток задержимся. Но с каждым часом уровень в устье Колежмы станет падать, падать… Морская вода, заглянувшая в гости к пресной, начнёт откатываться, обнажая сперва кромку заболоченного берега, затем, постепенно, валуны на дне самой речки. А стоит с выходом затянуть — так уж совсем не выйти. Разве на плоскодонке, но таких посудин на взморье не держат. «Вода в восемь», и даже мне к этому добавить было нечего.

Однако утром, пока крест в разобранном виде грузили на тракторную тележку (основа креста — могучий шестиметровый брус-стойка), пока везли на пристань, пока ждали всех, время шло. Давно девятый час, девять, десятый, а мы топчемся у браницы [1], всё ещё грузимся. В итоге собралось одиннадцать мужиков: братья Лёгкие — Анатолий, Сергей и Вася, Кочин Алексей, Ноконов Иван… Я — двенадцатый. Приготовили всё, что нужно для установки, сборки: деревянные ригеля, заступ, лопата… На лицевой стороне креста канонические надписи на старославянском — свидетельство Страданий Христовых. Под нижней косой перекладиной восьмиконечного креста-распятия — символическое изображение головы Адама и надписи: «М.Л.Р.Б.» — «место лобное распят бысть», «Г.Г.» — «гора Голгофа», Буквы «К» и «Т» означают «копие воина и трость с губкой». Над средней перекладиной: «IС» «ХС», под ней «НИКА» — «Победитель»; около: «СНЪ БЖIЙ» — «Сын Божий», «I.Н.Ц.И» — «Иисус Назорей Царь Иудейский»; выше: «ЦРЪ СЛВЫ» — «Царь Славы», «Г.А.» — «глава Адамова».

Извек так и ладили поморские кресты.

Река, между тем, обсыхала на глазах: вот на половину обнажился стояночный якорь соседнего баркаса, показалось серое илистое дно заросшего осокой берега. Вода пару часов назад плескалась вровень с деревянным пирсом, тут — ведром не зачерпнуть. Наконец отчалили. Под деликатный клёкот мощного подвесного мотора карбас сначала послушно отработал задним ходом, затем плавно развернулся и стал тихохонько пробираться на выход из устья. Временами киль, борта со скрежетом задевали подводные валуны, тогда карбас кряхтел, недовольно бурчал, однако везде прошёл сам, шестом подмогать не пришлось.

Я по-родственному сидел на корме, рядом с Сергеем, крутил головой по сторонам, любовался, как мастерски сват управляет судном.

— Ловко у тебя получается!

— По вешкам иду, — он указал на длинную вереницу кольев, торчащих над водой.

— По вешкам?..

— Фарватер ими обозначен, иначе разве пройдёшь?

— Ну, да…

— Зимой, на открытых местах, как тропку поддерживать? Без вешек никак, позёмкой враз переметёт. В тайге путик помечаем метками, затесями на стволах, — считай, те же вешки.

Сквозь хмурую воду просматривалось песчаное дно: сперва — ярко-оранжевое, затем — бурое, цвета торфа, потом вовсе морская воронёная толща взяла верх…

— Сейчас новый парус поднимем. Ты такого ещё не видал, — с гордостью сообщил сват.

Рей, обмотанный парусиной — под рукой, вдоль борта. Вася, привыкший управляться с такелажем, рангоутом, достал свёрнутое рулоном полотнище, прицепил к мачте, потянул за капроновый канат… под своим весом парус раскрылся, туго наполнился попутным горным ветром.… Над морем воспылал лик Николая Чудотворца.

— !!!

— Что я говорил!

— Красота…

— Дувань крутая, белю нет нужды вызывать. [2]

Сергей сбавил обороты двигателя и взял курс прямиком на Боршовец. Он в радостном возбуждении что-то сказывал, я лишь рассеянно кивал… «Вешки» — интересное совпадение. В одиночестве на острове ведь только об этом и размышлял…

*

Желая вновь испытать столь же острые, но теперь иные, новые чувства, откровения, я решился повторить затворничество на одиноком маленьком острове, затерянном в просторах Белого моря. Не хочется жить в длину, писать в длину. Моя мечта: научиться тонко вслушиваться в себя, записывать. И, может быть, приблизиться к Истине. Непростая задача… В мирской сутолоке она не решается. На какое-то время необходимо полное одиночество и воздержание, а потому всё в точности, как год назад: те же пять суток, один-одинёшенек, без куска хлеба, с запасом питьевой воды и чистым блокнотом.

Организм, лишённый холи, отреагировал тогда неожиданно. Меня, страдающего идиосинкразией к рифме, вдруг… прорвало на ритмические строки. Высшей благодатью опустились они с небес:

В храме лесном царит полумрак,

Лишь алят угольки, да кадит головня.

Ель, облачившись в стихарь торжественно,

Служит всенощную. По небу призрак

Тенью совы возвещает призывно

Волю Вселенной. Силу небесную!

Сердцем читая судьбы откровение…

Всё принимая и веруя свято, я не бесную.

Крестным знаменьем себя осенив,

Я причастился малиной лесною.

Стихонезнаючто обняло ласково…

И мою голову, низко склонённую,

Благословил, окропив, летний дождь.

Разве такое забыть?

В этот раз Вася Лёгкий, наблюдая за моими приготовлениями, не утерпел:

— Ты бы хоть Тунгуса с собой взял. Будет с кем словом перемолвиться.

— А как объяснить псу, что «кушать» отменяется?

— …Никак.

Я храбрился, но ведь и мне «любителю повеселиться, особенно пожрать» подобный аттракцион — испытание серьёзное. (Не «комната смеха».) Может случиться ВСЁ. Читал где-то: в древнем Китае с юности задумывались, как бы хотели встретить свою смерть. Крутые экстремалы хмыкнут: люди голодают по десять, двадцать дней, ночей — чистое здоровье! классический христианский пост вообще сорок суток. Но ведь я — субтильный горожанин, к тому же возраст... Однако какая-то неодолимая сила влекла меня в эту таинственную зону. Как там у Пушкина: «Мы все глядим в Наполеоны».

Не довелось на Елене прекрасной

Скончаться от избытка чувств

Любви и жарких поцелуев…

Так хоть на острове Елены.

Ну что ж, на острове, так на острове…

Отвезли меня на безлюдную скалу с нехитрыми пожитками и оставили.

Подхожу к избушке: опп-па! «Во входящих» — письмо с прикреплённым файлом: прямо на пороге веранды свежая медвежья куча черникой! и — лёгкий сизый парок… Ну, разумеется, больше негде, не в тайге ж гадить. Валяйте! (А я-то размечтался: «один-одинёшенек».) Дверь в избу — нараспашку, будто ждали меня. Низко склонив голову, словно пред тесными вратами в Храм Гроба Господня в Иерусалиме, захожу в лесную келью:

— Здравствуй, хозяюшка-изба.

Осматриваюсь… Как оставил год назад, так всё и есть: морские ракушки на подоконнике, кухонная тряпка из дели на полке, упорки [3], охапка дров у печки… только бутылка с сухим прутиком опрокинута. Кроме мишки за год не было ни души. Опасливо оглядываясь, прислушиваясь, шагнул в лесок, срезал веточку рябины с алой гроздью, поставил в бутылку, плеснул на донышко воды. Теперь полный порядок! Вечером, обходя по кечкаре остров, наткнулся на медвежий след: крупные, чётко отпечатанные на глине косолапые следы, неспешно уходили в сторону материка — два медведя в одной берлоге не живут.

А в Колежме завтра торжество — рыболовецкий колхоз «Заря Севера» отмечает День рыбака, намечены широкие, сытные, хмельные гулянья: «Праздник-то наступат — гора горой», а я… людей сторонюсь. Деревенские мужики исподлобья позыркивали на меня. Что сказать им в своё оправдание? Сослаться на диету?

Моя комплекция — роман

Зачем мне эпопеи вес?

Я отвергаю суп-культуру!..

Стремиться буду к SMS.

Бессмысленно. Никакие доводы не в силах обелить моё затворничество в глазах поморов, людей по природе, по духу своему исконно общинных. «Против руля и вода не течёт!» Странно, меня, на этот раз, даже не сильно и отговаривали… Оказывается, загодя, меж собой, всё перетёрли. Вася, узнав о моём прожекте (прожект — это такой проект через «ж») поинтересовался у близнеца Сергея:

— Снова поодинки, на цельную неделю?

— Ну.

— Так он чё, левосторонок? [4]

— К нашему берегу путного полена не прибьёт…

Я хорошо понимаю их. Все мы, по большому счёту, — «колхозники». На единоличника таращимся, как на летящего пингвина. И радости, и горести наши — колхозные. Потому и в войне мы непобедимы, потому и мечтаем, чтоб у всех примерно одинаково, а тех, кто высовывается, одёргиваем. И во главе — бравый Председатель колхоза. (Мне он тоже нравится!) Корнями наши колхозно-общинные устои уходят в древнюю Русь (семнадцатый год лишь обострил их, довёл до гротеска). С раннего детства, сколь помню, я не принадлежал сам себе. У нас всё решалось поклассно, поотрядно. В крайнем случае — «звёздочкой». (Была такая детская партячейка.) В отряде, в звёздочке — свои командиры. Как иначе? «Ты тянешь нашу звёздочку назад!» — упрекали отстающего за недостойную учёбу, лёгкое поведение. На приём пищи в младших классах мы ходили исключительно строем.

Учительница задорно скомандует:

— Разбились! Разбились по парам, взялись за руки!

Не у всех первоклашек получалось выполнять команды синхронно. Я хотел мчаться в столовку первым, кто-то, открыв рот, мечтал…

— Костюнин, тебе говорю: взя-ааались за руки. Вы сами себя задерживаете.

Мало-помалу руки сплетаются, и мы смиренным гуртом топочем в столовую. Строем разучивали речёвки. Дрессировали нас после уроков в рекреации. По итогам четверти — «смотр строя и песни». Глаз не оторвать! Командир отряда в красной пилотке звонко:

— Раз! Два!

Мы хором:

— Три! Четыре! Мы шагаем по четыре!

— Левой!!! — приказывает командир.

— Правой! — возражает отряд.

— Левой!!!

— Правой!

— Сильные! Смелые! Ловкие! Умелые!

В оценке себя-любимых разногласий нет, но командиру неймётся:

— Кто шагает дружно в ряд?

— Пионерский наш отряд.

Загляденье! Учительница, если произносим всё громко, чётко, стоит в сторонке, млеет.

В строевой подготовке скрыто для россиян некое обаяние. Не зря скучал по армии Дубинушка в фильме «Белорусский вокзал: «Стоишь себе в строю, думаешь о чём-нибудь. Командуют «налево!» — повернулся налево, «шагом марш!» — пошёл. Куда? Зачем? Там знают. Идёшь, главное в ногу, думаешь о своём». Я бы до сих пор маршировал под речёвку, а то, неровён час, сам командовал, да вот незадача… Командиры командиров посрывали с себя звёзды, погоны, покидали знамёна, разбежались. Оказалось, нас завели в тупик: партия наш рулевой! Куда дальше? Каждому пришлось думать в одиночку — стресс серьёзный для всех, для многих неодолимый. Статистика утверждает: жизнь в России самая короткая. Лукавят… Ведь у нас каждый день — за три, как на войне. Теперь сами пересчитайте.

Трудно искать выход. Вот бы где пригодились вешки!..

До этого любое движение (общественно-политическое в первую очередь) регулировалось знаками — запрещающими, предписывающими: «въезд запрещён», «обязательное движение прямо», «обязательное движение налево»… Двигаясь строго по ним, мы оказались на Мягострове. Во-оон он! Хорошо видать с моей скалы. После войны там ещё долго располагалась Соловецкая командировка: заключённые валили лес и сплавляли по морю. Жили в бараках. Деревенские называли их «услонцы», уменьшительно-ласкательно от аббревиатуры СЛОН: Соловецкий лагерь особого назначения. Ныне всё заросло мхом, сравнялось с землёй. Лишь кое-где стены бараков, рыжая колючая проволока, да гниёт местами не вывезенный, уложенный в штабеля деловой лес. Едем дальше… Указатели приводят на берег легендарного Беломорско-Балтийского канала имени товарища Иосифа Сталина. Мир не знал подобных способов возведения гидротехнических сооружений. До ста тысяч заключённых выгоняли на строительство ежедневно, многих тут же расстреливали. Земля до сих пор по берегам шевелится, стон стоит, а ведь сколько лет прошло! Исполняя предписание знаков, расстреляли священников, переплавили колокола, иконы построгали на лучину для растопки. В деревне Колежма кирпичную церковь разрушили, у деревянной снесли купол, организовали клуб. Там и сейчас по выходным — дискотека. (К алтарю, с внешней стороны, пристроен сортир.) Едем дальше, не отклоняясь от генеральной линии партии… Деревня Юково на берегу Белого моря — заброшена.

Сколько таких Юковых по России?..

Прилив морской отхлынет,

Корёжа глыбы.

Но, поразмыслив,

Прильнёт обратно.

Забыв о распре.

Деревни остов брошен

На камни века.

Склонив главу, вернём

Жизнь этим храмам.

Да будет поздно…

В последние годы принято с ностальгией вспоминать Советский Союз, забывая, что упёрлись тогда в тупик. Восстановите в памяти траекторию страны, посетите знаковые места — это настоящие жемчужины… только чёрные. Турне: «Ожерелье чёрных жемчужин СССР»!!! Маршруты те нужно держать взавети [5]. И, впредь, пускай вешки указывают дорогу в обход бесовских чёрных дыр.

А Запад, пока мы плутали, небось, ушёл далеко вперёд…

Интересно, какие светлые идеалы прививают нам просвещённая Европа и Большой Белый Вождь? Буквально перед отъездом наткнулся на информация в газете «Труд», 12.08.2013: «Московским геям отказали в проведении парада». Прикольно.

Коза для Славика милее

Втащил её на мавзолей

Шоб им Москва салютовала

Заместо деда Ильича

«Ну, что за страна? Даже жопой собственной распорядиться нельзя», сетовала Фаина Раневская во времена СССР. (Тогда сурово наказывали за педикюр.) Сейчас бы Фаина Георгиевна обалдела… от назойливости Homo anus! Понятно, у каждого в голове свои тараканы, но зачем личную похоть возводить в ранг общенационального празднества. И куда податься мне? С флажком на Красной площади уау! ликующе встречать сводную колонну этих зоофилов-некрофилов или записываться в штурмовые отряды и громить?.. (Признаться откровенно, ни то, ни другое не по душе.) А между тем, подобные нравы — символ эпохи. Сразу приходит на ум аналогия с Римской империей незадолго до краха, ещё раньше Содом с Гоморрой… Тогда, за миг до уничтожения Господом падших городов, Ангел дал Лоту совет: «Спасай душу свою; не оглядывайся назад и нигде не останавливайся в окрестности сей; …чтобы тебе не погибнуть» [6].

Я же…

Уповаю на Чудо-радар,

При рожденьи встроенный Богом,

Сирена взвоет: «Антипидор-пидор!»

Почуяв грязь за порогом.

Даже не грязь это — топь. Мимо таких гиблых мест по вешкам нужно ступать, да ещё со слегой в руках.

За окном беснуется побережник — студёный северо-западный ветер. В избе стало как-то неуютно, зябко… Первый раз за время приезда затопил плиту. Слух тревожат резкие шквалистые порывы, гул, завывание, шелест багулы [7], беспорядочный плеск волн. Оконное стекло боязливо дребезжит, поскрипывает. Перелистываю страничку блокнота. Вот она лежит… нетронутая, чистая… жаждет меня.

А людские вычуры — своего рода бунт на планете. Бунт человека против собственной природы, против раз и навсегда установленного миропорядка.

Бунт против… Создателя.

Рассупонилась Земля,

расхристалась.

Возмечтала сбросить путы

меридианов.

Стала тесной параллелей

авоська,

Шоколадная пригрезилась

доля.

— Пуп вселенной я, и нет мне

указу!

Пожелаю, так сразу же

солнцу

Вкруг меня за счастье будет

юлиться!

Но не дали «кочану» речь

докончить,

Непогашенный бросив

окурок.

Посбивало у челябинцев

шапки.

Оробела тут Земля.

попритихла.

Запряглась в ярмо постылое

молча

И продолжила, ворча, бег

по кругу…

Тревожно на душе…

Усиливается ощущение близкой непоправимой катастрофы.

И выхода нет.

Это случилось в Антарктиде: к традиционному месту обитания пингвинов океанским течением прибило огромный айсберг высотой до неба, отрезав птицам путь к морю, к пище. Над крохотными, едва появившимися на свет птенцами, над жизнью всей стаи нависла смертельная угроза. Медлить нельзя. И тогда один из пингвинов отправился в сторону восходящего солнца искать выход к морю. Когда через несколько дней он не вернулся, на поиски спасительного пути пошёл второй — туда, где солнце заходит. Нельзя сидеть, безнадежно опустив крылья, нужно искать выход. Искать и непременно найти. А тот, кто отважней, должен идти первым. Не получится у него, пусть идёт на поиски второй, третий… И проложит верный путь для всех.

Истёк один день моего добровольного заточения, второй, третий…

Поначалу-то я намеревался изложить все суждения о внутренней политике государства, подробно остановиться на качестве дорог, медицинском обслуживании, замахнуться на политику внешнюю… вставить и туда свои три копейки. Но по мере того, как родниковая вода вымывала из организма желчь, мысли становились тоньше, прозрачнее, бестелеснее, пропадало желание сутяжить, осуждать. Мне уже не было никакого дела до пороков чужих… Со своими бы разделаться. То, что там, на большой земле, казалось важным, здесь утрачивало всякий смысл. Такие изменения в себе радовали. Негоже, будто дворняга беспородная, с лаем провожать каждую проезжую колымагу.

А мужики сейчас, небось, наварили ухи из свежей камбалы. Не в кастрюле — в глубокой сковородке, по-карельски. Туда пару картофелин, десяток горошин круглого чёрного перца, лавровый лист, когда почти готово, — репчатого лука, накрошенного мелко. На столе, небось, дожидается ржаной хлеб со сливочным маслом, заиндевевшая бутылочка водки… (А ведь мне, как писателю, спиртное строго показано.)

Может, зря я здесь?

Нет, не зря. И прибыл сюда отнюдь не загорать.

Знаю точно, ЗАЧЕМ ЗДЕСЬ:

Я хочу сквозь ушко одиночества,

Ужавшись до слова, до мысли,

Несмотря на неверья пророчество,

Перейти за границу смысла.

За черту повседневных суждений

И ширму знаний объятных,

Где живут не фантомы видений…

И маму с батей — в объятья!

Там, за мистическим горизонтом, давно скрылись мои родители, друзья… Пока ОТТУДА не вернулся никто. Скоро вслед идти мне, таков удел каждого… Но коли так, и роковые обстоятельства не изменить, может, попробовать приблизиться… на сколько можно, к границе небытия… Ощутить… Истину. И вдруг, на пятые сутки пребывания на острове я увидел… Нет, неверно… Скорее почувствовал эту невидимую грань, что отделяет, крепче ворот кованных, наш видимый мир от мира того… куда уходит каждый, не возвернулся никто.

По мере таянья тела, улетучиваются земные желания, кушать — чудное дело! — не хочется, жажды нет. Мозг работает спокойно-спокойно, даже слегка заторможенно, словно в анабиозе. Не хочется говорить, двигаться… Заставляю себя сделать несколько глотков воды. Лежу, укрывшись тёплым спальником, рассеяно смотрю то в потолок, то в окошко. Свеча спокойно горит, оплывая капля за каплей… Пуповина, связывающая меня с прежним, привычным с детства миром, пересыхает… Обостряется внутренний слух. Предвиденье, предслышанье… Я постепенно превращаюсь в мысль.

Мной овладевает полусон…

Что за птица?!

Что за баловень изменчивой судьбы?..

Мне не спится.

Ночью я пряду по ниточке мольбы.

Колесницы…

Слышен издали тревожный звон мечей.

Ворон — ниц!

Знак крадущейся беды

Да дрожь свечей.

Из-под дров выскочила мышка. Замерла. Глазки испуганно блеснули, усиками шевельнула — назад.

— Здравствуй, маленькая. Не обижу. А вот угостить нечем… Извини.

Разбитое мутное зеркало на стене…

Поначалу не возникало желания в него смотреться, днесь захотелось.

Ужас ночи подступает тихо,

Тьма сгущается, выдавливая свет.

За стеклом оконным бродит лихо

Лихо бесовское терпких лет.

Я в эпицентре чёрной Вселенной.

Хлад, пустота и — ни зги окрест.

Жизнь мою теплит мерцанье нетленной

Слова-лампадки да славный крест.

Что произошло дальше — сказать не могу. Пока не могу…

*

Крест восьмиконечный, покрытый полотенцем, установили на острове Боршовец в расщелине, на самой макушке скалы. Крест православный — духовный остов русского человека, поморский к тому ещё и навигационный ориентир: массивный, величавый, мореходам заметен издали. Поднятый конец наклонной перекладины должен указывать строго на север, так и развернули. Основание обложили высокой грудой камней, символизирующей голгофу, криптограммы, надписи не краской наносили — вырезали в толще бруса. Боршовец выбрали не случайно: в этой точке пересечения широты и долготы испокон веков возвышался приметный крест; доныне сохранилась пирамидальная груда камней да полусгнившая стойка бревна. В годы Советской власти поморские кресты специально не уничтожали, но, разумеется, и не ставили.

На следующий день мне возвращаться домой, а вечером мы с Сергеем разговелись. На острове, рядом с деревней, у него заимка. Никто ни мешал, ни дёргал… За год Сергей для меня из близкого приятеля превратился в свата. Ого-го! Совсем иной статус: лей-перелей. Вдоль дома мостки, устроились прямо на них. Вечером с материка стал подтягивать холодок, передвинулись на подветренную сторону, воротники подняли, спиной — к нагретой стене дома, лицом — к заходящему солнцу, к морю. И так стало душевно, что пошли стихи:

Мы сидели вдвоём на крылечке,

Вспоминали прошедшие дни.

Похмельные, в седом колечке,

Чуть оторванные… от земли.

Бело морюшко разомлело,

Ах, как ластится синь в глаза.

Только осень жизни узрела

Раем писанные образа.

Я бы песню сложил об этом:

Сват и я — вот такой дуэт.

Пусть запомнят прилив и мели!

Жаль до горести — не поэт…

А помимо приятности, я был несказанно благодарен Сергею за наглядный пример с вешками. Ведь и поморский крест, и победный лик Николая Чудотворца на парусе — самые что ни на есть настоящие вешки… Точнее, вехи! Судьбоносные вехи в переломной, многострадальной истории нашей православной Руси. Предписывающие знаки не оставляют человеку выбора: «направо!», «прямо!», «налево!» — движение обязательное. Шаг в сторону — расстрел! Как, говорится: хошь — не хошь…

Вешки — не обязывают никого и ни к чему, решай сам.

Вешки — не глухой прогон, огороженный колючей проволокой.

Вешки — возможность, а не узда, не путы, не кандалы.

Лично мне — так больше по душе. Похоже, у нас воцарилось именно такое время.

Дай Бог, чтобы навсегда…

P.S.

Возвращался домой, и тут на мобильник, радостным жаворонком, звонок сына:

— Лёвча научился показывать пальчиком, что ему годик!

— Он хоть не средний оттопырил?! — по-стариковски въедливо уточнил я.

— Пап… Какая жизнь, такой и палец.

— !!!

Согласен с внуком: жизнь налаживается. Я сам, обозначая высшую степень довольства, в последние годы всё чаще и чаще стал поднимать большой палец. Парень весь пошёл в меня…

И это здорово.

***

Примечания

[1] Браница, (помор.) расчищенное место на лодочной пристани, куда выгружают груз или товар;

[2] Беля, (помор.) Выражение, употребляемое поморами во время плавания, когда стоит штиль, для того, чтобы вызвать попутный ветер. Согласно распространённому среди поморов поверью, во время полного штиля на море возможно вызвать легкий ветерок, переходящий в настоящий сильный ветер, позволяющий продолжать путь на парусах. Для этой цели один из находящихся на судне становится к мачте и, царапая её ногтями пальцев рук, с присвистом начинает звать: «Беля, беля, беля, бело лапко!» Это продолжается до тех пор, пока не почувствуется струя легкого дуновения ветра, и парус зарябит;

[3] Упорки, (помор.) Рваная обувь; отрезанные от голенищ износившихся сапог ступни;

[4] Левосторонок, (помор.) Бран. Нелюдимый, угрюмый, необщительный.

[5] Взавети, (помор.) В памяти, в мыслях;

[6] «Первая книга Моисеева. Бытие», глава 19;

[7] Багула, (помор.) Всякая несоразмерно длинная, иссохшая на корню и с обнаженным почти безлиственным стеблем трава, растущая на истощенных почвах сенокосных угодий;

г. Москва, 07 октября 2013 года