Владимир Исаев

 

ДЕД НИКОЛАЙ

 
 

    I

        В начале восьмидесятых, будучи школьником, я проводил лето у дедушки и бабушки. А жили они в городе Сальске.

    Сальск — это цветок в пыли южных степей, где само понятие «город» весьма и весьма условно-досрочное (да простят меня жители этого прекрасного населенного пункта).

    Иногда, чтобы мы с дедом «не путались под ногами», бабушка отправляла нас пасти корову. Без паники! В этом городе можно было запросто держать корову в частном доме и выгуливать её возле школы хоть целый день. Вот ведь как было в те времена: люди что хотели, то и делали…

    Привязав животное к дереву, мы играли в карты. Я ни разу за всю историю не выиграл. Повторюсь: ни разу!

    — Дедушка, — я обращался к нему только так, ибо сильно уважал, — а где ты так научился играть?

    — В Сибири, на лесоповале. Да разве я игрок, Вовка? Вот там были игроки!

    — А что ты там делал, и как она, Сибирь, выглядит? — удивленно спрашивал я.

    В то время моё понятие о Сибири базировалось на «трех слонах»: найденных на чердаке в сарае пустых бутылок из-под водки с надписью «Сибирская особая» и разудалой тройкой на картинке; дымовых шашек для травли гнуса, валявшихся там же и дедушки Феди из Вихоревки, которого я видел один раз: он ел яйца вместе со скорлупой, читал мелкий шрифт без очков в свои шестьдесят с лишним и подарил мне три рубля, которые я потратил на мороженное и лимонад «Саяны».

    — Я лес возил из зоны в поселок. Расстояние — триста километров в одну сторону. Это как отсюда до твоего дома и ещё половина. Кстати, знаешь такой анекдот про чукчу, когда он угостил геолога пельменями?

    — Да

    — Ни хрена это не анекдот, Вовка! Вот слушай, я ж как ездил за лесом: «мать» — теща, значит, моя любимая, мне в котомку положит пельменей россыпью и борща на палочке, что твое эскимо, и в путь!

    — Это как? Он же жидкий! — я бросал карты и садился поближе.

    — Ну, зима там, знаешь, минус пятьдесят, замерзнет — не растает! На улицу выносила кастрюлю и палку туда, в борщ, а когда замерзал — опа! и в котомку; удобно так, понимаешь?.. Во-о-от, проеду половину пути по тайге — уже ночь, как раз до первого стойбища; и к бурятам в юрту ночевать прошусь. Я был частый гость, поэтому принимали как родного. Выкладывал свою еду, они — свою, и мы ели. Я оставался на ночлег, а утром ехал дальше. В этот раз старый бурят мне и говорит: «ты нас все время пельменями кормишь, вот и мы решили тебя угостить». Он поставил полную чашку: «ешь, не стесняйся!» А меня, сам знаешь, не надо упрашивать по сто раз, тем более голодный, как собака. Съел я порядочно, прежде чем заметил странную вещь: жена бурята сидела и ничего не кушала. На мой вопрос: «почему жена с нами не ест?» он ответил: «у неё челюсти болят, ибо весь день жевала фарш для пельменей»…

    Рвало меня весь вечер, не знаю почему, ведь я прекрасно знаю, что такое голод и раскидываться мясом не в моих правилах. Но не смог удержать в себе такой продукт, не смог...

    Вообще, деда часто благодарили: будучи вхожим в зону, он всегда привозил зекам папиросы, еду и одежду. В конце сороковых таких вещей, мягко говоря, было мало не только у заключенных. Но дед, видя, что людям ещё хуже, делился не задумываясь. Однажды к нему подошли двое блатных:

    — Коля, ты всегда нас выручаешь, позволь и тебе сделать подарок. — один из воров достал папиросу и протянул деду. — На, это очень дорогая папироса и смешная.

    Недолго думая, дед закурил. Он никогда не слышал о гашише и его действии на организм, поэтому выкурил всё и сразу. А когда настало время выезжать из зоны — в его глазах появилось несколько ворот, одни из которых он и снес… Проехав ещё несколько десятков метров, лесовоз свалился в канаву, а Николай отключился…

    После закрытия уголовного дела он никогда больше не прикасался к неизвестным папиросам и тем более к наркотикам, но продолжал возить лес и помогать зекам. И благодарность опять нашла деда. На этот раз в более изощренной форме: в зону этапом пришел отбывать свой срок парикмахер из Москвы.

    — Ой, Николай! Это ещё что у тебя на голове?!! — теща трепала деда за красиво вьющиеся волосы. Объясню: дед был потомственный казак и всегда носил чуб — длинную челку.

    — Мамо, так это ж «химия»! В Москве сейчас самая мода! — и Николай лихо забрасывал чуб на макушку.

    — Николай, та ты чи с ума сошел?! Ну какая мода?! — теща бежала рядом, размахивая руками и причитая.

    Дед Николай приехал с рейса: в зоне ему делал прическу парикмахер, который учился искусству в Париже и применял самые новые технологии в этом деле. Деду, по требованию авторитетов, он сделал ультрамодную «химию». Уж какими инструментами он завивал волосы — осталось загадкой, но сделал не хуже, чем в столице моды, это уж точно! И Николай ходил по поселку как «первый парень на деревне» целую неделю, пока волосы не распрямились.

    А потом был грузин. Дед случайно нашел его на вокзале практически уже замерзшего: южный гость догадался приехать в Сибирь зимой в туфлях и костюме. Нее, ребята, такие проколы тамошняя зима не прощала!

    Уже в хате у Николая, отогревшись и поев, грузин рассказал, что приехал торговать мандаринами. Оделся, говорит, потеплее, но здесь оказалось не просто холодно, а смертельно холодно! Мандарины все замерзли — с ними получилось ещё хуже, чем с грузином. Одев его по-сибирски: в зипун и валенки, дед Николай купил ему обратный билет и дал на дорогу денег. Грузин, расшаркиваясь в бесконечных извинениях и «спасибо», укатил к себе на родину. Что характерно для людей того времени, он вернул почтой не только деньги, но и до самой смерти присылал посылки с разными фруктами, деликатесами и прочей грузинской экзотикой.

    Но о самом главном поступке деда мне рассказала мама. Значительно позже, когда дед уже умер, а я был достаточно взрослым, чтобы понимать его смысл.

   

    Дело шло к зиме, Николай возвращался из колонии груженый лесом. Как всегда к тягачу прицепили бочку с пищевыми отходами: то немногое, что оставалось в виде отбросов на кухне, либо уже не могли есть зеки — нравилось свиньям в поселке. Где-то, через два часа пути вдруг из тайги выбежал человек в робе. Дед остановился. Мужик запрыгнул в кабину:

    — Слушай, спаси! — безумные глаза беглеца, казалось, вот-вот выпрыгнут и побегут дальше. — Если поймают, ты же знаешь, убьют «при попытке»!

    — Эй, если мы так будем ехать, и меня пристрелят «за соучастие»! — дед, прошедший войну пулеметчиком от Бреста до Манчьжурии, не боялся разговаривать с незнакомыми людьми.

    — Давай-ка, вылазь, и мы придумаем что-нибудь получше, — Николай выпрыгнул из кабины и подошел к прицепу с отходами. Беглец, хромая, поплелся за ним. Дед отвязал ведро и открыл бочку:

    — Прыгай туда, а ведро на голову оденешь: будет чем дышать. Вряд ли сунутся в помои проверять.

    Человек, озираясь, полез в бочку… Дело в том, что недавно, таким вот образом, он возил в поселок блатного на «свиданку» с любимой женщиной. Разрабатывали «самовол» долго и тщательно, и в тот раз все прошло без осложнений.

    С остановками на передышку, дед привез беглого в поселок. И только глубокой ночью, в мешке принес его в дом. Надо заметить, что в то время побег из лагерей было делом исключительным, и не дай Бог, если кто-то поможет беглецу…

    — Николай, да ты с ума спятил! Перестреляют же вместе с этим дураком, ей Богу, перестреляют! — теща в истерике голосила полушепотом, пока двое мужиков вскрывали полы на кухне.

    Наспех выкопав яму под кухней и постелив одеяло, спрятали беглеца.

    — Тебя как зовут? — дед выравнивал гвозди. — За что сел?

    — Николай я, пятнадцать дали за растраты, бухгалтером был в Севастополе…

    — После Крыма здесь, поди, не жарко? Ладно, жить будешь в этой яме. Искать будут до весны — как пить дать. Надо бы переждать эту суету…

    Облавы, и правда, были все три месяца. За это время мужики прокопали подземный ход к речке, куда беглый Николай ночью выходил погулять и подышать свежим воздухом.

    Весной дед умудрился женить беглеца Николая на местной поварихе Зине и выправить ему паспорт. Конечно же, ни о каком возвращении на родину в южные края и речи быть не могло. Поэтому беглец Николай со своей новой женой подался мыть золото на Алдан. Где и пропахал семь лет, накопив неслабые деньги: мы гостили у него целый месяц в Севастополе с родителями в 1980 году. Огромный белый каменный дом с персиковым садом; интересно кто там сейчас живет? В то время для нас это был двоюродный брат деда Коли — Николай…

        II

        Карты давно заброшены, и я, открыв рот, слушал деда. Почему? Да потому что это был единственный человек, который ничего и никого не боялся. Ну, я так думал тогда. Да и сейчас так думаю, если честно.

    Была одна история, когда пьяный дедовский сосед погнался за своей женой с топором. Ну, знаете, не сошлись они характерами в тот день. А топор — вот он, всегда под рукой. В общем, баба бежит и орет, а следом летит огромный пьяный битюг с лозунгом «зарублю!» Именно такие семейные разногласия и увидел Николай, случайно выйдя в огород. Что бы сделал сейчас человек, оказавшись в такой ситуации? Ну да, спрятался бы в кустах, снял это дело на мобильник и выставил на «You Tube». А вот Николай, перемахнув через забор, с голыми руками побежал навстречу соседу.

    Когда между ними оставалась какая-то пара метров, дед всем телом сделал резкий бросок в ноги. Словно неудачная резиновая кукла, битюг кубарем покатился по свежевскопанному огороду, а Николай, подобрав отлетевший в сторону топор, не спеша подошел к нему и добавил с левой, для страховки.

    — Это что…вот в рукопашной…на войне, девчата, было куда веселее, — отвечал на восхищенные взгляды закуривший «Беломор» Николай.

    Так вот, о войне. Это была особая тема. И говорил дед о ней только в День Победы. Мы всегда приезжали всей семьей, чтобы поздравить его, ну и, конечно, послушать. Рассказывал дед Николай очень интересно: помнил каждую мелочь — все четыре года и два месяца — от Бреста до Маньчжурии.

    Как правило, утро девятого мая начиналось с примерки костюма с орденами и медалями, коими война деда Колю не обидела: орден Красной Звезды, ордена Славы второй и третьей степени, «За взятие Варшавы», «За победу над Японией» — многое я не помню, но дед носил только боевые награды. Далее выступление на линейке в школе №2, возложение венков и встреча с ветеранами. А потом, уже в тесном кругу семьи, начинался рассказ о войне…

    Призвали Николая из села Первомайского, что в Ставропольском крае, ровно за месяц перед самой войной, в Брестскую крепость. Уходил на коне и с шашкой, как настоящий казак. Конечно, всё это забрали, но сказали, что на военные нужды.

    После долгих дней пути он, как и другие новобранцы, прибыл в крепость. Глубокой ночью их привели в казарму и приказали лечь на свободные места.

    Утром командир увидел, что один из новобранцев спит на кровати с табличкой «на этой кровати ночевал народный комиссар В.М.Молотов». Всех в срочном порядке выстроили на плацу. Мальчишку, неудачно выбравшего место для ночлега, здесь же приговорили к высшей мере — расстрелу. Из строя выбрали десять новоиспеченных солдат: в эту десятку попал и Николай. Всем раздали по винтовке и строем повели к кирпичной стене. Командир сказал, что перед нами враг народа, и если кто не выстрелит или промахнется (попадания потом считали), то будет стоять на этом же месте. Так Николай впервые убил человека. Позднее оказалось, что Молотов там не ночевал, а проезжал мимо, но командирам уж очень хотелось иметь в части «святое» место — вот и придумали кровать. Ну а покушение на «святое» и каралось соответственно.

    — Иногда нам доверяли ходить «за языком». — дед наливал из графина вино, но меня пропускал: мал ещё. — Немцев было вокруг, что грязи в Сальске! Выдавали на троих винтовку и один патрон — больше не было. Мы подкарауливали какого-нибудь фашиста и брали в плен. Как игра что ли была такая: немец с удовольствием сдавался и рассказывал на ломаном русском, что нам скоро конец. Не обращая внимания на эти россказни, мы вели его к командиру, предварительно оторвав пуговицы на ширинке — связывать-то было нечем! А так, держа штаны в руках, далеко не убежишь; если вообще сможешь бежать. Командиры допрашивали языка и, слыша одно и то же в сотый раз, отпускали немца восвояси. Назавтра взятие пленных начиналось по новой.

    Но двадцать второго шутки закончились, и начался ад. Ранним утром, мы повыскакивали из казарм и, как тараканы, бежали со всех ног, кто куда. Свист и вой бомб сводил с ума тех, кто ещё не успел оглохнуть, получить контузию, а то и просто разлететься на куски. Не знаю, кто как, но я бежал, не видя и не думая ни о чем, лишь бы подальше оказаться от этого ужаса! Через десять минут было уже непонятно: день сейчас или ночь — всё превратилось в жуткое месиво из земли, людей, кирпичей, воя и крика.

    Вдруг меня чуть не сбил какой-то командир: он был весь в крови и орал не своим голосом. Прислонив ухо к его рту, я понял, что он кричит «где водитель?». Недолго думая, кричу: «я водитель!». Дело в том, что в те времена эта профессия была очень редкая, практически на вес золота. А меня в колхозе научили водить машину: я даже успел поучаствовать на прошлогодней уборке урожая. Это и спасло мне жизнь — комиссар схватил меня за руку и буквально поволок к полуторке, в которую солдаты погрузили тяжелораненых и убитых. Прыгнув за руль, я надавил на педаль и помчал наугад.

    Знаете, — тут Николай хитро прищуривал глаз, — вообще ваш дед-коммунист. Но когда я уходил в армию, то бабушка-соседка написала на листочке молитву и зашила мне её в мешочек, который приказала всегда носить с собой. «Много места не займет, а живым точно останешься!» — так и прошептала.

    Каким образом — не знаю, но тогда из этого ада я вывез несколько десятков раненых солдат, командиров и какие-то секретные документы. За это и был награжден боевым орденом Красной Звезды, — дед выпивал стакан вина залпом и, крякнув, с удовольствием закусывал свежей жареной свининой…

    Вообще я, Вовка-внук из восьмидесятых, до сих пор люблю это «поколение войны»: если они работали — так в три смены; если Родину защищали — то до самого Берлина!

    А помните, как они пили?

    Ведь пили много и часто, но я никогда не видел этих старых, но крепких мужиков валявшимися или «буксовавшими» не по делу. В них, наоборот, просыпалось что-то детское, наивное и радостное: они много шутили, смеялись, пели песни и плясали. Может, кто из вас замечал, что после выпитого глаза у дедов начинали блестеть, а не тускнеть, как у нас.

    И что ещё хочу заметить: тогда, за праздничным столом, передо мной сидел не пьяный старый дед, а реальный седой воин — в настоящих шрамах от битв и в настоящих боевых орденах и медалях! Как же это было мощно! А рассказ о войне только начинался…

   

    III

    После недолгих военных перипетий дед стал пулеметчиком. Их было двое: Николай носил станину, а напарник — ствол. Станина пулемета «Максим» весила тридцать килограмм. Чтобы прочувствовать вес, который носил дед три года, надо положить в рюкзак пятнадцать кирпичей и сходить, например, в Варшаву.

    В августе 1943-го Николай участвовал в форсировании Днепра. Об этой битве написано много, поэтому вскользь: длина фронта наступления — 1400 километров (от Смоленска до Азовского моря). Всего в операциях с обеих сторон было задействовано около четырех миллионов человек. (Для сравнения: вся война на Ближнем Востоке в 1991 году — это 120 тысяч человек.) Так вот, Днепр надо было не просто переплыть, но и укрепиться на другом берегу. Немцы также понимали, что отступать дальше нельзя и создали так называемый «Восточный вал». Теоретически это была неприступная крепость. К тому же, по пути отхода, фашисты применяли тактику «выжженной земли»: кормить наших бойцов было не кому, да и нечем…

    Вот с такими поворотами судьбы и пришлось иметь дело Николаю и ещё паре миллионов советских солдат и офицеров.

    Ночью, по команде началась переправа: кто на чем, а дед с напарником и пулеметом — на плоту. Думать особо было некогда, да и приказы надо выполнять, а не размышлять о последствиях. Только когда плот разлетелся на мелкие куски от прямого попадания, а дед оказался в воде, стало очевидно: Николай плавать не умеет, но на другой берег попасть надо. Такая дилемма — жизнь или смерть? — стояла перед ним впервые. И время на то, чтобы не утонуть так же много не давалось: законы физики персонально для деда никто не отменял.

    Захлебываясь и барахтаясь, он вдруг зацепил рукой что-то скользкое. Ещё толком не разобрав что это, Николай схватился обеими руками: лошадь, мать едрить! Вцепившись в горло перепуганного животного — поплыли. Лошадь, выпучив глаза, гребла своими копытами почище, чем та моторная лодка! Надо ли говорить, что с такой скоростью дед оказался одним из первых на берегу, так сказать, в авангарде. Схватив автомат (а такого добра там до сих пор лежит немерянно) и, примкнув к одной из штурмовых групп, Николай занялся уже привычным делом: бить фашиста.

    Ближе к утру, они заняли одну из высот и удерживали насыпь до подхода основных сил. Что такое занять высоту и удержать её под шквальным огнем ровно сутки — нам понять не дано, да и не приведи Господи! Николай отделался сквозным ранением в ногу; были и осколочные, но это, как говорил дед, «мелочи жизни».

    Таким образом, слева на груди появился орден Славы третьей степени.

    А летом 1944-го Николай побывал в гостях у смерти ещё раз. В принципе, на войне каждый день — это не завтрак в «Макдональдсе». Но были и там моменты, когда ад просто таки делал бесподобные скидки на все. На этот раз тема называлась «взятие Варшавы». При штурме, только по официальной версии, погибло около двухсот тысяч советских солдат. А сколько на самом деле — неясно, но некоторые говорят, что надо умножить на пять.

    — Знаешь, Вовка, смерть на войне — штука не то чтобы привычная, но обыденная. Человек привыкает ко всему, и к ней — тоже! — дед смотрел прямо в глаза, и от его взгляда становилось как-то неуютно. — Нет боязни, нет страха…На войне нет этих понятий, иначе воевать было бы не кому.

    Так вот, бросили нас в самое что ни на есть пекло: летим по узкой улице, по телам убитых солдат, а из окон нас, как баранов, отстреливают немцы. Пробежали мы недолго и даже успели завязать бой в каком-то подъезде, где положили группу автоматчиков и накрыли пулемет, а потом вдруг стало темно…

    Очнулся я в госпитале, много позже. Мне сразу не понравилась правая нога: она как-то жила сама по себе, отдельно. Привычные черные осколки по всему телу тоже не обрадовали, но и не удивили особо, а вот нога…

    — Сестричка, — я повернулся к молодой девчонке, — а что с ногой?

    — Разрывная пуля, снайпер. Бил с небольшого расстояния, поэтому ногу не оторвало. Да ты у той девчонки спроси — это она тебя спасла. — санитарка махнула куда-то в сторону. — Она подумала, что тебя уже того…ну, и потащила в общую кучу, чтобы хоронить, а ты вдруг застонал.

    Провалялся в госпитале я долго: рана от разрывной пули была серьезный, и медленно заживала. Да пока все осколки повытаскивали — тоже время…

    Как выяснилось позже, мы уничтожили пулеметный расчет. Он тормозил все наступление: улица была слишком узкая. А нам, вот, удалось как-то с ним договориться.

    Так на груди деда появился орден Славы второй степени.

   

    Отгремела Победа девятого мая, наступило лето: июнь, июль.

    Ура, наконец-то! Вот оно, долгожданное: «Ты здоров, сержант! Завтра — домой!!!»

    Погрузили нас в товарняк: да кто об удобствах в этот момент думал?! Четыре года в грязи да холоде — и ничего! А тут какой-то поезд — тоже мне проблема! Но когда мы проехали неделю, то стало как-то неуютно. Останавливались только по ночам: справить нужду и получить паек на следующий день. Стоянки, как правило, были в открытом поле или в лесу: оцепление НКВД четко следило за нашими передвижениями. На наши вопросы ответ был один: вы являетесь бойцами Красной Армии и обязаны выполнять приказ «ехать и отдыхать!».

    Через две недели мы приехали. На построении сказали, что Япония объявила нам войну. От себя командир добавил что-то типа: «как здорово, что все мы здесь, сегодня собрались!»

    Мы посмеялись и пошли бить японца.

    Воины из них были никакие. Бежали, сдавались, прятались — нам даже неловко было иногда: не война, а позорище какое-то…

    Хотя, люди они с головой. Ровно две недели хватило, чтобы в Японии поняли: так дело не пойдет.

    На этом война и закончилась.

    Как-то пленный японец с вызовом нам сказал: «вы всю жизнь делали пушки, а мы игрушки!»

    Только не понятно мне стало, зачем идти к людям, которые делали пушки со своими игрушками? Хотя, восток — дело тонкое… Хрен их там разберет, что у них в голове…

    А японца мы расстреляли: обидно как-то сказал, не подумавши, наверное.

   

    IV

       Поезд мчал по бескрайней тайге. Николай, как и сотни солдат-победителей, сидел в товарном вагоне, свесив ноги и болтая ими как маленький ребенок. Домой!

    Для кого как, а для деда Коли дом ещё в раннем детстве кончился. Мать с отцом умерли от голода, а его, чудом выжившего, подобрал в степи Добрый Человек. Так и ходили по ставропольским степным просторам: Добрый Человек, пятилетний Николай и верблюд. Выкапывали ямы и хоронили умерших от голода. Позже, его приютил колхоз, который Николая воспитал, дал образование и работу. Но война все перечеркнула.

    — Ехать опять туда? — дед был в раздумье…

    — Скоро Хилок! — пронеслось по вагону. — Девчат и цветов будет море!

    На каждой станции победителей встречали всем миром: от мала до велика! Солдат буквально забрасывали букетами, кричали, плясали! Всеобщая радость победы переполняла страну! Но война никого не жалела, поэтому, очень часто в букетах цветов были записки с адресами: оставались вдовы, семьи, где мужчины погибли, а жить дальше как-то надо. Хозяин был на вес золота.

    Вот такой букет и поймал Николай. Развернув бумажку, он прочитал, что его ждет уютный дом и одинокая женщина.

    — Что тебе ещё надо, Коля? — спросила деда судьба.

    — Ай, мужики, пожалуй, с меня хватит! Надоело мне, устал! — и Николай, наспех попрощавшись с однополчанами, спрыгнул с поезда.

    Деревянный чемодан и победный паек слегка утяжеляли поиск, но вскоре дед нашел улицу и дом.

    — Здравствуйте, — перед ним стояла высокая и красивая женщина, лет сорока, — вы к кому?

    — Я…вот, — Николай протянул листок, — это ваш адрес?

    — Ах! Ну…да, извините, проходите, — женщина засуетилась и неловко зацепила пустое ведро. Оно загремело, женщина еще больше покраснела:

    — Ой, проходите же, проходите!

    Николай зашел в дом: огромный деревянный сруб, большой стол, лавка.

    Но как-то все грязно, запущено. Видно, что не убиралось и не мылось довольно давно. Николай такого не любил. Ох, как не любил!

    — Мужа убили в сорок четвертом…Я осталась одна, никого больше нет…а Сибирь — и дрова нужны, и прокормиться как-то надо…без мужика — хоть сейчас — ложись и помирай!.. вот и написала… — женщина плакала, а Николай сидел и думал, что лучше бы ехал дальше, в свой колхоз…

    — Ладно, тут всё, что у меня есть, — он снял с себя мешок, — там сгущенка, консервы, хлеб… разберешься, одним словом, а я поехал домой. Ждут меня, понимаешь? — и дед, схватив свой чемодан, пошел на станцию.

    Звеня орденами и медалями, он летел по тропинке. Из вещей — чемодан с документами и фотографиями, да сменное бельё. Всю еду и деньги он оставил одинокой женщине.

    Вдруг на тропинку вышла красивая молодая девушка с коромыслом на плече. Она несла два полных ведра воды. Николай встал, как вкопанный — это и была моя бабушка!

    — Девушка, а давайте поженимся! — дед загородил собой узкую тропинку.

    — Тебя как зовут-то, жених? — девушка весело засмеялась.

    — Коля, — и здесь все поняли, что ни домой, ни в какой колхоз он уже не поедет.

    — Ну, пошли, Коля, если не шутишь. У папки с мамкой и спросим…

    А на следующий день была свадьба: семнадцатилетняя Крестинья и двадцатипятилетний Николай стали мужем и женой. Такое после войны бывало довольно часто.

    Итак, после четырех лет войны, ещё пятнадцать годков Николай возил лес из лагерей по сибирским трактам. Что это был за человек? Не знаю. Но мне кажется, что Batman загнулся бы на второй неделе, если бы начал повторять жизнь деда.

    В конце пятидесятых, когда у бабушки стало неважно со здоровьем и врачи сказали, что надо срочно менять место жительства, они уехали в Ростовскую область. Здесь дед устроился крановщиком и строил дома, школы и детские сады.

   

    Всю свою жизнь Николай курил как паровоз. Если честно, то я и не помню его без папиросы в зубах. В день он выкуривал 2-3 пачки «Беломора». Не знаю, от этого ли, а может от чего другого, но в 65 лет у него обнаружили рак легких. Он бросил курить и прожил ещё год. Последние полгода Николай провел в больницах: смех стоял на всех этажах, куда добирался дед.

    — А где Николай Алексеевич? — мать, заходя в больницу, спрашивала у дежурной медсестры.

    — А вы не слышите? В пятой палате опять мужиков веселит!

    И правда, смех слышно было по всему этажу. Дед не боялся смерти, мало того, Николая ещё хватало на то, чтобы поддерживать других, таких же безнадежно больных.

    Его не стало третьего марта 1986 года, когда «перестройка» делала свои первые гаденькие шажочки. Видимо, Там, На Самом-Самом Небе, Кто-то не захотел, чтобы Николай Алексеевич увидел, как развалили и разворовали страну, которую он защищал и строил всю жизнь; как превратили её в голодную и нищую дойную корову, в угоду так называемому «новому мировому порядку».

   

    V

    Ветер маялся и бродил по просторам Ставропольских степей. Казалось, что сотни голосов кружили и спешили что-то сказать на ухо, но, перебивая друг друга, вновь превращались в бесконечный шум и убегали вдаль, так и не открыв своей тайны. Сколько просидел Николай на пригорке? Он не помнил…

    Незаметно к нему подошел Добрый Человек.

    — Кто ты, и как тебя зовут? — шепотом спросил Добрый Человек.

    — Коля. — мальчик весь дрожал. — А ты кто?

    — Я Добрый Человек. Кушать будешь? — он протянул черный сухарь. — Это все что у меня есть… Голод, знаешь…

    Николай взял сухарь и начал медленно жевать:

    — А что ты тут делаешь, Добрый Человек? Здесь больше никого нет: все умерли… мама, папа, братья и сестры… Ты тоже пришел, чтобы умереть?

    — Нет, я пришел похоронить их. Нельзя так людям умирать. Понимаешь, Коля, в жизни всегда будет тот, кто должен передать мертвых земле. — Добрый Человек достал кусок бумаги и, рассыпав по всей длине табак, скрутил козью ножку.

    — Тебе сколько лет, Коля?

    — Не знаю.

    — Закури, Коля, это помогает… Голод не так чувствуется… — Добрый Человек передал ему папиросу…

    Николай затянулся, и дикий кашель буквально разорвал грудь.

    — Ладно, ладно, поднимайся. Потом научишься…

    — Добрый Человек, а что такое любовь к Родине? — Коля медленно встал: его худое тело слегка покачивало на ветру.

    — Идем… у тебя ещё столько времени… сам поймешь, сам… — Добрый Человек посадил мальчика на верблюда, и они пошли…