Наталия Кравченко

  Рисунок дня

 
 

 

 

***

 Белым-бело, как будто всё сначала.

 Как будто всё, как прежде, по нулям.

 Нетронуто глядит и одичало

 родившаяся заново земля.

 

 Сугробов груди нежно голубеют.

 Душа молчит о чистом и простом.

 Я перед снегом выпавшим робею,

 как перед неисписанным листом.

 

 О, если бы вот так же научиться

 в сиянье света прятать черноту,

 укутать тишиною всё, что мчится,

 преображая в вечность суету.

 

 Жить набело, без фальши, без подмены,

 сгорать и возрождаться из веков,

 как Афродита из житейской пены,

 как белый стих из клякс черновиков.

 

 

***

Отвергаю бремя грядок и зарядок,

буду спать и видеть розовые сны.

Отвергаю ненавистный распорядок -

его рамки мне и пресны, и тесны.

 

Здравствуй, утро! Я стою в оконной раме.

Вот программа моего житья-бытья:

ежедневно исключать себя из правил

и выламывать из рамок бытия!

 

 

***

 Рисунок дня. Небрежный росчерк буден.

 Заветный вензель на стекле судьбы.

 Подарок фей. Кофейный штрих на блюде.

 Что сбудется из этой ворожбы?

 

 Ещё одна иллюзия издохнет.

 Одною болью больше будет в срок.

 Не сбудется судьба моя — и бог с ней.

 Ведь главное — что было между строк.

***

...Как пудрила носик зубным порошком

и мазала губы вареньем,

в трамвае, робея, сидела тишком,

завидуя полным коленям,

 

стесняясь своих угловатых ключиц,

короткого детского платья,

мечтая, когда же мне явится принц,

и я ему брошусь в объятья.

 

Как мы говорили бы с ним до зари,

в глаза бы другу другу глядели...

Когда же я вырасту, чёрт побери,

и стану красавицей в теле?..

 

Теперь же в трамвае, устало кренясь,

теснима другим поколеньем,

невольную чувствую я неприязнь

к их острым локтям и коленям.

 

О, стройные ноги от самых бровей!

К груди прижимаю покупки

и, тихо вздыхая, стесняюсь своей

вдруг ставшею тесною юбки...

 

 

 Звонок себе в 20 век

 

Я звоню ей по старому номеру в вымерший век

(убираясь, нашла в телефонной заброшенной книжке).

И встаёт, проступая сквозь темень зажмуренных век,

всё, что было со мной, отсечённое жизнью в излишки.

 

Ни работы-семьи, не волшебник, а только учусь...

Неумеха, оторва, влюблённая девочка, где ж ты?

Ненадолго себя покидая, в тебя отлучусь -

подышать свежим воздухом детства и глупой надежды.

 

В этом городе юном, где нету снесённых домов,

а все улочки прежних названий ещё не сменили,

всё свершалось бездумно по воле нездешних умов -

по какой-то волшебной нелепой всевидящей силе.

 

Непричёсаны мысли, расхристанны чувства и сны.

Два сияющих глаза из зеркала с жаждой блаженства.

Это я — то есть ты — в ожидании первой весны,

в предвкушении самого главного взгляда и жеста.

 

Там витало рассветное облачко радужных грёз,

облачённых не в слово ещё, а в бурлящую пену.

Много позже подступят слова, что из крови и слёз,

и свершат роковую в тебе и во мне перемену.

 

Лишь порою напомнят бегущей строкою дожди,

как потом было поздно, светло и безвыходно-больно.

«Не туда ты идёшь, не тому ты звонишь, подожди!» -

я кричу сквозь года, но не слышит за толщей стекольной.

 

И не слушает, как и тогда — никогда, никого,

выбегая к почтовому ящику десять раз на день.

И мне жаль той тоски, за которой потом — ничего.

И мне жаль этих слов в никуда, этих слёз-виноградин.

 

Я шепчу ей бессильно, что будет иная пора,

будут новые улицы, песни и близкие лица.

«Это лишь репетиция жизни, любви и пера,

это всё никогда, никогда тебе не пригодится!»

 

Только что им, с руками вразлёт, на беду молодым,

различить не умеющим в хмеле горчинки и перца!

А излишки ушедшего, жизнью отсеянных в дым,

ощущаешь сейчас как нехватку осколочка сердца.

 

Натянулись, как нервы, незримые нити родства,

сквозняком нежилым — из неплотно захлопнутой двери...

Почему-то мне кажется, девочка эта жива,

только адрес её в суматохе отъезда утерян.

 

Коль замечу, что почву теряю, в тревоге мечусь,

наберу старый номер в тоске ожиданья ответа.

Оболочку покинув, в былую себя отлучусь -

подышать чистым воздухом детства, надежды и света.

 

 

* * *

 Под аркой радуги, в кольце обнявших рук

 так ярки радости, не ведавшие мук.

 И жизнь домашняя, ручная, как зверёк...

 Любовь вчерашняя, я слышу твой упрёк.

 

 Как мы под ливнями бежали под плащом,

 как счастье пили мы и жаждали ещё...

 Осенним золотом закрыло вышину.

 Прости мне, молодость, покой и тишину.

 

 

***

Уютный комнатный мирок

с родными старыми вещами,

без обольщений и морок,

из сердца вырванных клещами.

 

Отброшен гаршинский цветок,

не надо ран очарований!

Мой домик, угол, закуток,

что может быть обетованней?

 

Принять неспешный твой уклад,

тонуть в тепле облезлых кресел

и на домашний циферблат

глядеть без Батюшковой спеси.

 

На коврик, чашки, стеллажи

сменить бездомность и огромность.

Не Блоковские мятежи,

а Баратынского укромность.

 

О здравствуй, снившийся покой!

Ты наконец не будешь сниться!

Утешь меня и успокой

в ладонь уткнувшейся синицей!

 

Повисло облака крыло -

прощай, мой путеводный пастырь!

На всё, что мучило и жгло -

налепим стихотворный пластырь.

 

Уходит завтра во вчера

без жертв, без жестов и без тостов.

Дней опадает мишура

и остаётся жизни остов.

 

И пусть из зеркала не ты

глядишь, какой была когда-то.

Закроет бреши темноты

заката алая заплата...

 

Ну что, купились? Я смеюсь.

Сменю ли крылья на копыта?

Всё, что люблю, чему молюсь -

о, не забыто, не забыто!..

 

 

***

  Весенней грозы отрезвляющий душ.

  Очистится небо от хмури и мути.

  Воздушные шарики родственных душ

  из рук выпускаю - летите, забудьте!

 

  Не плачь ни о чём, ничего не имей.

  Пусть Дух наберёт высоту без боязни,

  как детской рукой запускаемый змей,

  свободный от уз нелюбви и приязни.

 

  От тяги корней, якорей и оков

  отныне и присно пребудь независим.

  Лети, задевая клочки облаков,

  похожих на клочья стихов или писем.

 

  Звучит журавлиных хоралов помин,

  осенними листьями кружатся лица.

  О что же вы сделали с сердцем моим,

  что страшно оттуда сюда возвратиться?!

 

  Как больно наткнуться на чей-нибудь взгляд,

  скользнувший неузнанно, канувший мимо.

  Воздушные шарики в небо летят...

  О сколько их, сколько - доныне любимых!

 

 

***

 Под луной ничто не вечно.

 Светится таинственно

 неба сумрачное нечто

 в обрамленье лиственном.

 

 А внизу, под сенью крова -

 дней труды и подвиги.

 Бурый лист, как туз червовый

 мне слетает под ноги.

 

 Ночь земле судьбу пророчит,

 карты звёзд рассыпала...

 Жизнь живёшь не ту, что хочешь,

 а какая выпала.

 

 

***

 Ночь – многоточие... Тайн средоточие.

 Сон, что сплетают незримые зодчие.

 Ночь милосердна к любому из нас:

 лечит, тушует, скрывает от глаз.

 

 День – откровенен. Он как двоеточие:

 всё, что грядёт, называет воочию.

 Каждый в нём знает свой личный шесток.

 День в чём-то жёсток и даже жесток.

 

 Ночь нас морочит, колдунья, пророчица.

 Каждый в ней видит себя, кем захочется.

 День же наводит свой резкий лорнет.

 Но день – это ДА. А ночь – это НЕТ.

 

 

Фонарик

 

Когда не помог ни чинарик, ни шкалик,

и мир чернотою ночей задушил, -

зажги безобманный карманный фонарик,

и света весёлый оранжевый шарик

заглянет во все закоулки души.

 

Что толку в бесплодном мучительном даре,

в фальшивых союзах друзей и подруг, -

он высветит главное в мути и хмари,

домашний пожарик, слепящий фонарик,

правдивый и искренний маленький друг.

 

Пусть короток, как губермановский гарик,

зато так пронзителен этот рентген,

указчик пути в повседневном угаре,

нездешный, утешный, Всевышний фонарик,

недаром тебя так любил Диоген.

 

Пожалуй, не знаю мудрее подарка -

в фонарике сердца хранится тепло.

И если глухого не высветлит парка -

хотя бы покажет, как может быть ярко,

хотя бы напомнит, как было светло.

 

 

***

 Нa деревьях осенний румянец.

 (Даже гибель красна на миру).

 Мимо бомжей, собачников, пьяниц

 я привычно иду поутру.

 

 Мимо бара «Усталая лошадь»,

 как аллеи ведёт колея,

 и привычная мысль меня гложет:

 эта лошадь усталая – я.

 

 Я иду наудачу, без цели,

 натыкаясь на ямы и пни,

 мимо рощ, что уже отгорели,

 как далёкие юные дни,

 

 мимо кружек, где плещется зелье,

 что, смеясь, распивает братва,

 мимо славы, удачи, везенья,

 мимо жизни, любви и родства.

 

 Ничего в этом мире не знача

 и маяча на дольнем пути,

 я не знаю, как можно иначе

 по земле и по жизни идти.

 

 То спускаясь в душевные шахты,

 то взмывая до самых верхов,

 различая в тумане ландшафты

 и небесные звуки стихов.

 

 Я иду сквозь угасшее лето,

 а навстречу – по душу мою –

 две старухи: вручают буклеты

 с обещанием жизни в раю.

 

 

***

Мне кажется, что я живу неправильно,

ни чёрту кочерга, ни богу свечка.

Боюсь, сие уже неоперабельно.

Чего-то там произошла утечка.

 

И вроде небольшая в жизни трещина,

но всё через неё ушло по сути.

На дне ещё недавно что-то брезжило,

и вот один огонь в пустом сосуде.

 

На что мне эта окись и окалина!

Всё выжжено от края и до края.

А я б его сменяла на бокал вина,

где истина нетрезвая играет.

 

 

* * *

 Я, как наледью, скована памятью...

 И встаёт из глубин снеговых,

 запорошенный пылью и заметью,

 город мёртвых и город живых.

 

 Здесь пространство и время распорото,

 Ариаднина тянется вязь.

 Меж реальным и призрачным городом

 существует незримая связь.

 

 Я кружу над своими утратами...

 Мир единый распался на два.

 Словно в оба кармана запрятаны

 одного пиджака рукава.

 

 Каждый смертный, коль любит и помнит он,

 здесь отыщет родные сердца.

 Жизнь и смерть – это смежные комнаты

 одного ледяного дворца.

 

 Все свободно тут перемещаются,

 ведь для душ не бывает границ.

 А туман всё плотнее сгущается,

 растворив очертания птиц.

 

 

***

Выхожу из дома, как из комы,

и брожу, рисунок дня лепя.

Я с собою будто незнакома.

Я так мало знаю про себя.

 

Всё носила, как цветок в петлице,

на губах заветное словцо.

Так оно хотело в мир излиться,

даже проступало сквозь лицо.

 

Но сначала распевала гаммы,

пробовала голос из угла...

Дождалась, что поглотила яма

всех, кому то слово берегла.

 

 

***

Как собрать себя в кучку, размытой слезами,

разнесённой на части любовью и злом,

с отказавшими разом в тебе тормозами,

измочаленной болью-тоской о былом?

 

И поклясться берёзами, птицами, сквером -

как бы  я ни качалась на самом краю,

как бы ни было пусто, беззвёздно и скверно -

я ни тело, ни душу свои не убью.

 

Как сказать себе: хватит! Довольно! Не надо!

Посмотри на ликующий праздник земной...

Но встают анфилады душевного ада,

и бессильны все заповеди передо мной.

 

 

***

я всего лишь пассажир

незапамятного рейса

жизнь отчаянно бежит

по кривым разбитым рельсам

 

колея ведёт в овраг

кто ты есть в кого не верю

мой вожатый, враг иль враль

господа вы звери звери

 

мой трамвай идёт в депо -

все сошли, кто ехал рядом

а ведёт его слепой

с мутным брейгелевским взглядом

 

жизнь короткая как май

засветилось и погасло

Заблудился мой трамвай

Аннушка спешит за маслом.

 

 

***

 Разучилась жить за эту ночь.

 За окном деревья поседели.

 Как мне эту горечь превозмочь?

 Есть ты или нет на самом деле?

 

 Слёз уж нет. Всё уже ближний круг.

 Жизнь всё поворачивает мудро.

 Светлая любовь стоит вокруг,

 как в снегу проснувшееся утро.

 

 

***

 Чужой мобильник, брошенный в траву,

 звонит, звонит кому-то в синеву.

 И мне казалось, это зов оттуда,

 сюда, ко мне взывающее чудо.

 

 Я наклонилась над лесной травой.

 Ты звал меня, незримый, но живой.

 Но не посмела клавишу нажать я...

 И радуга висела как объятье.

 

 

***

 Мне снились фотографии отца,

 которых я ни разу не видала.

 держа альбом у моего лица,

 он всё листал, листал его устало.

 

 Вот он младенец. Вот он молодой.

 А вот за две недели до больницы....

 Шли фотоснимки плавной чередой,

 и заполнялись чистые страницы.

 

 Вот с мамою на лавочке весной.

 как на него тогда она глядела!

 Вот лестница с такою крутизной,

 что на неё взобраться было — дело.

 

 Но ведь давно уж нет того крыльца...

 И вдруг в душе догадка шевельнулась:

 "Так смерти нет?" — спросила я отца.

 Он улыбнулся: "Нет". И я проснулась.

 

 

***

 Листья падают – жёлтые, бурые, красные – разные.

 Все когда-нибудь мы остаёмся на свете одни.

 Одиночества можно бояться, а можно и праздновать.

 Я иду на свиданье с тобою, как в давние дни.

 

 Я иду на свиданье с собою – далёкою, прошлою.

 Вон за тем поворотом... туда... и ещё завернуть...

 И хрустит под подошвами пёстрое кружево-крошево,

 как обломки надежд и всего, что уже не вернуть.

 

 Не встречается мне. Не прощается. Не укрощается.

 В чёрном небе луна прочитается буквою «О».

 Не живётся, а только к тебе без конца возвращается.

 Одиночество. Отчество. О, ничего, ничего...

 

 

 ***

 Ты – небо. Смотришь немо.

 Мне – речкою бежать,

 в чертах своих несмело

 твой облик отражать.

 

 Вот записная книжка,

 а в ней – твоя строка.

 Вот старое пальтишко,

 а в нём – твоя рука.

 

 Не скроет это камень.

 Не может это сгнить.

 Я знаю, что меж нами

 не прерывалась нить.

 

 Я верю, что из Леты

 ты не испьёшь глотка

 и что живёшь во мне ты,

 как в речке – облака.

 

 

Сон

 

 Мне приснился чудный сон о маме,

 как мираж обманчивых пустынь.

 Помню, я стою в какой-то яме

 средь могил зияющих пустых

 

 и ищу, ищу её повсюду...

 Вижу гроб, похожий на кровать,

 и в надежде призрачной на чудо

 начинаю край приоткрывать.

 

 А в груди всё радость нарастала,

 тихим колокольчиком звеня.

 Боже мой, я столько лет мечтала!

 Вижу: мама смотрит на меня.

 

 Слабенькая и полуживая,

 но живая! Тянется ко мне.

 Я бросаюсь к ней и обнимаю,

 и молю, чтоб это не во сне.

 

 Но не истончилась, не исчезла,

 как обычно, отнятая сном.

 Я стою на самом крае бездны

 и кричу в восторге неземном:

 

 «Мамочка, я знала, ты дождёшься,

 ты не сможешь до конца уйти!

 Что о смерти знаем – это ложь всё,

 это лишь иной виток пути...»

 

 И меж нами не было границы

 средь небытия и бытия.

 Ты теперь не будешь больше сниться,

 ты теперь моя, моя, моя!

 

 Я сжимала теплые запястья,

 худенькие рёбрышки твои.

 О, какое это было счастье!

 Всё изнемогало от любви.

 

 Бог ли, дух ли, ангел ли хранитель

 был причиной этой теплоты,

 как бы ни звалась её обитель,

 у неё одно лишь имя – ты.

 

 Тучи укрывают твои плечи,

 ветер гладит волосы у лба.

 Мама, я иду к тебе навстречу,

 но добраться – всё ещё слаба.

 

 И в слезах я этот сон просила:

 умоляю, сон, не проходи!

 Наяву так холодно и сиро.

 Погоди, родную не кради!

 

 И – проснулась… Из окошка вешним

 воздухом пахнуло надо мной.

 Я была пропитана нездешним

 светом и любовью неземной.

 

 Счастье это было всех оттенков,

 мне на жизнь хватило бы с лихвой.

 Я взглянула – календарь на стенке.

 Подсчитала: день сороковой.

 

 Плюс четыре долгих лихолетья,

 как судьба свою вершила месть.

 Но теперь я знала: есть бессмертье.

 Мама есть и будущее есть.

 

 

***

  Незаметно влетела в окошко

  и кружит уже несколько дней.

  Эта странная тихая мошка

  что-то знает о маме моей. 

 

  Жизнь и смерть – лишь условные сплёты,

  как писала Марина в письме.

  Я тревожно слежу за полётом, –

  что-то хочет сказать она мне? 

 

  Всё спускается ниже и ниже,

  в лёгких крылышках пряча ответ:

  - Брось премудрость заёмную книжек,

  я оттуда, где воля и свет! 

 

  Распахни же закрытую раму,

  где весенняя зреет трава,

  где пьянеешь от птичьего гама...

  Так когда-то твердила мне мама.

  И была она, в общем, права.

 

 

Звонок

 

 Всё не идёт из головы

 звонок, что был на той неделе.

 А в трубке словно ветер выл

 и слышно было еле-еле.

 

 Сначала муж кричал: «Алло!»,

 пожав плечами: «Чья-то шутка?»

 А я застыла за столом,

 и отчего-то стало жутко.

 

 Опять звонок. Я подхожу,

 чтоб, наконец, поставить точку,

 и сквозь далёкий гул и шум

 вдруг слышу слабенькое: «Дочка...»

 

 Ошибка? Продолженье сна?

 Иль чей-то розыгрыш безбожный?

 А вдруг возможно то, что нам

 всегда казалось невозможным?!

 

 Поверить в воскрешённый прах?

 Слыть мракобесом и невеждой?

 Но до сих пор во мне тот страх,

 перемешавшийся с надеждой.

 

 

***

  Вот колокольчик. Ты в него звонила,

  когда меня хотела подозвать.

  Теперь твоя кровать — твоя могила.

  А мне могилой без тебя — кровать. 

 

  Вот колокольчик на лугу зелёном.

  Мне кажется, я слышу звон стекла...

  И воздух колокольным полон звоном -

  то по тебе звонят колокола...

 

 

***

  Никак не привыкну, никак не привыкну,

  что больше к тебе никогда не приникну,

 

  что больше твой голос уже не услышу.

  Лишь ветер траву на могиле колышет. 

 

  Уже никогда мне не вымолвить «мама»,

  не быть самой лучшей и маленькой самой.

 

  Мне утро не в радость, мне солнце не светит.

  Впервые одна я осталась на свете.

 

 

 ***

  Ну как же мне отнять тебя, оттаять?

  Ну не могу я там тебя оставить!

 

  Я лестницу воздушную сплету

  из слов твоих, из снов моих и слез,

 

  и ты ее поймаешь на лету.

  Я это говорю почти всерьез.

 

  По лестнице карабкаюсь я к Богу,

  и, кажется, совсем еще немного…

 

  Но в сторону относит ветер времени,

  и тонешь ты опять в кромешной темени.

 

 

 ***

  О стрелок перевод назад!

  Какой соблазн душе,

  тщета отчаянных надсад

  вернуть, чего уже

 

  нам не вернуть... Но — чудеса!

  Замедлен стрелок ход.

  Ах, если бы ещё назад

  на час, на день, на год...

 

 

***

  Карман вселенной прохудится,

  дыру во времени разъяв,

  и я впорхну туда, как птица,

  и прошлое вернётся в явь.

 

  Я проскользну в ушко иголки,

  эпохи, вечности, судьбы,

  прильнув щекой к твоей заколке.

  Ах, если бы, ах, если бы…

 

 

***

  Тянешься ко мне стебельками трав,

  звёздочкой мигаешь мне за окном.

  Жизнь мою ночную к себе забрав,

  ты ко мне приходишь небесным сном. 

 

  Я хожу по нашим былым местам,

  говорю с пичужкой, с цветком во рву.

  Пусть тебе ангелы расскажут там,

  как я без тебя живу-не живу. 

 

  Твой пресветлый образ во всём вокруг.

  Я тебя узнаю во всех дарах.

  И надежда греет: а вдруг, а вдруг...

  Пусть в иных столетьях, в иных мирах...

 

 

***

 Сколько любви похоронено

 в этих пустынных местах!

 Тень силуэта вороньего

 на деревянных крестах.

 

 Как я хотела бы тоже здесь

 рядом с родными лежать,

 наше единство и тождество

 пестовать и продолжать.

 

 Может, что было кровинкою,

 чем я жила, не ценя,

 сквозь эту землю травинкою

 снова обнимет меня.

 

 

* * *

 Спешу я к родной могилке

 Исхоженною тропой.

 Тринадцатая развилка

 От будки сторожевой.

 .

 Кладбищенская ограда –

 Награда за все в тиши.

 Ты – нищенская отрада,

 Отрава моей души.

 

 Не кладбище, а кладби'ще.

 Размеренные ряды..

 Пристанище и жилище,

 Убежище от беды.

 

 Очищу литьё от сажи,

 Надгробие приберу.

 Как будто лицо поглажу

 И лоб тебе оботру.

 

 И мертвецу надо ласки,

 Как дереву и птенцу.

 Анютины светят глазки.

 Они тебе так к лицу.

 

 А небо с чутьём вселенским

 Заплакало вдруг навзрыд

 Над кладбищем Воскресенским,

 Где брат мой родной зарыт.

 

 

***

 Фетровая шляпка. Узкий ботик.

 Волосы уложены волной.

 Мне приснилась бабушкина тётя,

 никогда не виденная мной,

 

 что исчезла навсегда из вида

 на невесть каком краю земли,

 с именем красивым Ираида,

 в честь которой маму нарекли.

 

 Вот она возникла из тумана –

 тайны века, призрачные дни...

 Вынул месяц ножик из кармана –

 и не стало пол моей родни.

 

 Где была ты, тётя Ираида,

 талая вода на киселе,

 когда нам усатый злобный ирод

 делал лучше жизнь и веселей?

 

 Из глухих соседских недомолвок,

 из ночного шёпота: «молчи!» –

 выплывал твой образ – зыбок, робок,

 сгинувший в карлаговской ночи.

 

 Смутное, летучее виденье,

 стрекозиных крылышек слюда...

 Проскользнула легкокрылой тенью,

 не оставив ботиком следа.

 

 Где твой прах развеян – кто же знает?

 Муфта, шляпка, валик надо лбом.

 Чем-то мне тебя напоминает

 облако в просторе голубом.

 

 

 ***

 Хорошо, что мёртвые не плачут.

 Если б разрешили им грустить –

 то потоки влаги той горячей

 землю всю могли бы затопить.

 

 Провожаем в небе крики чаек,

 созерцаем серебристый плёс...

 А быть может, мы не замечаем,

 что живём под облаком их слёз?

 

 

***

 С этим нежности грузом в груди тону,

 мне не справиться с ним никак.

 Стопудовая жалость идет ко дну

 о двух вытянутых руках.

 

 Покидая земной ненадежный кров,

 я вливаюсь в речной поток,

 осязая потусторонних миров

 обжигающий холодок.

 

 

***

 Нереальное утро. Туманный мираж.

 Дождь стоит за окном, как невидимый страж.

 

 Заунывный поток, бесконечный мотив

 переходит из шёпота в речитатив.

 

 Словно нервы, натянуты струны дождя.

 Я устала разгадывать знаки Вождя.

 

 Что мне делать в заплаканном этом краю?

 Для чего сберегаешь Ты душу мою?

 

 Вдруг блеснуло, как золотом кто-то прошил,

 и, казалось, поддался неведомый шифр.

 

 Мне сказали любимые этим дождём:

 «Не волнуйся, мы ждём тебя. Мы подождём».

 

 

 ***

 Их души за нами следят

 там, за небесами.

 Цветы на могилах глядят

 любимых глазами.

 Деревья щебечут слова

 родных голосами.

 О, как бы летела я к вам -

 морями, лесами...

 

 

***

 Настало утро. Высь светла.

 И жизнь играет туш.

 А где же тьма? Она ушла

 в потёмки наших душ.

 

 Настанет темень – глаз коли.

 А где же свет из дня?

 Он там, куда уже ушли

 все, кто любил меня.

 

 

* * *

 Насытился, Господь? Теперь доволен?

 Ты получил сполна, чего хотел,

 напоминая звоном колоколен

 о душах милых, отнятых у тел.

 

 Глазами мёртвых небосвод унизан.

 Лишь подойдёт вечерняя пора –

 и вновь кому-то приговор подписан

 небрежным звёздным росчерком пера.

 

 Всевышний души в невод неба ловит.

 Ужасный рок вовек необорим.

 Не знать, не знать, что нам ещё готовит

 грядущий день, не ведать, что творим...

 

 

***

 Безмолвные воды Стикса

 однажды вспугнёт ладья,

 в которой, навеки стихнув,

 уже буду плыть и я.

 

 И вдруг с тоскою острожной

 взмолюсь: "Дорогой Харон!

 Оставь мне память о прошлом,

 хотя бы её не тронь.

 

 Не дай ей с водою слиться -

 ну вот тебе горсть монет,-

 оставь мне родные лица!"

 но он отвечает: "Нет".

 

 Всё глуше тоска потери.

 Плывёт по волнам ладья.

 Всё дальше и дальше берег,

 где душу оставлю я.

 

 

 ***

 И мысль от смерти отвлеку.

 

                     А. Кушнер

 

 

 Дышать запретной тьмою вполдуши,

 чтоб не понять чуть большего, чем нужно, –

 как призраки шевелятся в тиши,

 и бездна разевает рот радушно.

 

 Грядущее, попозже, не теперь!

 Дверь-западня. Моё дыханье часто.

 Во мгле таится будущего зверь

 и выжидает рокового часа.

 

 Оно ещё не видимо уму,

 но покрывает тело липкой дрожью.

 О, не спугни неведомую тьму.

 Ходи, дыши и думай осторожно.

 

 

***

 «Ещё не вечер» – не скажу уже.

 Ещё не ночь. И каждый час всё слаще.

 Но многое, что надобно душе,

 жизнь отложила в долгий-долгий ящик.

 

 Быть может, в тот, в который мне сыграть...

 (Прости, читатель, этот чёрный юмор.

 Я не хочу, о други, умирать,

 как классик говорил, который умер).

 

 «Две области – сияния и тьмы»

 Бог примирит, перемешав, как соки.

 Из известковой краски и сурьмы

 родится вечер вдруг голубоокий.

 

 Вот так бы примирить весь мрак и свет,

 что борются в душе моей, стеная.

 Из всех остроугольных да и нет

 сложить «быть может», «кажется», «не знаю».

 

 Вот так бы плавно жизнь свою суметь

 направить между Сциллой и Харибдой.

 О, сумерки... Смеркается... И смерть

 вдруг снова подмигнула мне из рифмы.

 

 

***

Выжить не чаяла вроде, но

всё ж дожила до весны я.

Вот моя малая родина -

скверы и тропки лесные.

 

Радость моя изначальная,

в сердце впечатано фото.

Чур меня речь величальная,

пафос квасных патриотов.

 

Выпита, предана, продана,

но аплодирует клака...

Вот моя тихая родина -

комната, ты и собака.

 

Столько пришло и отчалило,

но уцелело лишь это.

Не расплескать бы нечаянно

каплю бесценного света.

 

Звёзд разметало смородину,

взгляд поднебесный бездонен.

Вот моя милая родина -

губы твои и ладони.

 

 

* * *

Я себя отстою, отстою

у сегодняшней рыночной своры.

Если надо – всю ночь простою

под небесным всевидящим взором.

 

У беды на краю, на краю...

О душа моя, песня, касатка!

Я её отстою, отстою

от осевшего за день осадка.

 

В шалашовом родимом раю

у болезней, у смерти – послушай,

я тебя отстою! Отстою

эту сердца бессонную службу.