Елена Морозова

Серафима и вавилонское столпотворение

Я бы никогда не поверила в эту историю, если бы не стала сама её участницей и даже не пролила бы в ней собственную кровь.

Вечером в клубе лекция Федоткина, профессора-лингвиста. На Федоткина меня затащила Серафима. Серафима — романист со стажем. Погружённая в процесс до одержимости. Даже я, заразившись её энтузиазмом, сочинила пару-тройку коротких бытовых историй. А Серафима работала самозабвенно, плодотворно. Её женские романы лихо печатались в Москве в известном издательстве «Эксмо». Она смотрела на меня сверху вниз, хотя была ниже меня ростом.

— Сегодня мы идём на лекцию «Антропологические исследования в области проявленного мира литератора», — заявила подруга тоном, не терпящим возражений.

Я сглотнула. Я уже знала, когда её трясёт, она трясёт вокруг всех.

— И не сопротивляйся! Тебе нужно встряхнуться! Да, с профессором можешь не спорить. И не задавай идиотских вопросов! Главное — не истина, а аура, настроение, словесная закваска. Потом что-нибудь проклюнется, — последние слова писательницы были адресованы уже не мне. — В общем, в пять жду тебя в кафе.

Мне оставалось лишь вздохнуть обречённо и кинуть прощальный взгляд на недочитанного Дениса Драгунского.

Я повязала клетчатый шарф, перекинула через плечо салатовую матерчатую сумку — зелёное пятно освежит старую молдавскую плюш-куртку. Она выручала меня в те весенние дни, когда холодные ветра, налетая на город, выстуживают его за час.

 В кафе пахло сыростью. Стоял полумрак. За столиками, сдвинутыми в длинный ряд, мостилась аудитория. Окинула взглядом — в основном студенты.

Серафима энергично влекла меня вперёд, шепча на ухо:

— Помни: молчание — золото. Вспомни, что твоими далёкими предками были немые рыбы. Ты пришла, чтобы окунуться в словесную заводь. Понимать не обязательно.

Молчать было совсем не трудно, тем более что из лекции я не поняла ни слова. Профессор Федоткин — очки, бородка, тонкий голос сельского певчего, академический пиджачок — классика жанра. Я попыталась слушать. Больше из уважения к подруге, которая внимала учёному мужу, жадно впитывая его слова. Иногда она что-то записывала коротко и лихорадочно. Научная терминология в меня не лезла. Умиротворяющие звуки омывали меня воздушным потоком, и я, аки птица, улетела в мечтах в деревню. Лектор — почему-то уже в залихватски распахнутой фуфайке — цепко держал вожжи и, выпучив глаза, гнал телегу, запряжённую лошадкой. Я очнулась.

Серафима с горящими глазами смотрела вдаль.

— Титан! Гора! Глыба!

— А за что он Аллу Пугачёву обидел-то? — вдруг вспомнилось мне.

Оказывается, кое-что осело и в моём сознании.

Серафима презрительно поджала губы, не удостаивая меня ответом.

— Народ её любит, — робко защитила я певицу.

— Слушай, ну не будь ты такой примитивной. А? Здесь о таких материях речь шла. Гёте! Данте! Гоголь опять же со своими апостольскими метаниями, а ты о чём? Ладно, не обижайся. После такого философского пиршества я добрая. Ой, мой автобус. Привет! Созвонимся! — прокричала Серафима, вскакивая в маршрутку.

Следом подкатил и мой номер. Ещё какое-то время, как воздушные шарики, в мыслях маячили Серафима, профессор (то в пиджаке, то фуфайке), робкие студенты. Ещё бы! Сессия на носу. Но вскоре мерное покачивание тёплого салона погрузило меня в лёгкую дремоту.

Дома скользнула взглядом по отложенному Драгунскому. От книги повеяло укором. «Завтра. Всё завтра», — кивнула я ей и отправилась спать.

Завтра наступило как-то подозрительно быстро.

В трубке неуместно бодро звенел голос Серафимы:

— Ну ты и соня! Уже третий раз звоню!

— А который час? — вяло спросила я телефон.

— Уже пять часов!

— Пять утра?

— Оставь свои шуточки. Срочно приезжай ко мне.

— Куда? — не поняла я.

— Ты забыла мой адрес?

— В такую рань маршрутки на ваш хутор не ходят.

— Ты мне друг или как? — холодно спросила Серафима и отключилась.

Я прикрыла глаза. Что за капризы? Из упрямства осталась в постели. Но сон не возвращался. Он скрылся в чаще ночи, словно испуганная лань. И я поплелась в ванную. Неугомонная Серафима наверняка до утра сочиняла бестселлер. Конечно! Чего бы это ей ни свет ни заря из дома меня выдёргивать? Я не подопытный кролик! Я себя раззадоривала, тормошила. Так, чтобы посерьёзнее на подругу разозлиться. Набраться воли. Позвонить. И сказать «нет». Но «нет» я говорить не умела. Это была моя слабость. И Серафима знала об этом, как никто другой. Да и злиться мне почему-то не хотелось. То ли тихое весеннее утро, то ли воля Серафимы легко подавляла мою, но уже через сорок минут я трезвонила в её новёхонькую входную дверь.

На Серафиме было японское кимоно с зимним рисунком метели.

— На дворе апрель, — кивнула я на серебристо-голубую роспись.

Подруга рассеянно на меня взглянула, пропустив мимо ушей мою реплику.

— Входи. Хорошо, что ты приехала. Тут такое творится! Вавилонское столпотворение! По телефону было нельзя. Ты бы не поверила. Или приехала бы на скорой, — заинтриговала она меня окончательно.

Мне оставалось лишь в полном недоумении проследовать за хозяйкой.

В комнате жгуче пылала люстра на семь ламп. И два боковых бра.

— Что ты устроила иллюминацию? Свет с марта подорожал.

— А, забыла выключить. Хотелось всех получше рассмотреть.

Серафима распахнутыми глазами смотрела сквозь меня.

— Кого? — удивилась я. — Живёшь ты одна. Коты и те от тебя сбежали. Я ткнула пальцем в фотокарточку рыжего кота. — И потом, у тебя же здесь всё по фэн-шую. Никакие тонкие сущности…

— Не отвлекайся, — на мгновение мелькнул привычный менторский тон, но тут же её взгляд снова уплыл. — Это всё вчерашняя лекция! Ты помнишь, как профессор Федоткин рассказывал о сфере проявленности? Ну, вспомни! О превращённом бытии? О сфере деятельности художника, сфере не как фабуле, а как реалии? Помнишь?

Серафима взывала к тому, что я никак не могла вспомнить, потому что не могла и всё. Выплыла лишь телега да очкастый профессор с вульгарными вожжами. Чтобы не обидеть подругу, я для видимости напрягла лоб.

— Э, ты знаешь, я как-то… вот если бы ты подробнее…

— Ну хорошо, хорошо! Я тебе напомню. Лектор говорил, что когда художник творит, то его потенциальный читатель входит в сферу потенциального бытия.

— Ну, — моргала я глазами, пытаясь увязать ранний приезд в гости и лекцию по научной лингвистике.

— Это — чистая правда! Я вернулась домой, включила компьютер, чтобы поработать над романом. И что тут началось! Это было вавилонское столпотворение! Они сидели и на диване, и на полу, некоторые ходили взад-вперёд. А кто-то даже стал диктовать мне.

— Что? — не поняла я.

— Ой, ну какая же ты непонятливая! — Серафима взмахнула руками. — Главу! Главу из моей книги. Они словно бы отгадывали мои замыслы.

— Кто?

Серафима, по-видимому, уловив нотки психотерапевта в моём голосе, мотнула головой в нетерпении:

— Потенциальные читатели! Они проявились в потенциальном бытии. То есть в моей комнате.

Я всегда подозревала, что научные лекции вредят здоровью. Бедная Серафима… Я вспомнила лихорадочный блеск её глаз. Сейчас он мне казался почти безумным.

— А где они сейчас? – спросила я как можно доверительнее.

Подруга дёрнулась.

— Ушли. Я закончила книгу, и они все ушли.

Я не знала, что с этим делать.

— Ты работала всю ночь? Может, ты заснула за столом?

— Нет. Я не спала. Ты мне не веришь?

— Верю.

Серафима смотрела на меня пристально.

— А ты не хочешь прочесть мою книгу?

Это был долг дружбы. Вопрос читать или не читать не обсуждался. Можно откладывать месяцами Драгунского, но не шедевры друзей. Я еле уловимо вздохнула:

— Конечно! Сегодня же.

— Я боялась, что ты мне не поверишь, — обрадовалась Серафима и протянула диск. — Вот книга. Позвони. Когда прочтёшь.

Домой добиралась удручённая, с нехорошей тяжестью на душе. Оставалось лишь надеяться, что это временное помрачение. Серафима просто перетрудилась.

Откупоривая ножом банку со сгущённым молоком, сильно порезала палец. Брызнула кровь. Заклеила пластырем ранку, наспех позавтракала и села за книгу.

Сюжет романа меня увлёк, и когда я наконец оторвалась от чтения, за окном солнце уже спускалось к тополям. Я позвонила подруге.

— Здорово! Полное погружение в текст! Лучше не придумать! Особенно мне понравилась концовка. Отличная идея!

Серафима слушала молча, а потом вдруг ехидно сказала:

— Да, а чем ты порезалась? Я заметила, что у тебя на пальце был приклеен пластырь. И ты всё время его трогала… С концовкой понятно, это же ты мне её и надиктовала. Сегодня ночью. Так что спасибо!

В голове завертелась карусель. Одной рукой я держала телефон, а другой молча ощупывала бело-розовый пластырь, туго налепленный после завтрака.