Лидия Люблинская

П
оселок
 




Хорватия – Горбатия! Закончился сезон.
Летим из края ласточек в суровый край ворон,
От сосен и инжира – к болотам и грибам,
От чуждых территорий – к «отеческим гробам».
Летим к знакомой речи под серый небосвод.
И только море плещет, покоя не даёт…


2008г.

* * *


Стадионы забыли поэтов вчерашних.
Постарели поэты. Обмякли, обрюзгли.
Проза жизни достала. И жить стало страшно.
И беззубо жуют они ряженку с мюсли.

Чернослив с чесноком и морская капуста –
Ежедневный рецепт от хандры и склероза,
Променад перед сном до коленного хруста,
Вместо пылких стихов – мемуарная проза.

А иные уехали. Не измельчали,
Но хиппуют, мелькают на модных фуршетах,
Переводят, строчат, публикуют, вещают
О словесности русской в университетах.

Докторами становятся бывшие наши,
Облачаются в мантии и бронзовеют.
Послезавтрашний день вне России не страшен, -
Незаметно вчерашние барды правеют.

Нет страны – не живёшь её потом и болью,
Нет в ушах языка – есть наречье чужбины…
Стадионы звереют от фанов футбольных…
Мордобой… Дымовые завесы… Дубины…


декабрь 2008г.


* * *



Ты спи. Ты спи. А я тебе спою,
Как дремлют птицы на ветвях в саду,
Как засыпают рыбы на ходу
Под мерный выдох «баюшки – баю».

Пусть улицы разноголосый рёв
Замрёт, коснувшись нашего окна,
Пусть комнату охватит тишина
И шелест проплывающих миров.

Пускай тебе приснится, как река
Качает твоей лодки колыбель
И побережья бережно апрель
Касается, - и плавятся снега.

А я спою. А я тебе спою,
Как пела мама песню мне свою, -
Тихонько под блокадный метроном,
Как бабушка под гродненский погром,
Прабабушка, качаясь, чуть жива, -
Шептала мне на идише слова.


Декабрь 2008г.



* * *



Нет совершенства на земле:
Всё что-то мучит, гложет, бесит, -
Хлеб непокрытый на столе,
Флакончики от липкой взвеси;
Щенячьими когтями дверь
Расчёсанная, пол в подтёках
Мочи щенячьей…Глупый зверь,
Нашкодивший в мгновенье ока;
Всё раздражает: тусклый свет
На треть перегоревшей люстры,
Высокомерный твой ответ,
В больном колене скрип до хруста;
Одежды сношенной покрой, -
Продукт безрадостной морали, -
Из нот, наваленных горой, -
Холм поминальный на рояле…
…А музыки всё нет и нет,
Идут раздрай, разлад и скрежет.
Ещё чуть-чуть, - погаснет свет. –
А музыка, скажите, где же?!
Жизнь рассыпается на тьму
Мелодий, вспышек и осколков, -
Я главной темы не пойму:
Зачем она так длится долго?!..


Декабрь 2008


Египет 2009



А кошки в Египте голы,
Как головы у монголов, -
Расчётливы, холодны.
Пришельцу бросают вызов;
Взирая, требуют визу
В пределы своей страны.

Гуляют по тротуарам, -
Машины в городе старом
Почтительно тормозят;
У лавок сидят, в витринах,
Божественен лик звериный,
Как вечность тому назад.

Анубис – вот их папаша,
Он мстителен был и страшен
И знал, что такое смерть.
В России же кошки серы,
Они православной веры,
Египетским не в пример.

Они своё знают место
И, если в квартире тесно, -
Клубком свернутся у ног.
Свой дом для них свят и дорог.
Когда ж доходит до споров,
Хозяин – их царь и бог.


Февраль 2009





Зима в Египте



Солёный ветер разносит брызги под шум прибоя.
Шипучим жаром обварит солнце и вновь погаснет.
В последний день одни на пляже лежим с тобою,
Мотив ленивый плывёт над морем, пьянит и дразнит.

Диджей озяб, сменяя диски в дощатой будке.
День незаладился. Промозгло. Холодный ветер.
Как будто в Репино у залива сжигаем будни
В преддверье сессии выпускной в университете.

Но вот внезапно мотив сменился глухою дробью.
Ударил в сердце. Как с неба, грянул распев «латинос», -
Он каблуками бил по бетону, он харкал кровью,
Он обмирал, бросался в пляску под стук ботинок.

На зов призывный его распалённой плоти,
Вращая бёдрами в ярких своих бикини,
Стекались женщины, руля на автопилоте,
У всех светились глаза, все были богини.

-Гитарра, - тянул из будки щемящий тенор,
Змеясь, в ответ взлетали смуглые руки;
Ходил ходуном настил дощатый, скрипела сцена
И длился танец, всё новых жертв унося по кругу.

И длился танец, и длился. И раз за разом
С накатом волн мотив накатывал дробью;
И задыхаясь, тряслись вакханки единой расой,
Тряслись бессильно под зов пещерный, внутриутробный.


Февраль 2009




* * *


Просыпается дом на Большой Морской.
Петербург. Зима.
Всё засыпано бело-жёлтой мукой.
Во Вселенной – тьма.

Семь утра в декабре это та же ночь.
В забытье душа.
Дремлет мозг. Нет сил. Говорить невмочь.
Фонари дрожат.

От квартиры квартира как за сто вёрст, -
Старой кладки дом.
В семь утра громыхнёт на дверях затвор, –
Это – на втором.

Там семья умельцев и работяг, -
Всё своим трудом…
Мы живём на третьем. Выше – чердак.
А под ним – Содом.

В тишине с бряцанием грохнет дверь
И рванёт оттуда, как смерч,
Вниз по лестнице с лаем огромный зверь, -
Чьи–то шок и смерть.

Из ближайшей двери в девять ноль – ноль,
Из квартиры напротив нас,
Англичанин выйдет с прямой спиной,
Шумно сливший свой унитаз.

Он жильё снимает здесь третий год, -
Суховат на вид.
Днём он ест антрекот, ночью дует в фагот,
Утром вдоль по Мойке трусит.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Век двадцатый, канув, унёс с собой
Обитавших тут.
Всех, кто ярок был и богат судьбой,
Имена всплывут.

Гинеколог, сухая старуха, врач,
Из железных дам,
Не умела сплетничать, «брать» и врать,
Кофе жарила по утрам.

Ларинголог Викентий под нами жил,
Душка был, добряк,
Все соседи не чаяли в нём души, -
Он лечил за «так».
Пробегая сверху, заскочит к нам,
- Как там уши, нос?
И блестит фонарик, и тянешь – Ааа…,
И закашляешься до слёз.

На втором под нами жил старый пёс,
Грозный кобель Рольф.
Оттого ль, что с ссыльными вместе рос,
Он беззвучно вёл свою роль.

А его владелица фрау Гросс
С папироской и в бигуди
По-немецки басом горячим в нос
Дребезжала «Друг мой, приди!»

Приподнятие шляпы, полупоклон, -
Ежесуточный ритуал.
Кто что ест, кто с кем спит, что «дают» за углом
Каждый точно знал.

Все читали, «стучали», «гребли», «мели»,
Все законы знали на ять.
На сберкнижки отслюнивали рубли,
Чтоб когда-то в Сочи слетать.

Мы теперь поумнели. Воротим нос
От рублей, югов.
Держим всё в валюте и знаем спрос.
Все – Чайкофф, Тинькофф.

И давно уж нет тех жильцов, манер,
Оборотов мыслей и слов,
И не знаю, Палата весов и мер
Всё ли так же являет собой пример
Отправных основ?!..


Март 2009



Прогулка



Весна вступает в город
И скоро, очень скоро
Весь город поплывёт.
А мы с тобой гуляем,
Дурачимся, петляем
И грохнемся вот-вот.
Шаги перебирая,
По льду перебегая,
Скользя и тормозя.
И там, где лёд подтаял,
По краешкам проталин
Не похрустеть нельзя!
Проталин чёрный омут
Как зазеркалье. Взломан
Прикрытый плёнкой лаз
Ко дну бездонной лужи
И даже – глубже, глубже, -
Куда не хватит глаз.
Вдоль Васьки по Большому
Хрустим по лужам к дому
И наперегонки
Бежим. Промокли ноги,
Пустынно на дороге
И тонут сапоги.
Нас не догнать маршрутке,
Как говорится, - дудки! -
Ведь этот город – наш.
Андреевского рынка
Перепорхнёт картинка
И – новый пейзаж:
Филфак и мост Дворцовый,
Нева с водой свинцовой.
Топорщится спина…
А мы уж - на Кирпичном
И по морям черничным
Пыхтя, хрустим ритмично, -
Ты всё проспишь, страна!


* * *


Согбенною старухой в полутьме
Я обхожу, брюзжа, свои владенья.
Мне лет под сто, я не в своём уме,
Действительность почти как сновиденье.
Апрельский свет из-под тяжёлых штор,
Замешанный на пыли, рвётся в окна…
Где запад, где восток и что есть что
Не разбираю. Нервные волокна
Провисли как никчёмное тряпьё,
Разбухшее от слёз, обид и боли;
И тело, тело бренное моё,
Шестой десяток спящее в неволе,-
В котором по весне раздрай, разлад,
Суставов скрежет, несмыканье связок
И спазмы мышц, и зверская игла
Радикулита, - до последней фазы
Существованья своего дойдя,
Не слушает мольбы больного мозга.
И вербочки пасхальные глядят
На мир из кружки. И, наверно, поздно
Сжав зубы, доползти, раскрыть окно,
Снять трубку телефонную, - Вы живы?!
И влажной тряпкой протереть фоно
И гобелен над ним полуплешивый.
Там на горчичном фоне - пастораль,
Картинка из давно ушедшей жизни:
Поляна, флирт, беспечная игра,
Кудрявый Лель с пастушкою капризной.
А вот ещё, - скорей полить цветы, -
У них с весной парад, равненье к свету.
Побеги рвутся, требуют воды,
Раскрытья окон. С треском шпингалеты
Оттягиваю из трухлявых рам:
Апрель сияет. Пасха! Пасха! Пасха!
Христос воскрес. Но страшно умирать,
Хотя и жить не менее опасно.


Апрель 2009





* * *




Схоронили. Две эмали
Дождик моет до зимы -
Бабушки из Петрограда,
Дедушки из Костромы.

Колумбарий. Крематорий.
Отлетевших душ приют.
Тут не спорят, тут не вздорят,
Тут и птицы не поют.

Тут по полю рыщет ветер,
Тут знобит в июльский зной.
Оттого эмали эти
Обрели приют иной.

На погост легли еврейский.
В мае там три пары ног
Прошуршат. За ними резкий
Раззвенится голосок.

Всхлипнет ржавая ограда:
- Здравствуйте, а вот и мы!
К бабушке из Петрограда,
К дедушке из Костромы.


Май 2009


* * *

А дух в закопчённый взлетал потолок,
Стелился по всей коммунальной квартире, -
Сосед-алкоголик от запахов глох,
Гэбэшница млела беззвучно в сортире.
И чуткие ноздри щипал аромат
Гвоздики, душистого перца и лавра,
И всё это вместе сводило с ума,
С парами мясными мешаяся плавно.
Горячее блюдо вносилось на стол
Под комнатный свод с потолочною лепкой
И бабушка к нам выходила потом
Богиней седеющей великолепной.
А праздник семейный, - он больше, чем пир,
Скорее не пир он, а пиршество духа
И повод отторгнуть уродливый мир
Со всем его хамством и запахом тухлым.
…Как белая пена, на ней воротник
И синим сверкает стеклянная брошка…
- Помедли же, бабушка, стой, не гони,
И так без тебя одиноко и тошно;
- Ещё положи мне своих голубцов
Бордовых и пышных с томатной подливой,
Чтоб мне ни бандитом не стать, ни лжецом,
Чтоб мне до конца оставаться счастливым.


Май 2009




* * *

Мне бабушка письма читала Дидро,
Свободно владела французским;
Был дед адвокатом. Все «контро» и «про»
Латыни угадывал в русском.

А мама, дитя отшумевших эпох,
Росла своевольной гордячкой, -
Английский учила под топот сапог,
В блокадной зубрила горячке.

Ни музыка боя, ни шёпот любви,
Ни льстивых поклонников речи
Английский в её не убили крови,
Его заглушить было нечем.

Легко дегустируя звук на губах,
С ликующей радостью профи,
Не ведала, что ей готовит судьба,
Вестминстерской леди по крови.



* * *


Что скулишь, уткнувшись в пол, ав?!
На, запрыгни, в мой поплачь рукав,
Обслюни, пожуй передник мой, -
Даром что ли к нам попал домой?!

Кобелёк ты голубых кровей,
Умный чуткий молодой зверь.
Внук за пазухой тебя вёз,
Был ты крошкой, стал большой барбос.

Мне с тобой поговорить в кайф
Про унылую свою лайф,
А язык у нас один, - он
Ахи, фырканье, возня, стон.

Ты болеешь, - я тебе врач.
Я болею, - ты со мной в плач.
Плоть горячая, стучит кровь…
Как прожить нам эту жизнь вновь?



Июнь 2009г.


Памяти великого пианиста Владимира Горовица




Горовиц так играл, что ангелы вздыхали,
Лепнина потолков в завесе слёз плыла.
Звук чистый, как родник, струился, слух лаская,
То сердце выжигал, впиваясь, как игла.

Пока звучал Шопен, пока кружились вальсы,
Шелка шуршали, ритм трёхчастный обмирал, -
Зал нежился и выл, овацией взрывался…
А он себе играл, а он себе играл.

И из Карнеги–холл душа летела в Киев.
Начало века. Дом. Простуженный рояль.
И он ещё студент, а ноты дорогие…
Но знает, - чище звук, когда молчит педаль.

Консерватория и ветер вольнодумья.
Уже трещат столпы имперского орла.
Еврейский музыкант… Его сметёт и сдует
Как щепку – ураган. И опалит дотла.

Он гастролирует. Его зовёт Европа.
Он поздний вундеркинд, эксцентрик и фанат.
Конфузлив, неказист, мечтателен и робок
И дамский баловень. До срока неженат.

Турне. Ещё турне. Покорена Европа.
Но лишь в Америке он обретёт свой дом:
Там климат творчества, друзья высокой пробы,
Там можно говорить на языке простом.

Там он состарится. Переживёт всех близких.
Узнает цену славы и успех.
Но вислоухим юным нигилистом
Игрой своей он будет мстить за всех,

Кто сапоги тачал за пять целковых,
Цырюльничал, пас скот и пел псалмы,
За брошенных в России местечковых,
За светлые их души и умы.

В игру вложив до капли все активы,
Звучанье нюхом чуя между строк,
Он впрыснул в мир вакцину креатива.
И заразил его. И излечить не смог.

Июнь 2009

Стихотворение без конца



На Пушкинской в старом доме
Жила пожилая пара.
Гуляли ладонь в ладони
И были вообщем не стары.

Два тонких интеллигента
С гремучим набором генов,
Ценители сантиментов,
Седые дети богемы.

Но как-то морозным утром
Её увезли на скорой.
Он гладил ей лоб и кудри,
Нёс судно по коридору.

Прошёл он все круги ада,
Дежурил денно и нощно,
С усталости чуть не падал,
А круг смыкался порочный.

Она потеряла зренье,
Но мужества не теряла.
Он ставил в бутыль сирень ей,
Чтоб только не умирала.

Кормил он её из ложки,
Воркуя словно с ребёнком.
Пасьянс лекарственный сложный
Раскладывал. Тёр пелёнки

Хозяйственным мылом в детской
Когда – то купленной ванне.
Включал ей, когда Жванецкий
Смешил. Дремал на диване.

Наушник прижав ей к уху,
То Брамса ставил, то Листа.
Она ссыхалась в старуху,
Молилась о смерти близкой.

А смерть их дом обходила,
Кося молодых в округе.
Стояла зима на диво,
Поскрипывал наст упругий…


Июль 2009



* * *


Дочери


Ты – лучшая из поднебесных,
Прошедшая сквозь страх и боль.
Мадонна, девочка и песня, -
Понятья, близкие с тобой.
Чем женственней, тем ты милее,
Чем старше, тем плотней к корням.
Тебе б родиться в Галилее,
По кипарисовой аллее
Уйти к библейским временам.
И там с душой, открытой к счастью,
Ты б обрела семью и кров.
Супруг твой стал бы соучастник
Больших побед, больших пиров.
Твой дом богат бы был и славен,
Сверкал вином, шуршал парчой.
И войско сын бы твой возглавил,
Став с братьями к плечу плечом.
…Рождённая в двадцатом веке,
Ты бьёшься рыбою об лёд,
И лишь во сне, смыкая веки,
Ты устремляешься в полёт.
Летишь за тлеющей мечтою
На зов давидовых псалмов,
Паря крылатой запятою
Вдоль иудеевых холмов.



Июль 2009



* * *



К шестидесяти остывает душа,
Как море в конце октября остывает.
Мотор её глохнет и ослабевает,
А море шумит, выдаёт антраша.

Чем к осени ближе, тем море бурней.
Роскошное, тёплое прежде,– мрачнеет,
Потом остывает, потом сатанеет,
Грохочет, гудит до скончания дней.

Живое, - то выдох раскатит, то вдох.
Меха, раздуваясь, бьют в груди и в уши.
Спасайтесь, в валах заплутавшие души,
Молитесь, лицо развернув на восток.

У нас ещё хватит надломленных сил
Хребет оседлать равнодушной стихии…
Но старо сердца удары глухие,
Из глаз близоруких потоки сухие, -
И мир опрокинут по главной оси.



Июль 2009



* * *


Остался лишь час до критической смены погоды.
Лишь несколько дней до конца календарного лета.
Ещё сохраняется самая сладкая льгота, -
Нырять в ледяную купель без входного билета.

Осталась неделя проститься с грибами и лесом,
И с быстрой рекой, и с плывущими кронами сосен;
Шум ветра сменить на гудящее скерцо железа
И летнее буйство на охробагряную осень.

Осталось полгода на честолюбивые планы,
На перетасовку жилья и семейных событий.
Уйти из христьянства, вчера побродив по исламу,
И выйти в религию тёплых земных чаепитий.

Почти ничего не осталось уже до Предела,
До грозной свободы ничем не стеснённого духа…
Я в детстве мечтала о власти сознанья над телом,
А в зеркало глянула - жалкая смотрит старуха.


Август 2009г.




Неаполь.

(маленькая поэма)


В Неаполе три часа транзитом в июле.
В Неаполе пекло за сорок. Плавятся камни.
Пестрит, слепит палитра гудящих улиц,
Палаццо сменяют арки проёмов. Амен.
Отрыжка моря повсюду. Налёт портовый
Брезгливо – грязный, бесцеремонный и похотливый,
А чуть подальше монахи церкви христовой
Бредут в сандалях и рясах неторопливо
По раскалённым каменным тротуарам,
Не обращая вниманья на рёв моторов;
Подобно нимбам, блестят полукружья лысых загаров,
В руках – по библии (век просвещения, век позора).
По Виа Домино еле тащимся к храму,
Он где-то здесь в проёме кишащих улиц.
Бедрастая Магдалина ведёт нас прямо,
Взлетая вверх с проворством юной косули.
И белокаменный, вырос в проулке собор, как чудо,
Светлый, резной, высокий, летящий в небо.
Если это и готика – это круто.
Святой Жануарий! А как причаститься мне бы?!
Гений рождает гром. Ничтожество – трепет.
Мне бы припасть во прахе к твоим ступеням…
Сиеста. Хранитель гонит тех, что в отрепьях
За мелочью руки тянут, этих, что не успели
Исчезнуть в чреве собора, затворы камер
Наладив на свет и тени, приблизив фокус.
Он сгрёб бы всех, швырнув своими руками
Тела в собор священный и встал к порогу… -
Фанат срамных столпов былых инквизиций,
Костлявый воин Христа безвестного званья, -
Что для него свобода, братство, юстиция?.. –
Хрустящий евро предмет его упования.
Не дам ни цента. Уж очень гадко его двуличье.
Таких видали. У нас такими полна держава.
Пора обратно. Углы срезаем до неприличья.
Бежим налево. Срезаем площадь. Бежим направо.
Бежим, забирая в память высоких окон
Увитые плющем ставни, в кофейнях – старцев,
Собак под солнцем спящих, забытых богом,
И лавки дурным фуфлом торгующих тайцев;
Часовни, башни и башенки, - те с часами,
Давно стоящими, эти – с резьбой и звоном,
Фонтанчики, из которых мы пили сами
И обливались, и те, что служили фоном,
Когда снимали поспешно неброский вид
Дрожащей камерой в потных объятьях наших.
Со средневековием были мы визави.
И говорили с ним. И не удивлялись даже.
Усатый мороженщик нам громоздил вензеля
Кофейно-миндального цвета в картонные плошки…
А мы торопились, под нами горела земля,
И плавились сливки, струясь с одноразовой ложки.
Потом, задыхаясь, метались в гудящем порту,
Взвалив на себя, до такси волокли чемоданы,
Летели по трассе стрелой на предельном ходу
Под пенье таксиста и хриплый басок Челентано.
И мы уезжали из этой безумной страны,
Где люди поют, не смущаясь любых ситуаций;
Качался Везувий, всплывая у нас со спины,
И яхты качались, пока ещё были видны…
Да, многое дивно на свете, приятель Гораций!



Август 2009г.

* * *


Кусачками вооружившись, хожу по земле,
Стригу, парикмахер хреновый, - налево, направо,-
Смыкаются лезвия с визгом и тянется след,
Тяжёлые рушатся ветви и сыплются травы.

Ломается с хрустом рябина. Предсмертное «ох»
Едва выдыхают засохшие сучья осины
И плюхают мягко еловые лапы у ног,
И сыплются шишки, вчерне пережившие зиму.

Стригу, прорубаюсь… И вот распахнулось окно
В раскрывшейся раме из сочно-зелёного буйства;
Подобно гравюре и старому кадру кино
Явилась усадьба. Ни годы войны, ни холуйство

Ни позднесовковая аура, ни беспредел
Дурных девяностых, ни роскошь дворцов нуворишей
Его не коснулись. И дом безмятежно глядел
Трёхгранными окнами на близлежащие крыши.

Рождённый в начале двадцатого века в глуши,
Куда ещё не добирался гудок паровоза, -
Чертёж итальянца с английским покроем души, -
Он жил, как поэма живёт в окружении прозы.

И был он живой. Молодящийся. Пела труба,
Неслись голоса и смеялись на всех перекрёстках,
И солнце по каплям стекало с блестящего лба,
И детская между кустами мелькала матроска.


Сентябрь 2009




Ю. Шор

* * *
Чем больше материи, Юлька, тем больше тепла,
А ты излучаешь его, словно русская печка.
От жара ты не раскаляешься аж добела,
А тихо кайфуешь и чай попиваешь беспечно.
Ты стала спокойней, чем в юности. Мягче черты.
Седеющий нимб надо лбом. Голос глуше и тише.
Ах, как же устала, должно быть, ты от маяты:
Болячки проели всю плешь тебе, милая, вижу.
Какая короткая жизнь! Сорок лет, - ну-ка, сдунь, -
И снова мы юные, жадные до впечатлений.
В каком незапамятном это случилось году?
Мы ездили в Грузию… В сети пленительной лени
Стремясь погрузиться, на пляжной спекались золе,
Внимая звучанью гортанной порывистой речи,
А вечером – пир под платаном в саду. На столе
Бутыль хванчкары, ударявшая в спину и в плечи.
Ночные прогулки, когда ты не видишь ни зги,
Вдоль чьих-то заборов, дощатых домов и сараев,
И сыплются камушки мелкие из-под ноги,
Пока ты в объятиях пылкого друга сгораешь.
А помнишь ещё, как мы ездили в горы, как снедь
Сияя, грузинки на стол выносили и вина.
Их лица, как абрисы медночеканных монет
Мелькали над блюдом, дымящимся соком карминным.
Под небом Колхиды купаясь в душистом тепле,
Среди ароматов магнолий и диких акаций
Мы счёт не вели утекающих суток и лет, -
Ах, как не хотелось с Парнаса в долину спускаться!
Там будней со скрипом тащился тяжёлый обоз, -
Болели родные, штормило, друзья уезжали,
«Культурного слоя» вчерашний дымился навоз,
Внебрачных детей одинокие мамы рожали.
А мы были юны. Нас било об камни и вспять
Несло на волнах честолюбья и злого сарказма.
Сейчас бы такая волна накатила опять, -
Душа б захлебнулась в тисках леденящего спазма.
Теперь нам осталось, нетвёрдый предчувствуя шаг,
Как канатоходцам, держать равновесье над бездной,
Теперь осторожна, расчётлива стала душа,
Она сторонится парада и звуков помпезных.
Скупой экономкой считает недели и дни,
Слюнявя страницы не Библии, - прожитой жизни.
…Прозрачный озон в тишине деревенской звенит
И прелой листвой отдаёт, и сознанье пьянит,
И солнце нет-нет и расплавленным золотом брызнет.


Ноябрь 2009
* * *




Друзей, знакомых и врагов
Храни, господь, от дурей разных,
От пошлости, болтаний праздных
В дни женщин, ведьм и дураков.

Грешно перегружать язык
И мусорить словами душу:
Есть у молчанья слух и уши,
Слух тоньше нашего в разы!

Осталось так недолго жить, -
Печь пироги, гулять по лужам,
Чесать собак, Шопена слушать,
Вперёд иголочкою шить;

Осталось зеркало воды,
Чернеющей на дне канала,
Три опрокинутых портала
На глади Мойки да мосты;

Декабрьские стынь и мгла,
Фасадов мрачные виденья…
Ещё задолго до рожденья
Я эту книгу перечла.


Декабрь 2009




* * *



Заснежена Мойка. Закована льдом.
Чернеют витые решётки на белом.
Чуть выдохнешь – звук разлетится несмело
В пространстве пустом.

И воздух морозный недвижен, колюч.
Пустынно, как будто среди декораций.
А нам до Гороховой только б добраться –
В прожекторный луч.

Мы мостик минуем. Зайдём на газон
У жёлтого флигеля пединститута, -
Прости нас, Бецкой, основатель приюта:
Суровый сезон.

А сад Александровский, - это мечта,
Едва ль достижимая в минус семнадцать, -
За резвою псиной непросто угнаться, -
Одна маята.

Скрипит под ногами слежавшийся снег.
Мороз аж до самых костей пробирает,
Но нюхает пёс, и рычит, и играет, -
И сил уже нет.

А над головою сияет луна
Таким ледяным обжигающим светом,
Что кажется вечной дорога до лета,
Как будто дорога от яви до сна.


Декабрь 2009


* * *


Старуха с собакой гуляли в саду
По талым дорожкам, по хрусткому льду.
Собака в попонке, старуха с клюкой, –
Они ковыляли одна за другой.

Сменялись сезоны, сменялись года;
Трава умирала, росли города.
Но снова брели и садились в тиши
Две старые очень, родные души.

И их разговор уносился легко
В иные миры, далеко-далеко.
Простор был небесный распахнут и тих:
Пригнувшись, вселенная слушала их.



1974



* * *


Моя грузная тётя живет на шестом этаже,
На Васильевском Острове, в старом облупленном доме.
И когда одиноко и кошки скребут на душе,
Я на лифте взлетаю, дрожа, под большие ладони.

Тётя очень медлительна. Тётя с одышкой. Стара.
Мы хлебаем с ней чай из фарфоровых треснутых чашек.
Это мудрая очень славянская наша игра, -
Кипятком остужать наши страсти и горести наши.

Тётя помнит весь эпос, которым богата земля,
Что-то в ней от ученого есть, что-то есть от весталки.
А приносят ей пенсию в сорок четыре рубля,
А живет она в клетке ревущей взахлеб коммуналки.

Ах, какие там рыла и дрязги, коленца и мат!
Рассужденья на кухне про цены, любовь и культуру,
Всплески плача и смеха, парные фонтаны ума,
За стенами бренчащие сиплые клавиатуры.

Сколько ж мужества надо, товарищи люди, иметь,
Чтобы день ото дня, как из камеры, - вдумайтесь в это! –
Глядя в плоское небо, ещё улыбаться уметь,
И на землю смотря, в ней за крышами видеть планету.



1974


* * *


ПАМЯТИ ГЛЕБА СЕМЕНОВА


Сугробы. Сугробы. Сугробы.
Щемящие крики ворон.
Не верю я, - не от хворобы, -
От бренности выдохся он.

Легко ли глядеть летописцу
Из тёмных подъездов на свет?!
Не проще ли в кресла зарыться,
Жиреть до восьмидесьти лет?!..

Дух канувший. Дух православный
Из северных вольных кровей.
Путь жизненный спешенный главный
И солнце – по всей голове…

А сердце в бегу междулесьем
К давнишним крутым берегам.
Нет страха, нет злобы, нет мести.
Есть родина, свет, облака.

Нет галлов, славян и евреев.
Есть музыка, совесть и боль,
И в небе плывущее время
Над долгой, над гулкой судьбой.



1983

* * *


Берегите аборигенов
В дикой Африке, на Аляске,
Выводите в колбах их гены,
Наблюдайте плач их и пляски.

На Мучном, Лебяжьем, Кирпичном
Примечайте речь их и жесты,
Их уклад печной, черепичный,
Скарб скупой из крепа и жести.

По отчётам всех академий
Умирают не в одиночку:
От тоски ли, от эпидемий
Остывают разом и точка.

Ценят мужественность и мудрость,
Верят в плотников, в дождь и в землю.
Оглашают песнями утро,
У огня с животными дремлют.

В век космический, дерзновенный,
Ослепительный, электронный, -
Берегите аборигенов
На планете нашей огромной!



1972



ВИЛЬНЮССКАЯ БАЛЛАДА


Засилье бронзы, хрусталя
Ковров, картин, диванов, кресел, -
Как этот мир спесив и пресен,
Как устаёт под ним земля1
Но вот однажды бьёт четверг
И круглый стол накрыт по-царски:
Салфетки, вензели и чарки,
Двустворчатая настежь дверь.
Идут в затылок старики,
Садятся деловито кругом, -
Банкир, провизор, - друг за другом, -
На шее бант затянут туго,
Подглазные висят мешки.
Как таинство вершится ужин:
Пьянящим жаром стол нагружен,
Плывут манжеты, кружева,
Полузабытые слова
Из довоенных, из столичных
Азартных каунасских лет,
И вот уже звучит куплет
Как тост за тех, которых нет,
Которым это безразлично…
И слёзно оплывают свечи,
И тянется неслышно вечер
В углу за карточным сукном
И отдаёт не явью, - сном,
Каким-то ветхим бытиём,
Где ночью всё слепит, как днём,
А днём всё морщится и стонет,
И сердце в паутине тонет,
И солнце дремлет в седине…
Спит город праведно и мощно.
Сосновые немеют рощи,
Плывут составы при луне.
А судьбы наши прихотливы,
А в них – приливы и отливы,
А судеб невеликих нет.


1976




ВЗГЛЯД НА ФОТОГРАФИЮ


Стекались красные знамёна,
Гремел «Интернационал»,
Всех называли поимённо.
Ты хлеб в газету пеленал.
Ты был «под ёжика» острижен,
Ходил в зелёных галифе
И мне таким родней и ближе, -
Привет, солдат, тебе привет!

Ты в вихре мчишь кавалерийском,
Кружишь в свистящей пляске пуль,
И смерть хохочет где-то близко,
И струйки катятся по лбу.
И знать не хочешь, что однажды,
За перевалом в сорок лет,
Твой взгляд навеки станет влажным
И твой обмякнет силуэт;

Что чьи-то крепкие ладони
Тебя поднимут без труда
И ты умчишься, - как утонешь,
В двадцатый год, к бровастой Тоне,
С тобой летящей в эскадроне, -
Махнув рукою, навсегда!



1975


СТИХИ С ПОСВЯЩЕНИЕМ

П.П. Люблинскому

Это, дядя, твоё, - вижу с грустью, - последнее лето.
Сколько можно не спать под луною, под солнцем страдать?!
Уж не те времена: на привет не услышишь ответа.
Закурить если только, - так тоже дадут не всегда.

Все командуют, все! Помыкают душою и телом, -
Это вытри, не трогай, возьми, проглоти, надевай…
Хлопот невпроворот, да всё нет настоящего дела,
Мельтешишь, дребезжишь, как усталый заблудший трамвай.

Помнишь, дядя, себя инфантильным и хрупким мальчишкой?
Высоченные ели, осины шумят в облаках,
По колени – трава, дух грибов, прелых листьев и шишки,
У акации жёлтой в свистульках трепещет рука.

Помнишь, мама тебя зазывает, склонившись с балкона:
- Павлик, пить молоко! Или – Павлик, матроску поправь!
И пыхтит паровик сквозь густую волну патефона, -
Довоенное детство. И ты целомудрен и прав.

О, каких тебе жизнь с той поры ни дарила подарков, -
Ад войны и любовь, психбольницы, раздоры родных;
И блаженным тебя называли, в лесу или в парке
Отмеряющим шагом неспешным недели и дни.

Если б волен ты был, ты прошёл бы весь глобус по кругу,
Переплыл океан на брезентовой лодке своей,
Смастерил самолёт с добрым чувством к соседскому другу
Из жестянок и досок, колёсиков и батарей.

Ты бы поднял его и взлетел над соседскою крышей
Под ребяческий визг и босое мелькание ног,
Над сосной воспарил и небесной параболой вышел,
Разлетевшись потом в сотни винтиков, щепок, досок.

Но для этого нужен запал, глазомер и орудье.
В шестьдесят поздновато, и то, - не осталось друзей.
Ходишь по мостовым, слышишь шум, дышишь сдавленной грудью.
А на небе тебе ни звезды, ни тарелочки, - как ни глазей.

Человек из двадцатых годов это чувствует остро:
В современность внедряясь, как в чей-то заёмный пиджак,
Он с опаскою пробует новые воду и воздух,
Ищет место в окрестностях, где обитает душа.


1988

* * *

«А судеб невеликих нет», –
Однажды так сказал поэт,
Сказал он это точно.
Вот тётя Валя, дворник наш,
Взлетала на шестой этаж.
Имела голос сочный.

А нынче я в её летах.
Таскаюсь еле, просто страх,
И матерюсь дорогой.
А ей десятков семь, поди,
Ей до скамейки не дойти, -
Не слушаются ноги.

На ней пальто, что дал сосед,
Оно на ней все тридцать лет, -
И в дождь, и в снег, и в ветер.
Простое тихое лицо,
На пальце – медное кольцо
И где-то внук на свете.

И где-то сёстры и дядья,
И где-то дочки, сыновья,
И ни живого - рядом.
Не то, чтоб не сложилась жизнь,
Но независимость души,-
Ни жалоб, ни парада.

Судача с ней о том, о сём,
Рискуешь выглядеть ослом, -
В ней ум живёт природный.
Уж лучше попросту молчи,
Или, пыхтя, гоняй чаи,
Как с тёткой двоюродной.

А за окном – проходит мир.
Он тёте Вале чужд и мил,
Но до конца неясен.
Как тот, вдали рожд ённый внук,
Что бабкиных не знает рук,
Но сходством с ней прекрасен.

В тот мир спускается она, -
Ступенек семьдесят одна, -
С кошёлкою под вечер.
И вот её, я вижу, тень
Плывёт из тьмы парадной в день
Стране, судьбе навстречу.

1993

ПОСВЯЩАЕТСЯ МУЖУ



Мне снился сон: назад немного лет
Шел в гимнастерке и в ремнях твой дед
И рядом в пыльнике плечистом – Глеб Семенов.
Их разговор тянулся церемонно.
Но вот они вошли куда-то в классы,
Уселись рядом, высыпали массу
Диковинок на стол из всех карманов
И лоб ко лбу склонясь, как два шамана,
Сверкая лупами разглядывали всласть
(Обоими владела эта страсть).
Они дивились, словно дошколята,
На листья, на орехи, на маслята,
Крючки, брошюры, камушки, цветы,
Шептались, сидя так до темноты,
Потом исчезли оба, как в тумане.
А дальше мне твоя приснилась мама,
Она была в берете и в пальто,
Шла под руку с тобой, шепча про то,
Что у нее – роман: Семен Михалыч
С ней танцевал, ей наполнял бокалы,
Смешил ее, - мужчина на все сто…
Она к нему ушла бы хоть сегодня,
Но этот муж, - и грубый, и негодный, –
Кто будет для него готовить есть?!..
К тому ж семья, приличие и честь, -
Она тебе шептала в ухо с жаром…
И воздух возле рта клубился паром.
Шел снег и ваши заметал следы.
Потом еще во сне мне снился ты
Мальчишкой пучеглазым, длинноруким,
Стоял ты в светом обведенном круге
Под черной кафедральною доской
И говорил про волны и системы,
И мелом рисовал значки и схемы,
Другой жестикулируя рукой.
Но это длилось где-то три минуты…
Годов шестидесятых атрибуты
В одежде, речи, мимике, глазах
Потом проплыли смутно, как в слезах,
И я проснулась. Поглядела: утро.
И все вокруг значительно и мудро.
И даже то, что тягостно и смутно –
Уже История. Ее стереть нельзя.


1984



МАМЕ



Без тебя я живу, словно в новую почву врастаю,
Ветерок по спине леденящей восходит волной.
Меньше стало добра и доверья меж миром и мной,
Не мятусь я уже на земле, - наблюдаю…

Ты была. Ты жила. Ты в больничной страдала палате,
Поносила сестёр, опухала, хрипела, звала,
Белизною смущала груди, благородством чела
И скончалась под утро в испачканном кровью халате.

Что там дыры пространства?! Чернее и глубже дыра
Разразилась меж прошлым и будущим собственной жизни, -
Те, что канули в Лету, глядят на меня с укоризной,
Те, что жить продолжают, - торопят, толкают, - «Пора!».

А на кладбище гулко. Шумит молодая листва.
Неумытые плиты надгробий обходят вороны.
Жизни автоматизм, - он во имя её ж обороны!
Воды мчат по канавам. Зелёная всходит трава.



1992

* * *


Гул электрички ежечасный,
Тончайшей нитью с миром связь,
Осипший дождик, дождик частый,
Окна касающийся вяз, -
О, захолустье дорогое
С дымками лёгкими из труб!
Ведь до тебя – подать рукою,
Сто километров до покоя,
До места, где умру.
Куда войду законной плотью
В комплот суглинка, хвои, мха,
И век стечёт слезой болотной,
И жизнь мирская – далека…
И погружаясь год за годом
В глубины мрака и тепла,
Я буду жить в тебе, природа,
Как боль, как память, как зола.



1980



* * *

Есть на даче развлеченье, -
Сводка новостей.
Славно дуешь чай с печеньем
Или лёг в постель, -

Из приёмника вещают
- Саммит, съезд, указ,
Президентов величают, -
Значит не про нас.

Мы стираем, шьём и варим,
Строим, мастерим.
Про земное тары-бары
Судим, говорим.

И у нас свои заботы
И свои дела.
Звук глушишь вполоборота, -
И волна ушла.

На другой волне молитва,
Проповедь и хор, -
Знаем, знаем: эта битва
Длится с давних пор.

Ловим новости в эфире
Ночью, утром, днём:
Боже, что творится в мире,
Что за хаос в нём!

Рвутся бомбы, свищут вихри,
Рыщет птичий грипп,
По земле бредёт Антихрист, -
Только треск да хрип.

Чёрт с ним! Пусть себе бунтует,
Когти рвёт, грозит.
Мы чаи с печеньем дуем.
Нас не просквозит.


2006





* * *



О смысле жизни думать вредно, -
Ни поглядеть, ни подержать…
Есть данность: солнца отблеск медный,
Деревья, неба благодать.

Есть дождь, белесою стеною
Стоящий двадцать дней подряд,
Черничник влажный под сосною,
На листьях капли в семь карат;

Цветной, прелестный, полнозвучный
Земной зелёно-синий мир,
Где жить не страшно и не скучно,
Где каждый миг сознанью мил.

И всё трагичное, пустое,
С канавы гнилостным застоем,
С червями скользкими в земле,
С птенцом, растерзанным в дупле,
С сипеньем, харканьем, мокротой,
Слезами, кровью, слизью, потом,
С неэстетичностью, с бедой, -
Всё здесь, за зыбкою чертой.


1993


* * *


Раскрою дверь и в ночь шагну
Из душной комнаты под звёзды, -
В какую мы плывем страну
На нашем паруснике грозном?!

Ориентиры в небесах
Горят в просветах чёрных елей
И ветер дыбит паруса,
Раскачивая нам постели.

И заливает свет луны
Почти что призрачную местность.
Огни в округе не видны ,
Под нами распростёрта бездна.

А реи гнутся и сдают,
Трещат полотна рулевые
И нас невесть куда несут
«Ревущие сороковые».

Где очутимся мы с тобой,
Летя в стихии незнакомой?
Куда нас выбросит прибой
Наутро из родного дома?!



2003



* * *


Литва. Уже восемьдесят четвёртый.
Скрип половиц и крестьянского сруба
Запах смолёный, посконный и грубый, -
Быт и природа с землёй перетёрты.

Капает дождь на балкон деревянный,
Мокнут сады и разбухшие грядки…
Дух католический. Дух покаянный, -
Ладно всё. Добро всё. Всё по порядку.

Выльется туча и небо заблещет.
Стадо с мычаньем сползёт по равнине…
Сон этот памятный, день этот вещий
В жизни, замявшейся на половине!



1984


ИЗ ЛИТОВСКИХ СТИХОВ



Сегодня хозяин зарежет тёлку.
Она в хлеву лежит и хворает.
Она не спит и не умирает,
И мухи над нею кружат без толку.

Она взирает на мир спокойно,
Глаза печальны, тёмны и влажны, -
Она уже видала однажды,
Как мать её тащили на бойню.

И тёлку взвешивали соседи,
Хозяйка хлопала и щипала.
И сердце тёлочки обмирало…
А возле хлева носились дети.

И тёлка, тоже ещё ребёнок,
И ей хотелось бежать лугами.
Траву и лютики мять ногами,
На землю плюхаться вдруг с разгона;

Глядеть, как солнце плывёт по небу,
Как растекается бычьей кровью,
Мычанье слышать вдали коровье
И молча благословлять планету.



1984



* * *


Как можно забывать о том,
Что нам уже не двадцать восемь,
Что нам отпущен отчий дом,
Где кружатся весна и осень
И что-то, что еще нужней
И родственней глазам и коже
В нём спит. И бродит меж корней
Под окнами. И бьёт до дрожи.
А что мы взяли от тебя,
Земля, наш остров черномазый?!
Того не ведают, скрипя,
Тяжёлые дубы и вязы.
Пустой тяжёлый небосвод
Плывёт и не дает ответа.
И слово не проймёт его,
Не высечет звезды и света.
Глухой медвежий угол твой,
Вселенная, где бьются реки,
Где в стенки бьются головой,
Где с ветром бьются туареги.
Где шесть плывёт материков,
Четыре стонет океана,
Где пьёт ребенок молоко
И тянет воду игуана.
Где катится, как к горлу - ком,
К поверхности – землетрясенье.
Где мы уходим испокон,
Стекая в грунт с дождем осенним,
Не слыша о борта земли
Как плещется вселенский ветер,
Пока вся в мыле и в пыли
Планета мчит из тех столетий,
Где бытиё из малых дней,
В которых скорбь, любовь и просо,
Глухое ржание коней,
Свистящий поскрип сенокоса;
Где древние часы стучат,
В которых лихорадит вечность,
Где в небо петухи кричат,
Пронзая эхом полог млечный.
Где нам рождаться суждено
Как водорослям, мхам, простейшим, -
Взмывать и рушиться на дно
Сырьем для жизни августейшей!

1977



* * *



Там, где море широкое плещет,
Дорогие оставлены вещи, -
Виноградник и каменный дом,
И преданья о юге седом.
В чёрном крепе прямые старухи
Там упрямые стряпают слухи
О любовниках, дэвах и смерти, -
Только слушайте, ахайте, верьте!
Там с базара по пыльной дороге
Узловатые шаркают ноги
И у женщин усталые лица, -
Все глядеть бы на них да молиться.
А мужчины там жестки и строги,
И чеканом звенят на пороге,
Мечут нарды и режутся в кости,
Ждут святого Георгия в гости.
А ещё там гора Кобулети
Спит под солнцем пятнадцать столетий, -
Раскалилась почти добела, -
Треснул череп и вот оплыла…
Сколько каджей там плачет на кручах,
Сколько дев проплывает на тучах
Вам не скажет никто никогда
Потому, что туда поезда
Не идут. Не плывут пароходы.
Там не знают прогнозов погоды.
В этих землях не жнут и не пашут
Потому, что там прошлое наше.



1987


* * *


Мы в шахматы играем.
Веранда. Летний день.
И медленно сгораем
В пожарище идей.

Испанскую сменяет
Защита Карокан.
Слоны коней пинают,
Готовится капкан.

И долго эндшпиль длится,
И топчутся войска,
И мой соперник злится:
Опасность велика, -

Король зажат тисками
Двух пешек и ферзя.
Игра пошла такая, -
Расслабиться нельзя.

А детский визг и хохот
Взлетают у ворот.
Каких-нибудь полвздоха
И явится народ:

Соседка тётя Катя,
Второй сосед Иван,
На лошади прикатит
Хозяйствовать цыган, -

Воздушный рухнет замок
На шахматной доске…
Провален наш экзамен,
Вся жизнь на волоске.


2006



* * *

Такой тишины не встретишь нигде на свете:
Жара в июле две тыщи шестого года
Добила всех. И к ночи не только дети, -
Храпит без памяти большая часть народа.

И только в полночь термометра столбик ртутный
Сползает медленно до разумных значений.
Ещё светло. И день кончается трудный
Без дел особых, мыслей и впечатлений.

Ещё мозги в пожаре, дымится тело,
В прохладный космос взлетают струйки от сигареты.
Ворчат собаки, - до наших забот какое им дело?!
Земля, как сдобный пирог в печи, разогрета.

Ночное время приводит мысли и дух в порядок.
Писать мешают на свет летящие мухи.
Порхают бабочки. Дружно звенят цикады.
То хрустнет ветка. То ухнет птица. Ночные звуки.

Воскресный день сменяют утром тихие будни.
Машин, отчаливших с грохотом, гаснут фары.
Матриархат. И это значит совсем не трудно
Чинить насосы, полоть на грядках, латать хибары.

Матриархат. Вцепившись в маму, плетутся дети
По долгой пыльной дороге в сельскую лавку, -
Льняные пряди треплет ласковый ветер,
За ними с визгом бежит приблудная шавка.

Бидон с корзиной в левой руке, а в правой
Кошёлка с хлебом, крупой, конфетами, солью.
Вокруг галдят голодной жадной оравой
Ребята кругом, - ну не дождаться застолья!

И всё ж ритуал незыблем: в речку купаться!
Трусы натянуты, с горки слететь и в воду!
А там – Содом с Гоморрой. И не дозваться
Никиту, Стаса и Павла в гуще народа.

А речка Оредеж в заводях мчит, петляет
И пляж песчаной кромкой заходит в воду.
Хохочут парни. Визжат ребята. Собаки лают.
Лоснясь под солнцем, кушают бутерброды
Большие тёти: штаны в цветочек, бюстгальтер чёрный,
Комок волос обесцвеченных на макушке.
К восторгу общему рокот лодки моторной
Плывёт и тает. Волны плещутся. Душно.

Десятый час. Багровым шаром солнце заходит.
Стволы пылающих сосен плывут по небу.
И значит быть опять застойной погоде.
И нет дождя. И сушь. И творчества нету.


2006



ВАГНЕР
(Фантазия )

Земли Швабии и Баварии
Рано тронули холода.
Скользко. В небе рыжее зарево.
Рихард Вагнер едет сюда.

Он в коляске трясётся медленно.
Он вполне уверен в себе.
И кузины Марта с Амелией
Ждут его к пяти на обед.

Девятнадцатый век пленителен:
Дирижёрской палочки взлёт, -
И становишься ты хранителем
Высших радостей и забот.

Он рванул перчатки и весело
Зашагал по мёрзлой меже.
В нём бурлили страсти Тангейзера
И легко дышалось душе.

Било в ноздри стужей и прелостью.
В дальних кирхах плыл перезвон.
Тяжело дыша, с озверелостью
Озирал отечество он:

Страсти мелкие, тяжбы глупые,
Средь баронства – вражда и спесь…
А в душе росла и вылупливалась
Нибелунгов гордая песнь…

Он расскажет миру о подвигах,
Захлестнёт гармонией слух!.. –
Как меха, раздувает дух
Скромный Вагнер, германский подданный.



1995



СПАРТАК


Дряблы голени римлян и приторно сладко вино.
Прогибается почва под городом, небо провисло.
Беглый раб это страшно и значит вовеки одно:
Страха нет, боли нет, отрезвленья и здравого смысла.

Беглый раб – значит в жилы бьёт взрывоопасная смесь,
Слух и зренье пульсируют, жгутся свистящие нервы;
Это значит свобода, восторг, упоение, месть,
Первым взвиться на крест, победить тоже первым.

Цезарь смел, Гракх умён, Красс богат, хитроумен Помпей;
Цезарь Гракха предаст, а Помпей вознесётся над Крассом…
Барабанят дожди. Души крепче, подошвы слабей.
Стылый ветер свистит по земной каменистой террасе.

В бой! К Брундизию, к морю, солёную пену хлебнуть!
Причаститься свободе, высокому миропорядку!
Разве римские боги посмеют на нас посягнуть?! –
Вон патриции с дрожью в цветочные мочатся грядки;

Вон бредут за тобой вдовы, сироты и старики,
Вон крестьяне с дубинами, с вилами, - войско босое, -
Ты не брось их, Спартак, ты их грудью своей защити,
Будь ты знаменем им, будь ты верою им, будь грозою!

Кто-то ж должен, бесстрашный, являться на стыке эпох,
Нить истории рвать, сотрясая сенаты и троны,
Раздувать небосвод, прах с мозолистых стряхивать ног,
Разворачивать вспять легионы.



1980



ВО СЛАВУ ГЮГО


Взывать бесстрашно, как Гюго,
Лишь бога слыша своего,
Лишь голос сердца слыша.
Бить молотом по крышам
Домов, в которых страх живёт
И рыбу красную жуёт
Над чешуёй манишек.

Бесстрашно биться, как Гюго,
В упор не слыша ничего, -
Ни хохота, ни свиста, -
Неистово, неистово!
Метая камни в тучный храм,
Гнушаясь болтовнёю дам
И бранью роялистов.

Писать бесстрашно, как Гюго,
Про то, как сладко молоко,
Как жарок ломоть хлеба
И как вращает небо
Престолы, тюрьмы, горожан,
Приюты беглых каторжан,
Зрачки слепые Феба.

Взирать бесстрашно, как Гюго,
Паря над веком высоко
Соборовым набатом,
И, как звонарь горбатый,
В чугун дубася головой,
Перелетать над мостовой
Под шепоток аббатов.

И жить бесстрашно, как Гюго,
Себе дивясь, - Да ты того, -
Не на воде настоян…
Велик монарх Наполеон.
Но есть Народ. И жив Закон.
И значит, биться стоит!



1974



ПАМЯТИ ПОЛЯ ВЕРЛЕНА



На кровати женской чужой в Париже
Скончался Поль Верлен.
И солнце спускалось с небес всё ниже
За чёрные тени стен.

Луна, поднявшись, плыла в зените,
Фиакр промчался ночной.
Он произнести не успел «Простите»,
Изверившийся, хмельной.

За ним – долгов, что осиротевших
Сбившихся горьких слов,
А слёз за ним – что галок, слетевших
Под колокольный кров.

«Король поэтов» и бог богемы,
Хранитель бесплотных грёз, -
Не знал, - о земном поделиться с кем бы,
Кто б душой не зарос.

Любовь Матильдой Мантэ когда-то
Забрезжила…и сплыла,
И был Рембо ему ближе брата, -
Судьба и с ним развела.

И бил Рембо его палкой в темя,
И тыкал в глаза кулак…
По кабакам утекало время
Средь девок и средь зевак.

Всей силой духа в сточной канаве
В мертвецки пьяном бреду
Он полз, цепляясь, к посмертной славе,
Хрипя упрямо «Дойду!».

Шёл дождик мелкий, неутомимый,
Светились окна в домах,
А Поль Верлен брёл мимо и мимо,
Сходя неспешно с ума.

И в день восьмой с Рождества Христова
Душа его вознеслась.
Валялись в кресле венец лавровый
Да горсточка барахла.

2001




ЧИТАЯ БРОДСКОГО



Романтический взгляд на историю полон любви
К поколеньям и нравам, покинувшим нашу планету,
Тамерлана он прихотью дерзкой роднит с Баязетом,
Константина зовёт крестоносцем и мажет в крови.

Что же странного в этом прищуре, прицеле зрачка,
В неритмичных приливах к давно истончённому сердцу?!
Где же тот камертон бьётся друга ли, единоверца, -
Лишь невнятная звукопись улиц, дождей, кабака.

Можно всё пережить, потерять, - но не искренность к миру,
Ощущенье в себе средоточия уз и пристрастий,
Бросить город, страну, подворотню, родных и квартиру,
Если в Риме Проперций цинично Виргилия дразнит

И Эвсебий бормочет о близком конце Византии,
И окрестности Смирны горячая пыль застилает,
Рушат варвары храмы, пять цивилизаций пылает
И по землям христьян чернокожии бродят витии.



2002



* * *

Ходят бабушки креститься
В церковь, - сруб на три окна;
Богоматерь их из ситца,
А молитвы допоздна.

Уж как молятся христьянки:
Три натруженных перста,
Неподкупная осанка,
Омертвенье, глухота.

Уж как внуков милых хвалят,
Уж как просят уберечь,
Уж как в ноги богу валят
Кровоточащую речь!

Ах, бабуси, что лукавить?! –
Верим все во что-нибудь:
Этот – в водку, этот – в славу,
Этот - в орденскую грудь.

И на что нам ваши вера,
Исповедность, прямота?
Кобурою револьвера
Не дробили нам уста.

И свои нас не сажали,
И война нас не пасла,
Хлебом нас не обижали
И хватало нам тепла.

Перед ситцевой мадонной
В гуще сводниц и кликуш
Вы молитесь неустанно
О спасенье наших душ.

Возлюбите нас, как ближних
По истокам, по судьбе.
Отпустите нам, как трижды
Не отпустите себе!

1978



* * *


Веблюжата вприпрыжку бегут в жёлто–рыжей пыли,
Верблюдицы спешат, раздувая крутыми ноздрями,
А табун оторвался и громом грохочет вдали,
Это гунны летят по степи в довосходовой рани…

…Смуглолицая дочка, эпохи дремучей росток,
Глаз раскос, диковат, с монголойдным пятном ягодица, -
Из каких хромосом состоишь ты и что тебе снится, -
Может быть, Баламир иль Аттила, иль жёлтый Восток?!

И откуда в тебе хитреца и дикарский надлом,
Зычный крик горловой и подолгу висящее эхо,
Приступ чёрной печали вдогонку за приступом смеха,
Непонятная страсть сочетать озорство с ремеслом?!

Эра шёлка ушла с эрой бронзы и белых нефритов,
Лишь курганам дано вспоминать, что веками забыто,
Лишь хребтам Ноин-ула молчать об империи хунну,
Внукам галлов дремать, не боясь нападенья, в лагунах.

Да восславится солнце, горящее в мире земном!
Да пребудут нетленными воды и степи, и камни,
И покуда мы молимся идолам, зверям, богам ли, -
Нам о живших до нас на земле позабыть не дано.



1998


* * *



Не зима и не лето, - затопленный Ноев Ковчег:
И деревья плывут, и дома, облака и сугробы.
Испаряется в Лету свихнувшийся атомный век,
На здоровье духовное взята последняя проба.

Только души живых в этом сумраке плачут и бьются,
И цепляются зреньем за внятные вещи и лица.
А лавины дождей над каналами льются и льются,
А от влаги не в силах и божья душа раскалиться.

Время тянется тихо. Подспудно. Подвластно не нам.
Будем медленней жить, будем дольше глядеть и дивиться:
Вот вода, вот песок, вот нависшие корни, сосна.
Вот дорога, вот люди. Вот лица, вот лица, вот лица…


1998


* * *



Окончанье столетья,
Половина судьбы.
Шум воды в туалете,
Да сопящие лбы.
Спит ребенок по-детски
Вдохновенно - легко,
А мужчина спит веско,
Глубоко, широко.
Старики спят тревожно
То храпя, то кряхтя.
Я крадусь осторожно,
Никого не будя, -
Ни собаку, что дремлет,
Словно белый клубок,
И всем шорохам внемлет
У излюбленных ног,
Ни мужчину, ни дочку,
Ни больных стариков:
Все завязано прочно
И на веки веков.
Ни разнять, ни расклеить
Этот сонный ковчег,
Что недвижно немея,
Все прочней цепенея,
Проплывает сквозь век.



1992



* * *

Е. Д.


Скажи, по каким нас вращает орбитам,
В каких нас трамваях развозят набитых,
Навстречу каким испытаньям?!
Нам в этом столетии не пересечься,
От судеб, толкающих нас, не отречься,
Поэтому, друг, до свиданья.

Всё это печально и больно, и страшно.
Но это не бьёт по сознанью сограждан
И обществу жить не мешает.
И мы продолжаем ходить на работы,
В дневные свои погружаться заботы
И даже детишек рожаем.



1983


* * *


В пятьдесят восемь лет,
Не скуля, не брюзжа,
Может плыть на крыле
И смеяться душа.

Может выпорхнуть в ночь,
Говорить со звездой,
Может вылететь прочь
За живою водой.

Может плакать навзрыд
От пустяшных обид
И взорвать до поры
Успокоенный быт.

Может чванство и спесь
Растопить до любви,
Может взмыть до небес
И воскликнуть, - Лови!



2006



* * *



О, пучина вселенской тоски! Чем её взбаламутишь?!
Бросишь камень в неё? Проклянёшь? Отлучишь от сознанья?!..
Небо образ земли в пожелтевших подсвечниках мучит
И плывут облака, не просыпав начального знанья.

Сто веков фонари желтизною мерцают под снегом,
Мудрецы умирают, их мысли кружат по пустыне.
Возвращаются сны. Корабли возвращаются с неба.
Разобщённые звёзды в летящих галактиках стынут.

С тайны жизни печать не взломать нашим ближним потомкам;
Замыкается мир, повторяясь в бессчётности ликов.
Все слова на земле тяжелы, словно тучи с востока.
Все сравненья стары, словно память о громе великом.



1979


НОЯБРЬ. У ПЕТРОПАВЛОВКИ.



Лил дождь и низко плыли тучи,
И гул машин кольцом стоял.
У Петропавловки колючий
Нам ветер лица исхлестал.

Мы под навесом сбились тесно,
Скулили, глядя на Неву.
И вдруг откуда – неизвестно
Пловцы возникли наяву.

Мелькали шапочки цветные,
Блестели спины и глаза
И рвались на берег парные
Из волн студёных голоса.

И трое, - мать, отец и дочка, -
Топтали ледяной песок.
А я их видела воочью,
От них была на волосок.

Стучало сердце, в горле билось,
Вздувались мускулы, звеня:
Хоть у кого-то в жизни сбылось!
Неважно, что не у меня.



1983




* * *


А старость приходит внезапно и грозно
С тревогой неясной, стучащейся в душу.
А жизнь и любовь перекраивать поздно
И долго вечерние лампы не тушим.

Сгущаются тени. Смещаются грани.
Земное нужнее, понятней и ближе.
В него как-никак все когда-нибудь канем, -
И жить этажами спускаемся ниже.

Надёжно все то, что знакомо и прочно:
Часы на стене, тёплый хлеб и деревья.
Грохочут ключи в амбразуре замочной:
Из города мы уезжаем в деревню.

С горячих асфальтов – в пуховые травы,
С горбатых каналов – в молочные реки.
По высшему праву, по божьему праву
Пакуемся, переселяясь навеки.

Со слизью осенней, с дождями и снегом
Уходим неслышно в тяжелую землю…
Гудит человечество нашего века.
Пророчит. Витийствует. Богу не внемлет.


1986



* * *



Гуляют дети в больничном саду,
А я свою никак не найду,
Она должна быть в красненьком платье,
Она в глазном отделенье плачет.

И плачут с нею полсотни глаз,
Которым гулять не дают сейчас,
Которым глядеть не дают на свет,
Травы для которых и неба нет.

К ним всё воспитатель никак не идёт
И сутки они его ждут напролёт, -
Четвёртые, пятые сутки, восьмые…
А стены больничные глухонемые,

А сёстры больничные – медные глотки –
Уколы, микстуры, ресницы, колготки,
Звонки телефонные, хиханьки, хахи, -
Фартовый под окнами шляется хахаль…

Акацией пахнет, пылает сирень
И первый июньский кончается день
«Защиты детей».


1985



* * *



Проклятье тебе, городская квартира!
Ты душу мою иссушаешь и мысли.
Твои потолки, словно тучи, нависли
И вовсе не слышно дыхания мира.

Повсюду глазам ты подсунула вещи.
Их столько, что хватит на пять погребений,
Застывших, уставших от долготерпений.
Им тлен от рожденья навеки завещан.

Как жаль их! Как страшно, что связана кровно
Я с ними, а не с изначальной природой,
Где воды шумят и дряхлеют народы,
И стук барабанов разносится дробный.

Где те, что извечно нам чуждыми были,
Растенья, животные, рыбы и птицы, -
Не в силах к истокам своим возвратиться
И вспомнить язык наш, который забыли.

Где столько еще незнакомого бьётся,
Поёт и клокочет, скользит и летает, -
Что жизни объять это все не хватает
И в руки эпохам большим не дается.

И ревностно глядя на древнюю землю,
На жизнь эту, бьющую властно веками,
Я думаю с дрожью: откуда ж мы сами,
Когда нам планета родная не внемлет?!



1973



* * *



Гремящие пространства филармоний,
Молчанье залов, гул библиотек,
Где голос комариным писком тонет,
Где копит силы двадцать первый век.

Свистят ветра над низким Петроградом
И сыпятся на площади снега,
И это всё – спасённая награда
Для поколений, дремлющих пока.



1980
* * *


Проходит жизнь… А ведь недавно так медленно тянулись дни.
И вот остались мы с тобою, мой друг единственный, одни.
Живём в пустующей квартире, где гулок бой стенных часов
И гулко капает из крана вода, и где гремит засов.
Где прошлое живёт не наше, а настоящее, - как сон, -
Смеёмся, движемся, страдаем с огромным миром в унисон.



1978




* * *


Нас шестеро будет.
Сойдёмся на кухне
Однажды средь буден,
Что влагой набухнут,
Ворчанием, бранью,
Буксующей песней, -
Вновь – сёстры и братья,
Вновь – вместе, все вместе.
Отец с отчуждённой и доброй улыбкой,
Оплывшая мать с молодыми глазами,
Мой дядя, молчун одинокий и хлипкий,
Мой муж, Дон Кихот в полосатой пижаме,
И дочка, домашняя полубогиня,
Вбежит, заберётся ко мне на колени…
Я знаю, когда этот мир мы покинем,
Здесь будут подолгу витать наши тени,
Мечтать, суетиться, смеяться и плакать,
И лет через двести – такая же слякоть,
Такие же будни, и кухня, и вечер.
И нам расплатиться с живущими нечем.



1984


* * *


Родные уходят из дома
Все чаще, внезапней, быстрей,
Без слова, без страха, без стона
Под уличный блеск фонарей.

Тела их легчают и стынут,
Сгружаются в грузовики
Под длящийся обморок сына,
Стучащие внука виски.

А вслед за тяжелым похмельем
К нам их возвращается прах:
Тяжелые урночки смело
Привозим и держим в домах.

Все меньше в душе суеверья,
Иллюзий, надежд и молитв…
Лишь память домашнего зверя
До смерти, как рана, болит.



1992



* * *


Мы спешим в Александровский сад.
Как там прелою пахнет листвою!
Листья сыплются, мчатся, кружат,
Тучи быстрые над головою.

Вот державно пробили часы
Одинокого Адмиралтейства.
-Добеги вон до той полосы,
Где гуляет большое семейство;

-Набери желудей – (вот мешок) -
И каштанов, и носиков тоже, -
Как с тобою нам здесь хорошо,
Даже дрожь пробегает по коже!

Что за воздух особенный здесь,
Вольнодумством объят и озоном,
А деревья – гиганты, как лес,
Всё шумят и шагают с газонов…

Нагуляемся тут дотемна
И, замёрзшие, двинемся к дому.
А Дзержинская страшно длинна.
Страшно гулка. И вся из бетона.



1985



* * *


Говорят, что скоро Рождество,
Снег, сиянье ёлочное, праздник.
А в душе я удивляюсь: - Разве?
Я совсем отвыкла ждать его.

Тлеет память в дальнем далеке:
Предвкушенье зимнего восторга, -
В лампочках сверкающая горка,
Визг, ангина с книжкою в руке.

Этот год мой, предсороковой,
Был тяжёлый, даже роковой, -
Три внезапных, три нелепых смерти
Посреди забот и круговерти.

Запах душный тлеющих свечей,
Шесть мужских подпёрших гроб плечей.
А в другом пространстве, параллельном, -
Детский смех, дух сливочный, фланельный.

В третьем – жёлтый абажура свет,
Снов нагроможденье, дум и лет,
Мебели, халатов и флаконов, -
Вне действительности, вне законов.

…Дождь предновогодний льёт и льёт.
В кочках льда и в лужах тротуары.
Неужели снова новый год?
А куда же подевать нам старый?!

Всё, что к сердцу с болью припеклось,
Всё, что длится и не переходит
В новый день, столетье и число,
Остаётся, отлетая вроде…

Так и зреет горестный разрыв, -
Ширится и бухнет, и глубится, -
Между всем, что смолкло до поры,
И всем тем, что продолжает биться.


1994



* * *


Ребёнок двадцатого бурного века,
Ты спишь и не знаешь: над крышею – небо.
На дне его дальнем никто ещё не был,
Там светят холодные Псы и Омега.

Ты спишь и не знаешь: гудят под асфальтом
Столетние корни, глубинные воды;
Ушедшие грезят о славе народы;
Вздувается магма, скрежещут базальты.

Ты спишь и не знаешь: такие живые,
Объятые трепетом и ожиданьем, -
Умрём мы. И рухнет предел обитанья.
И мы окунёмся в миры огневые!



1981

ЛЮБОВЬ



В любви жестокость есть, безумствованья дрожь.
В глазах – размытость черт, в ушах – боренье звуков.
Спит истина в душе, язык рождает ложь
Себе на боль и стыд, родным своим – на муку.

Она пугает всех, - глубоких и пустых,
Заботливых, благих, невинных и порочных,
Касанье, слёзы, смех, - и некогда остыть;
И вечен каждый миг, всё прочее – непрочно.

Влюблённому нельзя касаться дел мирских:
Весь мир ему – ничто, иноязычный театр.
Кричат, - Проваливай! – он слышит, - Помоги!
- Благодарю, - твердит, когда ругают матом.


2000



* * *


На юг! На юг! Хотя бы в шумный Поти
Или в горбатый сладостный Тифлис…
Трястись в кибитке, как мадам Жанлис,
Смежая веки грузные в дремоте.

На полустанках обрывать сирень,
Болтать в пути с цыганкою случайной,
Со шкипером под вечер в душной чайной
О Данте разглагольствовать. Стареть.

И как-то раз, на горы бросив взор,
Увидеть диск парящего светила
И небосвода медленную силу,
И Млечный Путь, плывущий на Босфор.


1975



* * *


Внуку


Куда нам без музыки?! Нам без неё никуда, -
И день начинается с прикосновения к гаммам,
Они убегают и тонут в объятиях гама,
В раскрытую фортку летящего утром сюда.

Нам трудно ещё удаются форшлаги и трель,
Но детские пальчики тянутся дальше октавы,
За тот горизонт, где большие несутся составы.
Мелькают сезоны. За мартом восходит апрель.

И вот уже книги заброшены, яростен взгляд,
Недетская сила рождает басы и аккорды,
Уже о себе заявляет он властно и твёрдо
И шпарит Бетховена, словно себя, наугад.

С азартом мазурки, с этюда каскадом шальным
Уже он на «ты». И уже не ведомый, - ведущий.
Мутирует голос, загиб на штанишках отпущен
И взрывчатой смесью его переполнены сны.

Три родственных гена толкаются в нём и живут,
Три Павла в нём правят – три воли, - двух дедов и внука,
И тесно им вместе внутри отведённого круга,
И дух неокрепший они ему натрое рвут.


2006



ПОЕЗДКА В ЕГИПЕТ



Вспышки и молнии блещут на море,
Волны врезаются в мол.
Жизнью и смертью, весной и зимою, -
Всем управляет Амон.

Знаю, что слабы, помню, что смертны,
Тления не миновать.
Дай только звуков наслушаться мерных,
Жизни вкусить благодать.

Может быть, всё, что мы видим, нам снится, -
Море, песок и цветы…
Есть ли у жизни со смертью граница
Возле незримой черты?

Как нам с собою забрать наших милых,
Музыку, свет, облака?
Катятся воды безмолвного Нила
Годы, столетья, века.

Солнце заходит и солнце восходит,
Лодки плывут по реке.
Люди, слепые паломники, бродят,
Ищут следы на песке.

Вьётся дорога из города мёртвых
В суетный город живых.
Мчатся машины, повозки, эскорты
В бликах огней бортовых.

Гикают, воют, свистят и топочут,
Искры слетают с копыт.
Город восточный поёт и клокочет.
Западный город молчит.


2005



* * *


Дочери


Со сменой дня меняется размер:
Трёхсложнику идут на смену ямбы.
Не так уж много в жизни перемен, -
Последний день февральский вспомнить нам бы!

Печальный день и памятный для нас, -
Рожденье бабушки, которой с нами нету.
Её огонь в тебе горит сейчас,
Твои глаза её искрятся светом.

У нас весна. Хотя ещё мороз.
Метель сменяет солнечную стужу.
Букеты хризантем, тюльпанов, роз
Возносят фимиамы нам под ужин, -

Твои цветы, - им двухнедельный срок,
Стоят в воде и неподвластны тленью.
Твои часы, расчёска, лак, шнурок, -
На всё гляжу с восторгом изумленья.

Там, на столе, - английских книг гора,
Платочек на диване и пипетка,
Тут, брошенная словно бы вчера
В запарке макияжная салфетка.

Магнитофон. При нём – развал кассет,
Визитки, флаерсы, рекламки и монеты,
Портфеля чопорного чёрный силуэт
И списки дел, давно ушедших в Лету.

Ты вся – мгновенье, вспышка и каприз,
Блеск молнии, объятие цунами…
Ты счастье ждёшь, о счастье говоришь, -
Но вот оно, тут рядом, под ногами.


2006





* * *


Когда осень дождит, а лето не скоро
И стылый ветер свистит,
Я вспоминаю далёкий город
Сиди бу Саид.

Там окна сини, а стены белы,
Увиты крыши лозой,
Там свой товар налившийся, спелый
Предложит мальчик босой.

Там на ступенях сидит чеканщик
И дремлет в зной продавец ковров,
Торговец сладостями, обманщик,
Бормочет суллы, клянёт воров.

Там, теребя хвостатые чётки,
В «Пежо» садится стройный мулла,
Там африканский бубен с трещоткой
Звучат призывно из-за угла.

Поднялся в гору и видишь море,
С горы спустился, - а там залив.
И нет вражды, болезней и горя, -
До горизонта шелест олив.

Как голубой мешается с белым,
Зелёный с синим льются, дрожа, -
У мавританского корабела
Французским шармом сшита душа.

Здесь воздух прян и сладок, и горек,
Сюда поэт, как в Мекку, спешит
И свет заливает волшебный город
Сиди бу Саид.


2006



* * *



Не останется памяти даже… Быть может, - слова,
Обороты отдельные, строчки, обрывки мелодий.
И поэтому дорого всё мне, пока я жива,
Всё, что рядом живёт, пролетает, шевелится, бродит.

Просыпайся, сынок, распростёртый у сна на крылах, -
Загибает секунды костлявыми пальцами Время.
Я-то знаю коварство предутренней силы тепла,
Когда счётчик запущен с начального часа творенья.

Вся надежда на физику: ей по плечу баловство
Сжать пространство и время, потом растянуть, как пружину,
Наш отсрочив уход. На сегодня ж пока – ничего…
Прорва дел. Счётчик тикает. Кровь ударяет по жилам.


2006



ПОЕЗДКА В ГОРОД




Электричка выносит в город
Баб с корзинками, шавок,
Юношу с профилем Цезаря,
Подвыпивших мужиков.
В июле в Санкт-Петербурге
Воздух жидкою лавой
Тягучей льётся оранжевой
Под вывеской «Рубикон».

Мы с мешками на спинах,
С собакой, с дочкой и с сумками
В кедах, штормовках, потные,
Ждём троллейбус домой.
Вокзал кишит. На асфальте
Беженцы дремлют сутками.
«Хвост» напротив, глазея,
Жадно ждёт эскимо.

Шныряют «шкоды» и «вольвы»,
Девы с толстыми ляжками
В чёрных юбках резиновых
Чуть длинней ягодиц.
Атакуют троллейбус влажные
Потно – пыльные граждане,
Локти, бёдра и бюсты
Сметают всё, - «Заходи!»

Троллейбус – корабль невольников,
Надрывно рыдают снати,
Как в трюме, зловонье душное,
Вязкая тишина.
Ползём. Перевалили Садовую, -
Местный экватор, - Здрасьте!-
Золотится шпилем с корабликом
Свинцовая вышина.


У Большой Морской и Гороховой
Толпа выносит на улицу:
Вот она, значит, - Родина…
Что-то не продохнуть.
Валидол под язык засуну.
С рычаньем Камаз паркуется,
Пыль встаёт, словно облако,
До дома не дотянуть.


Но вот – прохлада парадного,
Три марша знакомой лестницы,
Тихая Альма Матер, -
Семь дней, как века, прошли.
- Ну ж, врубай электричество!
Воздух будто заплесневел.
- Все фортки – настежь! Полей цветы, -
Они совсем полегли.

Войду к родителям в комнату, -
Здесь всё, как прежде, нетронуто:
Под зеркалом – фотография, -
У дома отец и мать.
Тяжёлая штора спущена,
Как будто тут похоронена
Эпоха. Как будто снег идёт
И за окном – зима.

А кухня… Приют всех жалящих,
Гудящих, свербящих, ноющих,
Кружащих, парящих, бреющих
Ос, комаров и мух.
Вкруг банки с вареньем разыгрывается
Чудовищное побоище, -
На что вы, злобные, созданы,
В толк никак не возьму.

В пыльном дворе – колодце
Пляшет девочка истово,
Магнитофонное варево
Булькает из окна…
Вся земная энергия,
Вязкая и лучистая,
В квадрат дворовый возносится,
Небо коптя до дня.

Нам что от города нужно?!
Какой-то еды. Не более.
Все блага цивилизации
К чёрту! В тартарары!
Асфальт расплавлен, как очередь,
Жратва вылетает с боем,
В сумки падают замертво
Мясо, булки, сыры.



Охота в полном разгаре:
Банкноты бьют вместо дроби, -
Тот, у кого их много,
Упитан и нагловат…
У скромных пенсионеров
С полгода сосёт в утробе,
Они забыли, как выглядит
В пригородах трава…

Ну, кажется, всё: молочный,
Булочный, гастрономия,
Мясная лавка и овощи,
Мельканье локтей и цен.
Напоследок в книжный заскочим,
Здесь – своя экономика:
За Пикуля в твёрдой обложке
Трёхтомник Блока в обмен.

Вообще – ура демократии!
Что только не издаётся:
Пособия по солениям,
Сексу и каратэ,
Нострадамус и Кристи,
«Человек, который смеётся»,
Учебник для ясновидящих,
Брошюра «Роды в воде».

Читают все, всё читают:
Плывя ли на эскалаторах,
Зевая ли в учреждениях,
Томясь ли в очередях:
Кладовщик читает Овидия,
Бармен – про гладиаторов,
Про секс мальчишка читает,
По строчкам пальцем водя.

…Жизнь в городе – беллетристика,
Поэма начнётся в поезде,
Под мелким дождиком вырицким
Стихи созреют в роман.
Писаться он будет радостно,
Раскованно и безбоязно…
Пока ж до него дотянемся
Опять наступит зима.



1994





Бизнес по-русски




Снег валил четыре дня. Завывала вьюга.
Крякнув, мой сосед сказал, - Хорошо, подруга!
Провалившись аж по грудь, взялся за лопату,
С «Мицубиси» отодрал комья серой ваты;
Мёрзлый разогрел мотор, свет врубил на фары,
Запихал в багаж пузырь, ватник, шаровары;
Газанул на сонный двор, вырулился задом
И помчался фарт ловить вдоль по Петрограду.