Наталья Драгунская                              

Пианино

 

Из цикла рассказов «Длинный свиток воспоминаний»

 

     Девочка сидит перед пианино и сосредоточенно тычет одним пальцем в клавиши. Играть на пианино она не умеет. Пианино стоит в дедушкиной комнате, а в ее комнате, где она живет с родителями, пианино нет. Нельзя сказать, что ей очень хочется учиться музыке (в шесть лет есть дела и поважнее: бегать наперегонки с подругой Танькой по бульвару и кричать во все горло – просто так, от радости жизни; скакать через веревочку – кто дольше проскачет; читать все вывески, которые есть на улице –сначала справа налево, а потом слева направо; слушать сказки из старой затрепанной книжки, которые читает ей мама, замирая каждый раз от предвкушения тайны, когда мама произносит хорошо знакомые слова «в некотором царстве, в некотором государстве жили – были...» и так далее, и так далее, и так далее...); да мало ли у нее есть дел, которые необходимо переделать за день, так что о пианино она и не думает – посадили, сфотографировали и ладно.  Но ее мама почему-то о нем думает, и девочка слышит, как она шепотом говорит папе, что ребенка надо учить музыке, и есть инструмент, на котором ты сам учился в детстве и который теперь простаивает без дела, и непонятно, почему твой отец, то есть девочкин дедушка, не хочет развивать ярко выраженные музыкальные способности своей единственной внучки. Девочке слушать эти разговоры про пианино и про дедушку неинтересно, ей гораздо интереснее приходить к нему на завтрак в воскресенье – пройти по общему коридору, где кроме их и дедушкиной двери еще три другие, скрывающие, но отнюдь не заглущающие бурное течение жизни соседей по коммунальной квартире: составителя географических карт, воевавшем в каком-то штрафном батальоне во время войны; бывшей польской графини, живущей с невесткой и внуком в комнате, перегороженной шкафом; дедушки с его второй женой; несчастной Александры Михайловны, соседшей с ума от голода во время войны, и самой девочки с папой - капитаном и мамой - войти, сесть за стол, накрытый накрахмаленной белой скатертью, положить на колени такую же накрахмаленную, и от этого как бы жестяную салфетку, и терпеливо ждать, пока ей на тарелку положат тоненькую, изящную, исходящую паром сосиску и белейший кусок французской булочки, издающей сумасшедший аромат свежеиспеченного хлеба; после чего, не спеша, намазать булку маслом, а сосиску горчицей, и не сразу нетерпеливо впиться в них молочными зубами, а, взяв нож в правую руку, а вилку в левую ( о чем мама не устает ей напоминать, особенно перед визитом к дедушке), аккуратно отрезать от сосиски маленький кусочек и только тогда положить его в рот, препроводив туда же и деликатно откусанный кусочек французской булочки. И хотя у дедушки всегда надо быть начеку: не капнуть на скатерть, не вымазаться в горчице, а самое трудное, сначала проглотить, а потом только начать говорить – все равно это несравненно интереснее, чем каждодневные завтраки (да что там завтраки! и обеды, и ужины тоже) в ее комнате, когда мама, ставя перед девочкой тарелку, полную до краев манной кашей с желтым озерцом масла посередине, или супом тоже с озерцом посередине, но уже сметанным, или картошкой с котлетами, совершенно ей в жизни не нужными, говорит: «Не встанешь, пока все не сьешь»; а потом, сжалившись: «Ладно, давай почитаю», пытаясь отвлечь этим хитрым маневром ее внимание от ненавистной тарелки. Это как пир во дворце у Василисы Прекрасной, который бывает нечасто (какой же это пир, если он часто!), и однообразная работа дровосека, которая каждый день. Конечно, девочка видит дедушку не только в воскресенье, но и в другие дни (ведь живут-то они в одной квартире), когда он, придя с работы из своего  министерства финансов и сьев обед, который его жена разогревает на общей кухне, бежит к внучке, чтобы поговорить с ней перед сном, спросить, как прошел ее день, терпеливо ответить на все ее вопросы, и только тогда пойти спать с приятным чувством выполненного долга, предварительно прочитав на сон грядущий от корки до корки «Правду», «Известию» и «Литературку», которые каждый день подтверждают его знания, ими же и привитые, о невероятных успехах страны Советов и о страшной нищете на Западе, особенно в Америке, где большинство населения – бездомные, которые в морозные ночи спят в метро на решетках отопления. Девочка любит вечерние посиделки с дедушкой, но все равно до воскресных ритуальных завтраков им далеко: жизнь, названия которой она еще не знает, тихой отравой вливается в жилы, манит ее из будущего, та жизнь, которую в ее взрослые годы будут называть светской, тот выход в свет, без которого жизнь тьма. 

     Девочке на фотографии только что исполнилось шесть лет. Ее сняли через два дня после дня рождения, в воскресенье, как раз после субботнего празднования (хотя день рождения был в пятницу, но пятница - будний день, кто же празднует в пятницу!), и  пришло много – много гостей: и мамина тетя Аня (она детский врач, ее вызывают, когда девочка заболевает, поэтому девочка ее немного побаивается: вдруг пропишет уколы); и мамина сестра, любимая девочкина тетка Галя с мужем, о котором все говорят, что он ходячая энциклопедия; и четыре папины двоюродные сестры, у двух из которых есть дети: гениальный Сенечка и неуправляемый Алеша, который сразу как приходит, бросается на девочку и начинает с ней драться; и, любимая подруга Таня с мамой; и, конечно, дедушка с его женой, и много – много других гостей, и все с подарками: книжками, куклами, играми. И огромная до потолка, еще новогодняя елка, которую папин ординарец приволок из леса, играла разноцветными огнями ( ведь день рождения девочки девятого января, и мама всегда держит елку до ее рождения), и длинный стол, составленный из трех, был полон всякой вкуснятины (мама два дня готовила и ставила между окнами в комнате и на кухне, чтобы не испортилось), и все говорили тосты; а перед чаем все дети читали стихи, а маленьких ставили на стул, чтобы их всем было видно и слышно. А потом был чай с маминой ватрушкой и орехово – изюмным штруделем, и новинкой, шоколадно – вафельным тортом, за которым мама простояла в Елисеевском (самом красивом магазине в Москве, а может быть и во всем Советском Союзе) целых три часа. И девочка была счастлива, и мама была счастлива, и все были счастливы, но заварочный чайник, который мама поднимает, чтобы налить всем чай, раскалывается как раз над  девочкой, и его содержимое, кипяток, который только что сняли с плиты, заливает ей колени, покрытые таким красивым крепдешиновым платьем, специально к дню рождения перешитым из маминого старого, и девочка кричит от боли и от страха, потому что чувствует, что жидкий огонь сейчас сожжет ее всю, и все кричат и хватают ее, и сдергивают платье, и тетя Аня ( вот где она пригодилась!) что-то делает с девочкой, и боль уже можно терпеть, и уже не так страшно, потому что огонь отступил.

     На фотографии перевязанные обожженные колени не видны, они скрыты подолом платья, и девочка выглядит вполне спокойно, только задумчива немного, и фотограф, который старался ее расмешить, в этото раз потерпел поражение. И не с этого ли времени поселяется в ней сомнение в вечности жизни, какой бы прекрасной она ни была, и томит ее маленькую душу до тех пор, пока в один из зимних вечеров ни решается спросить она об этом у мамы. Лучшего времени для такого вопроса и придумать было невозможно. Они бежали с мамой по Тверскому бульвару, и крупные узорчатые снежинки приятно холодили щеки, и старинные фонари высвечивались желтым светом сквозь черные ветки деревьев, и уже была видна на другой стороне улицы склоненная, запорошенная снегом голова поэта Пушкина, самого любимого девочкина поэта и самого любимого ее памятника в Москве, и так все было замечательно красиво вокруг, что девочка задохнулась от полноты жизни и в тоже время от ужаса, что все это может в любой  момент кончиться, как тогда на дне рождения. И почти не надеясь на чудо, она все-таки спросила у своей молодой и красивой мамы:

- Мама, я умру?

- Ты, - сказала мама твердо, - никогда не умрешь.

- А ты? 

- И я никогда», - ответила мама. Пошли домой чай пить, папа, наверное, заждался. И они побежали к дому, и жизнь опять была бесконечна, а они бессмертны.

     А потом случилось странное. Дедушка перестал ходить на работу. Нет, сначала была газета. Девочка хорошо запомнила этот день, потому что она должна была идти гулять с мамой, но мама вдруг сказала, что лучше, если они останутся сегодня дома. Это было 13-го января. Началось все с утра, когда мама достала газету из ящика. Девочка в это время сидела за столом перед тарелкой с кашей и тосковала. Мама тоже присела к столу, развернула газету, да так и застыла, с ужасом глядя на первую страницу. Девочка почувствовала что-то неладное: первый раз в жизни мать не заставляла ее есть – но спросить не решилась, беспокойство матери перадалось и ей. Она посидела немного перед остывающей тарелкой, а потом, видя, что мать не обращает на нее внимания, пододвинулась поближе и скосила глаза на газетную страницу. «Подлые шпионы и убийцы под маской профессоров – врачей» было написано там. Так вот, что так испугало маму. Шпионы и они же убийцы пробрались в какую-то больницу, надели белые марлевые маски, которые настоящие врачи надевают во время операций, и начали убивать больных, закалывать их хирургическими ножами. Сколько же человек они закололи? Ее размышления были прерваны голосом соседки, прокричавшей из коридора:

-Белла, вас к телефону!  

Мама вскочила и, даже не подумав убрать газету (что ребенок понимает!), выбежала в коридор, откуда послышался ее взволнованный голос, говоривший неизвестному собеседнику что-то о злополучной статье; девочка могла разобрать только «врачи», «вредители», «кошмар». Не имея больше сил противиться любопытству, заливавшему ее с головой, девочка подтянула к себе газету и начала читать, шевеля губами от нспряжения. 

«Большинство участников террористической группы — Вовси, Б. Коган, Фельдман, Гринштейн, Этингер и другие — были куплены американской разведкой. Они были завербованы филиалом американской разведки — международной еврейской буржуазно-националистической организацией «Джойнт». Грязное лицо этой шпионской сионистской организации, прикрывающей свою подлую деятельность под маской благотворительности, полностью разоблачено».

Как это «были куплены американской разведкой»? Разве в Америке до сих пор есть рабы? Раньше они были, черные рабы, девочка хорошо это знала из книжки «Хижина дяди Тома», как раз недавно девочка закончила ее читать, а теперь? Значит, они до сих пор есть. Но черные рабы такие хорошие и несчастные, девочка каждый раз начинала плакать, когда доходила до места смерти дяди Тома, а эти, которые убивали под масками, враги. Они тайно приехали в Советский Союз, стали врачами и начали убивать людей, потому что так приказала американская разведка, их купившая. Хорошо, что у них  в семье есть тетя Аня, к ней всегда можно пойти полечиться, и не надо для этого ходить в больницу, где тебя могут убить. От этих мыслей девочке немного полегчало, и день покатился своим чередом. Вечером пришла в гости тетя Галя с мужем, и все долго ужинали, но это был странный ужин, взрослые тревожно переглядывались, говорили недомолвками и раньше обыкновенного погнали девочку спать. Спала она в этой же комнате за шкафом и поэтому конечно же слышала, о чем говорят взрослые, а говорили они почему-то не об американских неграх, а об эшелонах на запасных путях, в которые погрузят всех евреев и повезут их куда-то далеко на дальний Восток в какие-то лагеря. Больше терпеть девочка не могла.

- При чем тут евреи, когда это все черные рабы, которых заставили убивать людей - закричала она.

За столом замолчали.

- Интересная концепция, - сказал тети галин муж, - ну- ка изложи.

Девочка вышла из-за шкафа, набрала побольше в грудь воздуха и изложила.

- Да, я всегда говорила, что таким-то воображением она будет писательницей», - сказала тетя Галя.

- Деточка, - сказал тети галин муж, - успокойся, убийц уже поймали наши славные органы, и они больше не опасны.

- А евреи, почему они должны ехать куда-то?

- Потому что много веков назад наш суровый Бог обрек нас на страдания на веки вечные за то, что наш народ познал его раньше всех.

- Перестань морочить ребенку голову своим Богом», - закричала тетя Галя. - Она знает, что его все равно нет.

- Его нет, - подтвердила девочка, - но почему он наш?.

- Потому что мы евреи, - просто сказал тети галин муж.

- Мы все? - спросила девочка.

- Все.

 - И я?

- И ты.

- Но я не хочу!

- Почему?

- Я не хочу уезжать из Москвы, - сказала девочка и наконец-то заплакала.

- Вот видишь, что ты наделал, идиот, своим длинным языком! – закричала тетя Галя, - напугал ребенка.

- Мы никуда не поедем, - сказала до сих пор молчавшая мама, - мы будем жить здесь, в Москве, и никто никуда не поедет. Это все сплетни, их распускают плохие люди, которые хотят всех поссорить, все национальности, которые живут в Советском Союзе, хотят поссорить между собой. Но этого не будет. Сталин этого не допустит. Иди спать.

И девочка пошла к себе за шкаф и быстро там уснула, потому что очень устала от волнений. Ей приснился Сталин, усатый, в военном френче, такой, каким он был на всех портретах. Он улыбался ей отеческой улыбкой и пытался взять ее на руки, а она почему-то не давалась. А потом он куда-то пропал, и глазам стало больно от света, и оказалось, что уже утро и надо вставать.

     А через несколько дней дедушка вместо того, чтобы идти на работу, пришел к внучке в комнату и сказал, что они сейчас пойдут гулять и не куда-нибудь, а на Красную площадь, а потом, может быть, и в Мавзолей, чтобы девочка посмотрела на вождя мирового пролетариата Ленина, который уже много лет лежит там в каком-то саркофаге и все на него ходят смотреть. В другой раз девочка с восторгом бы приняла подобное предложение (она любила гулять по Красной площади, рассматривать татарские шапки куполов Василия Блаженного и затейливо вырезанные края кремлевской стены, и слушать рассказы дедушки, кем и когда был построен Кремль; но в этот раз мысль о том, что надо идти в мавзолей с его неподвижными, как будто неживыми солдатами в карауле у дверей, за которыми затаился мертвый Ленин в своем стеклянном гробу, отравила прелесть прогулки, поэтому, отведя глаза в сторону, она сказала нарочито хриплым голосом:

-У меня сегодня горло болит, а на улице холодно, лучше давай почитаем.

И дедушка всполошился, позвал маму, мама измерила девочке температуру и, хотя температура была нормальная, обматала ее горло противной тряпкой, пропитанной водкой, а поверх еще и шерстяным платком; и пришлось девочке так и ходить весь день. Но это было лучше, чем смотреть на покойника. Дедушка так и не пошел на работу, и девочка слышала, как мама шепотом рассказывала тете Гале, что «они (то есть такие, как дедушка) пришли на работу на следующей день после той проклятой статьи, а на их местах уже сидели другие люди. И так они и слонялись, не зная куда приткнуться, еще несколько дней, пока им не сказали, что они уволены». Девочке очень хотелось спросить, кто такие «они» и за что их уволили, но что-то подсказывало ей, что спрашивать не надо, и она не спросила.               

     Однажды девочка проснулась среди ночи от незнакомых громких голосов в коридоре. Она выглянула из-за шкафа: кровать родителей была пуста. Дрожа не от холода, а от страха – куда среди ночи могли подеваться родители (будильник на тумбочке показывал два)? – она тихонько приоткрыла дверь, выглянула в коридор и сразу наткнулась взглядом на дедушку. Он, одетый в зимнее пальто и шапку, стоял в окружении двух незнакомых мужчин и дворничихи Зины, с чьей дочкой девочка иногда играла на бульваре в классики, и даже при свете сороковаттовой лампочки, тускло светящей под потолком, было видно как он бледен. Около него стояла его жена с маленьким чемоданчиком в руке. Мама в криво застегнутом халате и папа в военных галифе и нижней рубащке тоже были там. Девочка сделала шаг вперед, старые половицы скрипнули, и все, кто был в коридоре, повернули головы в ее сторону. Девочку облило ужасом.

 - Дедушка, - крикнула она, - куда они тебя?

- Уберите ребенка, - начальническим голосом сказал один из мужчин, - что за безобразие!

А второй добавил: «Будет кричать и ее заберем», - и закатился противным смехом. Девочка захотелось убежать в комнату и спрятаться под кроватью, но вместо этого она рванулась вперед, к дедушке, но добежать до него не успела, так как по дороге была перехвачена мамой и утащена ею назад в комнату. В комнате мама дрожащим голосом обьяснила девочке, что волноваться не надо, что просто у дедушки сейчас отпуск и он едет в санаторий, но лучше об этом пока никому не говорить. И это была такая страшная, такая неодолимая  неправда, что девочка тихо легла в постель и накрылась с головой одеялом, чтобы ничего больше не видеть и не слышать. Но она все-таки услышала грохот хлопнувшей двери в коридоре, тихий плач дедушкиной жены, папин голос, ее утешающий, скрип собственной двери, когда папа вошел, скрип стула, на который он сел, и мамины слова, обращенные к папе: «Ну, ну, успокойся, это ошибка все выясниться, его освободят» - и странные клокочущие звуки, издаваемые папой, ей в ответ.

     И пошла жизнь без дедушки. Девочка не задавала вопросов, потому что знала, что ответа на них она не получит. Она только иногда вечером, когда дедушкина жена была дома, входила в его комнату, подходила к пианино, открывала крышку и тихо нажимала на клавиши. Пианино начинало тихо успокаивающе гудеть, и девочке становилось легче.

     И прошло два томительных холодных зимних месяца, и  наступил первый весенний месяц март, но и он не принес желанного потепления, наоборот, вся страна еще больше застыла, прислушиваясь к траурной музыке, сопровождающей бюллетени о здоровье сверхчеловека, двадцать девять лет правящего этой самой страной, который вдруг, оказалось, тоже мог заболеть, а, может быть, даже и умереть. Что он и сделал пятого марта 1953 года, о чем полный скорби голос главного диктора Советского Союза Левитана сообщил оцепеневшим от ужаса перед грядущими переменами (тире репрессиями) гражданам страны Советов. Девятого марта тело сверхчеловека, окруженное тоннами цветов, выставили в Колонном зале дома союзов для прощания с народом. Утром этого знаменательного дня девочка услышала странный гул, который просачивался с улицы даже через двойные законапаченные на зиму рамы. Она подошла к окну. По бульвару, на котором она каждый день гуляла, стиснутая с двух сторон чугунной решеткой, текла черная плотная толпа, время от времяни из нее вылетали шапки, сапоги, шарфы. Девочка залезла на высокий подоконник и открыла окно. Гул превратился в крик, казалось, что кричали все, кто в этой толпе был. Вдруг над толпой взметнулось тело женщины, перевалилось через ограду прямо на мостовую, и осталось лежать там черной кучей. Девочка оцепенела от страха, она видела несущиеся по мостовой машины, которые неменуемо должны были  эту кучу раздавить, но ни слезть с подоконника, ни даже закрыть глаза она не могла. Крик толпы смешался с визгом тормозов, машины остановились в полуметре от тела. В это время в комнату вошла мама.

- Немедленно закрой форточку, хочешь простуди…», - закричала она. В этот момент она посмотрела в окно. «Господи, что это? – и потом, - Боже, Боже! Что делается, что делается!

Она закрыла форточку и задернула шторы. Весь день толпа за окнами текла по улицам и кричала, а потом сверхчеловека положили в Мавзолей в саркофаг к Ленину и толпа иссякла, и крик прекратился, как будто ничего и не было.* На следующий день девочка услышала, как соседка по квартире, думая, что никто ее кроме мамы не слышит, шепнула маме, стоя рядом с ней у плиты на коммунальной кухне, что «и уйти-то он спокойно не мог, кровопиец, скольких за собой увел; говорят тысячи подавили в толпе, все морги в Москве забиты». И девочка без всяких обьяснений поняла, кто это «он».

     А в конце апреля, когда стаял снег и высохли тротуары, вернулся дедушка. Он стоял у входной двери, похудевший, в серой щетине, и дрожащими руками пытался обнять девочку, которая от буйной радости скакала вокруг него и обнять себя не давала.

     А потом дедушку восстановили на работе, сказав, что это все были перегибы, а девочке вырезали гланды и она перестала болеть, а потом она пошла в первый класс, а потом папу перевели из Москвы в Тьмутаракань, как сказала мама, хотя Тьмутаракань на самом деле называлась городом Козельском (в девочкином учебнике истории о нем было написано, что татары в 12 веке не могли взять его семь недель и за это прозвали его злым городом); а потом дедушка умер, и пианино досталось девочке, но девочка в это время уже училась играть на аккордеоне и очень даже в этом преуспела,  поэтому пианино продали, чтобы было чем заплатить за кооперативную квартиру, но, конечно,  денег, вырученных за пианино  было недостаточно, поэтому квартиру не купили; а потом девочка выросла и пошла учиться в институт и у нее уже не было времени играть на аккордеоне, а потом она вышла замуж… Но это уже совсем другая история.

  

*13 января 1953 года в центральной советской газете «Правда» появилась статья о девяти арестованных врачах-убийцах (шестеро из них были евреями), которые к тому же являлись агентами американской разведки. Эта публикация, а вслед за ней и многие другие вызвали не только волну антесемитизма в стране, но и повальные аресты и отстранения от работы лиц еврейской национальности не только в области медицины, но и во всех других областях. Ходили слухи, что всех евреев вышлют на Дальний восток или за полярный круг, где они самоотверженным трудом искупят свою вину перед советским народом. Охота за ведьмами прекратилась сразу после смерти Сталина: все арестованные по делу врачей, то есть те, которые смогли выжить в тюрьме, уже в апреле были освобождены. Смерть Сталина сопроводилась еще одной трагедией: тысячи людей, шедшие в день его похорон посмотреть на мертвого правителя, то ли вследствие плохой организации, то ли по воле чьего-то злого умысла, были раздавлены в толпе.