Михаил Синельников

К недостижимому блаженству...


Поэтов истинных всегда, а особенно в некоторые времена, мало. Стихов настоящих в безумном стихотворческом самуме, в непрекращающейся пылевой буре мало. И никак не должно большинство печатающегося нравиться ценителю, сколько-нибудь себя уважающему. Но ведь что-нибудь должно и нравиться, ведь полное отрицание с порога выглядит уже злобной предвзятостью…Покойный Александр Межиров во все времена кротко терпел мои резкие выпады, едкие насмешки над собратьями-стихотворцами. Но вдруг встрепенулся, когда я что-то недоброе чисто по инерции изрек о публикации юного Виктора Гофмана. И твердо заявил, что он ему нравится и нравятся его стихи. Осекшись, я внимательней всмотрелся в строки нерифмованного стихотворения о Грузии: «Окрестных селений слепые отары / Послушно и сонно на склонах пасутся;/Но нет мне смиренья!/И плещутся пенно бегущие волны/ О горные камни;/Но нет мне восторга!/И вольные птицы парят над вершиной; /Но нет мне покоя!/ А время проходит, прохладою вея…/ Я плачу Арагва!». Что-то здесь «царапалось, боролось», как сказал один поэт. Так это было давно… С годами и, страшно сказать, с десятилетиями, у Гофмана появились стихотворения несравненно более значительные. Но и в тех давних была неподдельная, не наигранная страсть, явился характер, который для поэта в конце концов важнее текущих удач и неудач. «Поэт, это – характер!» (Гете). Надо теперь сказать, что дарование Виктора Гофмана раскрывалось медленно, но раскрылось блестяще. В последнее десятилетие его журнальные публикации и сборники, выходившие редко, через равномерные промежутки, всегда бывали примечательными. Вот наконец явилась особенно важная для автора книга избранных стихов «Полустанки». Конечно, и в ней стихи не равноценны, но, на мой взгляд, среди них нет слабых, а превосходные встречаются настолько нередко, что долго было бы перечислять. Не хочу все же выхватывать куски, цитировать отдельные строчки. Потому, что строки могут быть и в идеале должны быть великолепными, но важней всё же единство текста, та законченность, органичность, цельность, целокупность, без которой становится бессмысленной игрой метафоричность и мертвы афоризмы. Поэтому позволю себе целиком привести маленькое стихотворение о певце Козловском, предваренное эпиграфом из стихов, ставших бессмертным романсом: « Я встретил вас…».


Уже последняя дремота
Безволит дряхлые виски,
А он из сердца тянет что-то,
Привстав над миром на носки.
На сцене седенький и ветхий
Дрожит слабеющей струной,
Тоскуя ввысь, как птица в клетке
О прежней свежести лесной.

В пережитое тянет руки
И в звук перетекает весь
О том, как тяжело в разлуке
Со всем, что отзвучало здесь.


Мне это стихотворная пьеса кажется безупречной, совершенной. Сказанное произнесено негромко (лирика нашего поэта и вообще негромкая, не экстатическая). Но какова, однако, стилистика, какое языковое чутье, какое вдохновение! Чего стоит это «тоскуя ввысь». Или «в пережитое тянет руки»… А какова инверсия: «И в звук перетекает весь/ О том, как…».Но повторюсь, поэзия этого рода не терпит расщепления, живет единым дыханием.
Голос Гофмана сейчас, среди апокалиптического хаоса и разгула малопродуктивных новаций, звучит необычно потому, что сей поэт с самых ранних лет упорно верен русскому классическому стиху. Явным ориентиром в начальную пору была лирика запретного в советского время Ходасевича. Пожалуй, и Боратынский был прочтен в проекции развития этой линии лирики к Ходасевичу (в истолковании Ходасевича, а ведь возможны и другие прочтения, даже, например, хлебниковское).Со временем стало ощутимей воздействие Бунина и Фета, но все равно сохранилась тревожная оглядка на классику. И сам факт существования в наши дни этой далеко не эпигонской, но насыщенной жизнью поэзии, невольно превратился в факт сопротивления распаду…Виктор Гофман – образованный поэт, хозяин компактной, но превосходной библиотеки, составленной только из первоклассных книг – все второсортное выброшено с полок железной рукой. Такой воле позавидуешь. В ряде стихотворений ощутима эрудиция, есть стихи о Кальвине, Байроне, Гомере, Басё, Моцарте, Паганини, лингвисте Кнорозове (конечно, всё равно это стихи о себе самом). Но во многих стихотворениях чрезмерной эрудиции не потребовалось. Важнее знание жизни, ощущение равенства с другими пассажирами поезда, останавливающегося на разных полустанках. Часто в вагоне рождается лирика горестного одиночества, но в некоторых случаях эгоцентризм, почти неизбежный, преодолевается и лирика эта неожиданно становится и умиленной и подлинно народной: « Как живется, крошечка?/Видно, нелегко./ «Курочка, картошечка,/ Водочка, пивко…»/Постоит, уносится/Поезд в темноту,/И разноголосица/Смолкнет на посту./ До иного скорого/ Хмурого в ночи,/ Дяди, у которого/Кончились харчи./Юркие усталые/Стайки матерей/Вьются за составами,/Кличут у дверей./ «Курочка, картошечка,/Водочка, пивко…»/Подожди немножечко./ Станет всем легко».
Очевидно, Гофман следует завету Эпикура: «Живи незаметно». В его образе жизни что-то сродни судьбе математика, ко всеобщему возмущению отказавшегося от премии в миллион долларов. Возможно, поэт и не отказался бы от миллиона, а, возможно, все же и отказался бы. Но вот я не знаю поэта более преданного поэзии и при этом более равнодушного к публичному признанию, столь волевого, жертвенного бескорыстного, свободного от иллюзий. И рецензия, которую я пишу, - первая, которая пишется на стихи этого поэта, между прочим, уже немолодого. Не скрою, что отношу себя к числу его близких друзей. Но писать заставляет меня не дружба, а искренняя любовь к стихам Гофмана и сверх того - простое чувство справедливости. И потом получается, что это разговор не только о судьбе недостаточно известного прекрасного поэта (знатокам поэзии уж точно более известен другой Виктор Гофман, живший в Серебряном веке). В силу обстоятельств это - разговор об участи всей нашей поэзии. И первое из этих обстоятельств – установившиеся в эту эпоху тиражи стихотворных книг. Конечно, и в Серебряном веке они были малыми. Последний акмеист Михаил Александрович Зенкевич, учеником коего себя считаю, рассказывал мне, что одновременно вышли два первых сборника Цеха поэтов – его «Дикая порфира» и «Вечер» Ахматовой. Каждая книга – тиражом в 300 экземпляров, и оба тиража Зенкевич погрузил на одну извозчичью пролетку. Будучи джентльменом, сначала отвез Ахматовой ее сборник… Все свои книги Гофман издал за собственный счет. Два предыдущих его сборника вышли как раз роковым тиражом в 300 экземпляров. Но при издании изборника наш поэт сурово себя превзошел: всего 100 экземпляров! Здесь мне вспоминается, что одно из глубоких своих сочинений Ницше издал тиражом в 19 экземпляров (а хорошенько подумавши, счел достойными книги с дарственной надписью лишь семь человек). Я, конечно, не сравниваю прелестного московского поэта с сумрачным германским гением. Но сотня экземпляров - всё же нечто небывалое. Хотя и в высшей степени достойное. Пусть безвозвратно и прошло время стотысячных сборищ в Лужниках, где воздвигалась эстрада для громогласных стихотворцев, по необходимости обременивших поэзию несвойственными ей функциями. А ныне «бумажную» литературу откровенно съедает интернетная; кажется, вся мировая паутина (которой не было в блаженном Серебряном веке) заполнена претенциозной белибердой. Мне хочется думать, что поэзия таких авторов, как Виктор Гофман заслуживает большего внимания, чем сочувствие нескольких приятелей.
Многие стихи, вошедшие в эту книгу, я знал в безжалостно исчерканной рукописи. Автор иногда оказывал мне честь, спрашивая совета, и порой принимал мои замечания. Бывало, что оказывал мне ту же услугу. Пожалуй, наше доверие взаимно. Но последнее слово, понятно, всегда остается за автором. Дарил мне Гофман и свои книги с уже запоздалыми поправками. Я почти не сомневаюсь, что они будут еще внесены и в это поистине выстраданное избранное. Вот какова неодолимая жажда совершенства! И мне припоминаются стихи молодого, такого неистощимо талантливого Евтушенко, его стихи об актере, который, и погибая в катастрофе, двумя руками тянулся к «совершенству, к недостижимому блаженству». Эта жажда терзает и поэтов, обуреваемых стремлением ещё углубить глубину столь болезненного переживания.