Анатолий Домашев

Стихи




Любезные друзья,
любезны сослуживцы,
переменился я
и вы - переменивцы.

Переменились мы
снаружи и в серёдке,
не достаёт нам нас,
как к выпивке - селёдки.

Трудяги и храбцы,
беспечные ленивцы,
переменились вы -
спесивцы, прозорливцы!..

У каждого ладья
полна житейской сути,
но я вам не судья,
и вы - не обессудьте.


ВОСПОМИНАНИЕ О МАРШАЛЕ

А того и не знаете вы,
что известно уже только мне:
как по мокрой брусчатке Москвы
гарцевал он на белом коне
в сорок пятом победном году,
в белом френче у всех на виду,
и вздымались медали, звеня,
с каждым шагом красавца-коня.

Маршал крут был на фронте и лют,
бил не только врагов, бил своих,
и по картам спрямляла маршрут
злая палка замашек крутых,
в кровь рубя на солдатской спине
гимнастёрку и мясо под ней.
На войне было как на войне -
ни железа, ни спин не жалей.

Значит, любит нас маршал, коль бьёт -
так судачил об этом народ.
Всё равно он для них был кумир,
всё равно он отец-командир,
полководец, победный стратег,
воевода и тактик стальной
и как бы уже не человек -
весь из бронзы насквозь отлитой.

Ну, а то, что был зол или строг,
подвести не мешает итог:
остывающей бронзе его
человечнее быть оттого.


НАБОКОВ ПО ДОРОГЕ ВО ФЛОРЕНЦИЮ

В поезде, идущем во Флоренцию,
сиверские дали вспоминать,
птичью на берёзах конференцию,
пёрышек атласную печать,
думать: вот вернёшься из Италии, -
в отчем доме не был столько лет! -
по скрипучей, как ремень на талии,
лестнице - в дубовый кабинет,
в тёмный угол, на одном дыхании,
рухнуть на родительский диван -
не бывает родиной изгнание,
не бывает домом чемодан.
Чёрненькие ласточки на проводе
ножничками вьются вдоль пути,
счастливы ли будут встречи-проводы
пыль чужбины с обуви смести?..
Пролетая холмы италийские,
в латинянском говоре чужом
вспоминать далёкие и близкие
Батово, Рождествено и дом,
знать, что возвращения в отечество
никогда не будет. Никогда.
- Поезд прибывает во Флоренчество.
Кладь не забывайте, господа!


* * *

Старинные дубы -
дворянские гербы
в серебряной оправе,
свидетели борьбы,
пальбы или мольбы,
поющие о славе.

Там флейта и труба
звучали, как судьба,
и звали в санкюлоты,
и в музыке войны
не стон и смерть слышны,
а музыка охоты.

Снегами занесло
и поле, и число
побед, сует, афронтов.
Что было, то прошло,
быльём всё поросло,
и мгла - до горизонта.


* * *

Слагать стихи... Собор слагал
Варфоломей Растрелли,
и как слагать - он знал,
умел, чтоб купола летели,
перегоняя облака,
века перерастая...
Всего-то нужно: глаз, рука,
резец и линия простая.


* * *

Всё то, чего я достигал,
достиг я сам.
Никто ни в чём не помогал
мне ни на грамм.
За всё, что есть всего во мне,
почёт родным,
спасибо маме и жене,
что был любим.
Хвала себе и небесам,
врагам - поклон,
властям спасибо и вождям,
что закалён.

Летели дни календаря,
листки, витки...
И вовсе не благодаря,
а вопреки
я вышел в люди, в божий свет,
ау, страна!
А то, что счастья в жизни нет,
то не моя вина.
А то, что краники текут
и лопнул газ, -
опять соврут, опять солгут
в который раз.


* * *

Дирижёр, как скульптор глину,
месит воздух, мнёт руками.
Музыкальную картину
не увековечит камень.

Музыка - сиюминутна,
на твоих глазах творится,
ни повторно, ни попутно,
отзвучав, не повторится.

Этот ход её, движенье,
заполнение пространства,
из молчанья превращенье
в говорящее гурманство.

И потом, припоминая,
я вспугнуть её боюсь,
как грозу в начале мая,
как сирени влажный куст.


* * *

Мы, песчаные холмы,
мы, пересыпаемые ветром,
от зимы и до зимы
преодолеваем километры.

Есть у нас и моря связь,
сходство существует между нами
в том, что мы, волной холмясь,
мягки и податливы телами.

Вечны мы и юны мы,
потому что в миг перемещенья
мы, песчаные холмы,
вновь переживаем обновленье.

Из песчинки, из холма,
лишь ветра прибрежные задуют,
дюна лепится сама
в дюну молодую, золотую.

За горой растёт гора,
наползает новый холм на старый,
час пробьёт, придёт пора -
шевельнутся Гоби и Сахары.

Мы, песчаные холмы,
мы, пересыпаемые ветром,
от зимы и до зимы
переукрашаем километры.


ВОСПОМИНАНИЕ О БЛОКЕ

Сияй-сияй, Преображенский
собор с златою головой,
напоминай про образ женский,
не позабытый им и мной.
Там у церковного придела,
где от лампадок бьётся мрак,
о, сколько-сколько пролетело
мятелей, вихрей, передряг.
Ему там встречи назначала
морозощёкая зима
и муфтой, бёдрами качала,
и сквозь снежки "Люби!" кричала,
навек, на жизнь сводя с ума.


ВОСПОМИНАНИЕ О КРЫМЕ

Утром голову в окно:
как там море?
Ослепительно оно -
дым на шторе.

Море синее огнём
синим пышет,
кипарис торчит копьём
из-за крыши.

Черепицы выгиб крут -
терракота,
а над крышами плывут
пароходы.

Дикий берег сплошь из скал -
обелиски,
граф уехап, ускакал
по-английски.

Бросил море и дворец,
львы уснули,
из бойниц летит скворец -
быстр, как пули.

Я живу с эпохой врозь,
не прагматик,
пережил и гнев, и злость,
баста, хватит.

Крым нам дядя обрубил,
скал террасы,
он художникам грозил:
"Педерасы!.."

Всё же Русское оно,
это море.
Рано ль, поздно ль будет дно
в горьком споре.

Пусть стихи про Крым живут
жизнью частной,
блатари стихов не чтут
и начальство.

Облака пройдут, закрыв
скал обломки,
и предъявят счёт за Крым
нам потомки.

Вот и снится мне оно
ночами
то забытое окно
изначально.


* * *

За мной пришли отец и мать,
сказали мне: "Пойдём".
Я отложил перо, тетрадь,
и мы пошли втроём.

Я знал, что их давно уж нет,
я старше их давно,
не изменить своих им лет,
стареть им не дано.

На нём коричневый костюм
тот довоенный был,
на маме платье - летний шум,
я так его любил.

Мы шли, смеясь, по облакам
кружили мотыльки
и так легко было всем нам,
так дали далеки.

И ни печалей, ни скорбей,
хоть впереди война -
уже мы знаем всё о ней,
ну что для нас она?

Бежит навстречу внучка мне,
за нею следом - дочь.
- А где жена?
- В той стороне,
где наступила ночь.

- Да как же там она тогда,
а мы все вместе тут,
а вдруг туда придёт беда,
вдруг вороги придут?..

Вокруг цвёл вереск молодой
и облаков гора.
- Давай-ка, сын, иди домой,
и нам уже пора.

- Прощай, сынок, - сказала мать.
- Прости, - сказал отец...
И слёз мне было не сдержать,
я вовсе не храбрец.

И мы пошли по сторонам,
кому куда дано,
не суждено быть вместе нам,
не суждено.


Не знаю, сколько мы прошли,
как долог был мой путь.
Они ушли за край земли
и мне их не вернуть.

Но сколько б не осталось жить
и по земле гулять,
век буду я боготворить
отца и мать, отца и мать.


ПРОЛЕТАЯ НАД ПАРИЖЕМ

Ровно в полдень над Парижем
я однажды пролетал:
не бывать, наверно, ближе
мне к тому, что увидал.
Рядом пили, ели, спали -
им до лампочки Paris,
в нём они не раз бывали,
это мне он приз-сюрприз.
Немцы, баски, португальцы -
кто на отдых, кто домой, -
пилигримы и скитальцы,
путь привычный, бытовой.

Им по небу ли, по морю -
время-деньги, время-прайс.
Это я в их странном хоре
пролетаю только раз.
Подо мной, как под водою,
плыли город и земля,
проносились вдаль стрелою
Елисейские Поля,
поворачивалась Арка
триумфально по лучу,
от судьбы уже подарка
круче я не получу.

С островами и мостами,
снизу ввысь - издалека
мне блестела цветом стали
и зеркалила река.
Видел я в иллюминатор
чудо, что ни говори!
В этом воздухе когда-то
пролетал Экзюпери
и, припав к стеклу с Парижем,
вжавшись лбом, глядел в окно...
Я не Ангел, но я вижу
то, что ангелам дано.


* * *

Забытая вспомнится вдруг чертовщина
газетным абсурдом недавних годов:
"Калужская фабрика пианино
перешла на выпуск гробов..."
и не всё ли равно, для кого древесина -
Харону ли, Музе?.. Да тех же сортов!
По зимнему городу с фабрики тащат
аванс деревянный, подняв на горбы,
а в зеркале лака - зимнюю чащу
качают
рояльного блеска пустые гробы.


* * *

А подумай и вникни, щенок-сосунок,
ты полезен кому или вреден?
Настоящий писатель всегда одинок
и беден,
настоящий писатель один на один
добывает еду и свободу,
и сияющий нимб невесомых седин
приобщает его к небосводу,
где едва научившись подскакивать вверх
и подскок посчитав за победу,
мотыльки, что родились в четверг,
судят всех народившихся в среду,
и ватагой - на пламя, и хлопьями - вниз,
даже если и хочется дальше ли, выше ли.
Не интересно, что вы родились,
интереснее - как вы тут выжили.


* * *

Издревле пили славяне,
тризну верша принародно,
из черепов на кургане
да из горла в подворотне,
но, подходя философски,
впору, содвинувши кружки,
мемориальные доски
вешать на наши психушки,
где изгаляются, пьяны,
в белых халатах и джинсах
с красным крестом охрана
и психиатры-дзержинцы,
где умолкали под стражей
гений, художник и дворник,
на телевизоры даже
там надевают намордник -
всё же сквозь соты-решёты
жалили и теледозы,
всё ж сберегали что-то
за гиппократов спинозы...
Вы, кто лечил и лечили,
вновь не вредите, вредитель!
Пряжка - это не Чили,
Пряжка и ваша обитель.