В исторической литературе о Февральском восстании 1921 года существуют две диаметрально противоположны и несовместимые версии, точки зрения. Согласно одной из версий, Февральское восстание было организовано после советизации Армении, то есть не носило стихийного характера. Этой версии, как истине в последней инстанции, придерживалась советская историческая наука. Согласно второй версии, восстание, причиной которого была политика советской власти и следующее из нее всенародное недовольство, началось стихийно и только на определенном этапе приняло организованный характер, стало руководимым движением, вооруженной борьбой¹. Вторая версия, принятая на вооружение современной армянской историографией и опирающаяся на публикации нововыявленных архивных материалов и документов, представляется нам значительно более убедительной и мотивированной.

            Советская историография намертво приклеила к Февральскому восстанию 1921 года, этому очень важному событию в новой истории армянского народа, ярлыки «авантюра» и «мятеж». Конечно, делалось это только и только по идеологическим соображениям, с целью принижения его исторической значимости и масштабности. Общим местом в советской историографии стало также утверждение, что февральские события были от начала и до конца инициированы, организованы и совершены дашнакскими деятелями, то есть были делом Армянской Революционной Федерации (АРФ) «Дашнакцутюн», которая, в качестве главного и практически единственного зачинщика, должна была понести ответственность за содеянное.

            Можно ли и насколько правомерно называть Февральское восстание «авантюрой» и «мятежом»? Думается, все-таки можно, и в какой-то определенной степени правомерно, если иметь в виду заведомую, изначальную обреченность этой акции протеста, ее безнадежность, вопиющее неравенство сил противостоявших сторон. Признавая большую уязвимость этого сопоставления, мы, тем не менее, рискнули бы указать типологическое сходства рассматриваемых событий с восстанием декабристов 1825 года. Там тоже были налицо все признаки «авантюры», там тоже у восставших не было ни единого шанса на успех, и, прекрасно понимая это, организаторы и руководители восстания, тем не менее, пошли на этот авантюрный и самоубийственный шаг. Вспомним по этому поводу известное изречение Александра Грибоедова, с горькой иронией сказавшего: «Сто прапорщиков хотят изменить весь государственный строй России»!

            Современная армянская историческая наука на терминологическом уровне закрепила за рассматриваемым событием название «Февральское восстание 1921 года», однако мы остаемся при мнении, что, совершенно не принижая его значимости, это историческое событие можно называть и «авантюрой», и «мятежом», и «переворотом». Все эти понятия стоят в одном синонимическом ряду и содержат в себе практически идентичные признаки. Вспомним по этому поводу, что Иван Бунин (и он в этом смысле далеко не одинок) до конца жизни называл Великую Октябрьскую революцию мятежом и переворотом, но суть дела от этого не менялась.

Немного предыстории. Армения была провозглашена советской социалистической республикой 29 ноября 1920 года. Большевики пришли на смену дашнакскому правительству, которое подало в отставку 23 ноября. В обращении Ревкома в духе того времени гарантировалась мирная трудовая жизнь и декларировалось, что «Приобщенная к великой семье Советских республик труда, разоренная Армения сумеет залечить глубокие раны, полученные в тяжелое наследство от проклятого старого правительства».  Всю власть до созыва учредительного съезда Советов сосредоточил в своих руках временный Военно-революционный комитет, прибывший в Ереван 6 декабря. По достигнутой договоренности Комитет не должен был преследовать представителей дашнакской партии, а также других политических партий. Он не должен был также предпринимать репрессивные меры в отношении командного, офицерского состава армии Республики Армения. Но армянские большевики начали с уже прошедшего «испытательный срок» в России и оправдавшего возлагавшиеся на него надежды военного коммунизма, который сводился к насильственному отбору продовольствия у населения. Это была, по утверждению Ленина, временная и вынужденная мера, направленная на содержание Красной Армии. Вконец обнищавшее, пережившее все тяготы и лишения мировой войны, фронтального наступления организованной турецкой армии, лихолетья смутного времени, крестьянское население оказалось между молотом и наковальней. Большевики грубо и бесцеремонно грабили народ, прикрывая свои жестокие действия издевательским эффемизмом – «экспроприацией». Неприкрытый и наглый грабеж преподносился «под соусом» изъятия излишков продовольствия, но более чем очевидно, что в те голодные, трудные годы ни о каких излишках не могло быть и речи, не говоря уже о том, что под «излишками» красноармейские опричники подразумевали все то, что могло им пригодиться. Положение еще более усугублялось тем, что активное участие в этом грабеже, сопровождавшемся насилием, избиениями и убийствами, принимали введенные в Армению военнные отряды азербайджанской Красной Армии. Вчерашние мусаватисты сменили турецкие фески на красноармейские «буденновки» и продолжали разбойничать, грабить и унижать армян, но теперь уже на жалких остатках территории Восточной Армении. Очень скоро выяснилось также, что обещанная амнистия так называемым «националистам и врагам народа», а на самом деле воинам-ополченцам, принимавшим участие в национально-освободительной борьбе армянского народа, - всего лишь уловка, обман, устроенная коммунистами западня. Многие видные деятели партии Дашнакцутюн, прославленные полководцы, политические и государственные деятели были вероломно брошены в тюрьмы, некоторые из них были зверски зарублены топорами.

Недовольство народных масс росло со дня на день и приводило к противодействию, противостоянию. Очаги спонтанного, стихийного, неорганизованного вооруженного сопротивления вспыхивали в самых разных районах республики. Симон Врацян в своих письмах, адресованных великому армянскому военачальнику и пламенному патриоту Гарегину Нжде, сообщает о разочарованиях народа в деятельности большевиков, о том, что большевики привели Армению к полной разрухе, что в стране царит произвол и анархия и что Армения превратилась в сущий ад.

            Масло в огонь подлило постановление Центрального Комитета Компартии Армении от 12 февраля 1921 года, совершенно недвусмысленно и провокационно объявившее о том, что классовый враг "должен быть уничтожен". В ответ на это уже на следующий день, 13 февраля, дашнаки созвали совещание в селе Зар Котайкского района. Именно в этот день было принято решении о восстании против ненавистного для народа большевистского режима и был назначен срок вооруженного нападения на Ереван².

            Последней каплей, переполнившей чашу народного терпения, стали новые факты беспредела и произвола, беспрецедентные по своей жестокости преступления и злодеяния большевиков. Они устроили самую настоящую бойню в тюрьмах, убивали арестантов штыками винтовок, расстреливали из ружей и пулеметов, забивали топорами. Жертвами этой кровавой расправы стали более пятидесяти дашнакских военнопленных, в их числе были известные полководцы Амазасп Срвандзтян и Горганян.

Восстание началось ранним утром 18 февраля 1921 года. Восставший народ занял Канакер и спустился в Ереван. В этот же день Ереван был освобожден, и было организовано временное революционное правительство, которое был названо «Комитетом Спасения Родины».

Вооруженное восстание против советского строя стало началом новой братоубийственной гражданской войны, нового и притом абсолютно бессмыссленного - из-за заведомого неравенства сил – кровопролития. В это же самое время (25 февраля) Красная Армия устанавливает Советскую власть в соседней Грузии. В Тифлисе большевики, а также все армянство, выражают желание послать в Ереван специальную делегацию, миссией которой было бы незамедлительное прекращение сопротивления ипротиводействия установившей свое полное господство большевистской власти и восстановление мира. Однако организация и отправка подобной миссионерской делегации оказалась невозможной. «Делегация не состоялась. Оказалась возможной только моя поездка», - пишет по этому поводу Ованес Туманян³.

То, что Туманян мечтал видеть Армению независимой страной, совершенно непреложный и бесспорный факт, не подлежащий ни малейшему сомнению. О Первой Армянской Республике он пишет: «У нас была независимая республика со своей армией и со всеми атрибутами. И мы не смогли удержать и защитить нашу страну и наш народ» (7, 510).

С каждым днем соотношение сил на Кавказе менялось в пользу большевистской России. Туманян осознавал, что организованный со стороны партии Дашнакцутюн Февральский переворот не мог увенчаться успехом, был заранее обречен на поражение, более того, даже в случае победы дашнаки в исторически сложившейся ситуации не имели ни единого шанса удержать свою власть на более или менее продолжительное время. Это означало, что перед смертельной угрозой оказывалась не только Республика Армении, но и физическое существование всего армянского народа.
            До советизации Азербайджана, как отмечал Туманян, «в горах Карабаха уже истреблялся армянский народ» (7, 511), а в Баку и прилегающих регионах все еще продолжал бродить призрак резни. Тесно связанный с русским народом, русской интеллигенцией, русской литературой и культурой, Ованес Туманян при этом прекрасно видел все отрицательные стороны политики, проводимой большевистской Россией. Он называл Россию, прошедшую через социалистическую революцию, страной, «имеющей дефекты», страной, осуществляющей военную, силовую диктатуру, страной, которая «не останавливается даже перед террором и продолжает вести гражданскую войну, самую безжалостную из войн» (7, 512). Но, тем не менее, оставаясь убежденным русофилом, свою надежду на обеспеченное физическое существование армянского народа Туманян связывал именно с Россией. Основы этой надежды были реалистичными, поскольку, как отмечает  поэт, «как только Красная Армия вошла в Азербайджан, сразу же прекратились резня в Карабахе и ужас резни в Баку»(7, 512). Более того: узнав о том, что русская армия вошла в Армению, из караклисского ущелья отступили турецкие войска. К тому же 21 февраля 1921 года на конференции в Москве должен был решаться вопрос границ Советской Армении. Понятно, что в сложившейся конкретной исторической ситуации судьбы армянской государственности находились в руках у Советской России, и портить отношения с нею, как это делали дашнакские руководители, было равносильно самоубийству. С другой стороны, вконец обессиленное, отчаявшееся и растерянное, чудом спасшееся от турецких ятаганов западноармянское население, увидев в Восточной Армению разруху, полное безвластие и произвол, было готово вернуться на свою историческую родину, в устроившую беспрецедентный геноцид коренного населения своей страны Османскую Турцию. Положение усугублялось еще и тем, что – как это обычно бывает в смутные времена – с молниеносной скоростью распространялись лживые, провокационные слухи. В качестве примера Ованес Туманян приводит следующий дошедший до его ушей слух: что якобы «коммунисты рубят топорами людей, невзирая на пол и возраст и что существуют отдельные батальоны карателей с топорами..., что оставшихся в селах крестьян собирают и расстреливают в церкви» (7, 514). Что ж, у страха, как известно, глаза велики. Слухи эти, конечно, были злоумышленной ложью, но они продолжали расти и распространяться. И это – имеется в виду убедительное развенчание этих слухов – тоже было одной из побудительных причин поездки Туманяна в Ереван.

Дыма, как известно, без огня не бывает. Главной и основной причиной Февральского восстания было справедливое недовольство народа вопиюще противоправными действиями некоторых армянских большевиков, в частности, Ависа Нуриджаняна, Геворка Атабекяна, Г. Алиханяна и других. Они, вопреки указаниям Председателя Ревкома Армении Саркиса Касьяна, членов Ревкома Асканаза Мравяна, Александра Бекзадяна, последовательно и прямолинейно проводили политику углубления существовавших противоречий и конфликтов, политику разжигания страстей, и при этом совершенно не стесняли себя в выборе средств, прибегали к чрезмерно строгим, подчас жестоким мерам воздействия. В свою очередь, Армянская Революционная Федерация «Дашнакцутюн» открыто собиралось вести переговоры с заклятым вековым врагом Армении – правительством Османской Турции.

Фактически АРФ «Дашнакцутюн» не ининциировала, не начала, а только возглавила уже начавшееся всенародное движение против пришедших к власти большевиков. Был заключен Договор, согласно которому победившая Советская власть фактически брала на себя всю ответственность за решение дальнейшей судьбы армянского народа, включая территориальные, социально-экономические, культурно-образовательные и все иные проблемы и вопросы. 

Туманян, таким образом, пришел к убеждению, что переворот не был заранее спланирован и подготовлен дашнаками, что восстание вспыхнуло спонтанно, случайно и неожиданно, и что только после этого дашнакский «Комитет спасения» принял решение возглавить, взять на себя руководство народным движением, направлять его. «Суматоха в городе началась внезапно: никто не знал, что она могла случиться в этот день» (10, 380).

В первых числах февраля большевистское руководство начало новую серию массовых арестов. Коммунисты обьявляют дашнаков своими классовыми врагами и недвусмысленно угрожают им физической расправой, уничтожением. В застенках наркомата внутренних дел оказываются Ованес Каджазнуни, Левон Шант, Никол Агбалян… Фактически коммунисты осознанно довели до отчаянного, практически безвыходного положения довольно лояльно относившихся к ним дашнаков, отрезали для них все пути к отступлению и тем самым спровоцировали Февральское восстание. Весть о тотальных арестах и расправах над безоружными, не оказывающими никакого сопротивления лучшими сынами Армении всполошила, взбудоражила все население республики. Один за другим восстают города и села Армении – Даралагяз, Баш-Гарни, Аштарак, Эчмиадзин, Новый Баязет…

Сложившаяся в Армении социальная и, особенно, политическая ситуация серьезно беспокоила все армянское население и, в частности, армянскую интеллигенцию Тифлиса, вот почему Ованес Туманян, подвергая серьезному риску свою жизнь и здоровье, отправился в Ереван, чтобы убедить дашнакских лидеров снова сесть за стол переговоров с русскими. Многие видные дашнаки – Левон Шант, Никол Агбалян, Ованес Каджазнуни, Симон Врацян – были близкими друзьями поэта. Кроме того, одним из активных дашнакских деятелей к тому времени стал сын поэта – Амлик Туманян.

И все-таки, что стало побудительной причиной поездки Туманяна в Ереван? Поэта часто спрашивали об этом, и как-то он ответил на это притчей. «Как-то Иван Купала и Николай Угодник разнаряженные идут к месту паломничества. По дороге они видят трясину, в ней тонет человек и взывает о помощи. Иван Купала не хочет залезать в трясину, мол, если зайду, мой наряд испачкается, а Николай Угодник, не пожалев своей одежды, залезает в болото и спасает жизнь тонущего человека. После этого русский народ отмечает праздник Николая Угодника четыре раза в год, потому что он спас жизнь тонущего в трясине человека, а праздник Ивана Купалы отмечает раз в четыре года.

То же и со мной, для спасения нашего народа я пришел и попал в трясину»⁴.

 И все же, думается, лучше всего мотивацию поездки поэта объясняет дочь поэта Нвард Туманян, которая в своих воспоминаниях пишет: «Когда отец вернулся из Тифлиса в Ереван, многие спрашивали, почему он в такое смутное время поехал в Ереван, кто дал ему санкцию? Он отвечал так:

- Меня повела судьба армянского народа, меня повел народ... Я не мог спокойно оставаться на месте и заниматься литературой, когда народ находился в опасности, а уже потом получил санкцию от Орджоникидзе» ⁵.

О том, насколько опасным и рискованные было это мартовское путешествие из Тифлиса в Ереван, можно судить по письмам самого Туманяна. Он, в частности, отмечает, что переходя через линию противостояния большевиков и дашнаков, попал в сильный ружейный и пулеметный обстрел с обеих сторон. Это происходило два раза, и оба раза обстрелы были довольно опасными и продолжительными. Поэт был вынужден пройти по глубокому снего около десяти верст и до глубокой ночи оставаться в непосредственной близости от огневых позиций противоборствующих сторон (10, 379). Туманян добирается до Еревана 20 марта, через неделю после отправления из Тифлиса. Его маршрут проходил через Дилижан, Еленовку и Ахту.

О предстоящем приезде Туманяна заранее уведомляются руководители дашнакской партии. Дочь поэта Ашхен Туманян рассказывает, что 19 марта 1921 года поздно вечером ей передают распоряжение председателя «Комитета Спасения» Симона Врацяна, чтобы она подготовила комнату для прибывающего важного гостя. При этом ей не сообщают, что речь идет о ее отце. Ашхен отмечает также, что по прибытии Туманян рассказал о советизации Грузии, в резких выражениях отозвался о дашнакской авантюре, вследствие которой понапрасну гибнет народ, сказал, что в Тифлисе приняли решение послать в Армению какого-либо влиятельного человека, чтобы смог прекратить братоубийственную войну. Таким «влиятельным человеком» сочли Туманяна. Ашхен указывает также, что в первые дни они выходили на прогулки, встречали знакомых. Многие уже знали о миротворческой миссии поэта, и с кем бы он ни говорил, все соглашались с его мнением⁶.

Воспоминания современников Туманяна, написанные в годы советской власти, нельзя считать безоговорочно достоверными, поскольку они писались под сильным иделологическим прессом, с определенной навязываемой точки зрения. О дашнакских деятелях нельзя было говорить ничего положительного, нельзя было давать их деятельности сколько-нибудь положительную оценку или характеристику. Нельзя было даже упоминать имена деятелей дашнакской партии. Например, Дереник Демирчян, всегда отличавшийся своей вполне объяснимой и обоснованной, выстраданной осторожностью, рассказывая о Вернатуне, просто «забывал» имена Левона Шанта и Никола Агбаляна и использовал обтекаемую формулировку «и другие». Применительно к Февральскому восстанию 1921 года он использовал введенный в широкое обращение и навязанный советской историографией термин-ярлык «дашнакская авантюра». Думаем, с позиций наших сегодняшних знаний и с учетом того, что его воспоминания были написаны в 1938-1939 гг., то есть в самый разгар «красного террора», мы должны относится к ним с большой долей здорового скепсиса.

Дереник Демирчян пишет: «Понятен тот гнев, которых охватил Туманяна во время февральской авантюры. Он не вытерпел, и согласно своей привычке, поехал на фронт, вознамерившись добраться до Еревана и образумить дашнаков.

...Добравшись до Еревана, Туманяна попытался уговорить дашнаков положить конец авантюре. Результатом стало то, что его подвергли домашнему аресту. Однако, как говорил Туманян, только одного его появления в Ереване и бесед с несколькими людьми было достаточно, чтобы там поняли обреченность авантюры. Туманян рассказывал, что в Тифлисе образцовый порядок, «нет никакой резни», что народ с ликованием принял Красную Армию и, что самое главное, там не было никакого восстания, как в Ереване»⁷.

Несколько иначе рассказывает о тех же событиях Стефан Зорян: «В эти дни в Ереване были уверены, что Тифлис находится в руках у меньшевиков и что Комитет Спасения ведет с ними переговоры – с целью создания единого фронта против большевиков. И предполагали, что Туманян отправлен со стороны меньшевиков, наверное, с какой-то очень важной миссией, раз он в эту зиму и этот снег взялся за эту трудную поездку... До нашего слуха доходило, что он несколько раз бывал в Комитете Спасения, был у председателя этого комитета Врацяна. Однако наши сомнения этим не развеивались»⁸. «Однако, - продолжает Зорян, - недоумение общественности приняло еще большие размеры в то время, когда распространился слух, что Комитет Спасения подвергнул Туманяна домашнему аресту, прикрыв это обстоятельство болезнью поэта.

Теперь вместе с недоумением возникли новые сомнения. Значит, Тифлис в руках у большевиков, и Туманян привез из Тифлиса такие вести, распространение которых, вероятно, невыгодно Комитету Спасения. Рассказывали, что в комнате Туманяна все время сидел какой-то офицер и что очень немногим людям, да и то только близким родственникам, разрешалось идти к нему, разговаривать только на общие темы, но ни в коем случае не о положении в Тифлисе. Выяснилось, что поэт находился под наблюдением, чтобы к нему не могли войти случайные люди и услышанное от него распространяли по городу»⁹.

Установить вожделенный мир и прекратить братоубийственную гражданскую войну Туманяну не удалось. Из-за сильной простуды, а также в согласии с «настоятельными рекомендациями» руководства «Комитета спасения Армении» избегать встреч и общения с населением поэт оказывается вынужден безвыходно оставаться дома у своей дочери Ашхен.

«Я лежу в постели больной», - пишет Туманян в своих письмах, написанных в эти дни. В день своего приезда, 25 марта, в письме к епископу Меспропу Тер-Мовсисяну, он замечает: «Я в дороге сильно простудился, лежу, болен» (10, 378). И при этом сообщает очень важную для нас информацию: «Мои друзья и родственники навещают меня» (10, 378). Информация эта важна тем, что слова поэта никак не вяжутся с широко распространенным, расхожим в советской историографии мнением, что Туманян был арестован дашнакскими руководителями, что он был взят под стражу и даже заключен в тюьму. Подобные сведения и заверения, приводимые  в воспоминаниях некоторых современников поэта, носят явно утрированный, тенденциозный характер. Не будем забывать об известных цензурных ограничениях и сильнейшем идологическом прессе, под которым они писались в советские годы. Делалось это с очень понятной целью – дискредитировать дашнакских деятелей, представить их в негативном свете. Как бы то ни было, несомненным, безоговорочным фактом является то, что дашнаки относились с исключительным уважением к национальному поэту Армении, который на определенном этапе своей жизни активно сотрудничал с ними и даже был привлечен царской охранкой и проходил обвиняемым в печально известном судебном процессе по так называемому «Дашнакскому делу». Вполне вероятно, что дашнаки сами не хотели вовлекать поэта в свою политическую деятельность, чтобы уберечь его от возможных опасностей. Здесь напрашивается аналогия с декабристами, которые из подобных же соображений не включили в свои списки и не привлекли к своему восстанию Пушкина.

В связи с приездом Туманяна в Ереван начинают распространяться самые разные, подчас абсолютно нелепые и курьезные слухи. Поэт обещает Геворку Атабекяну при встрече рассказать об этих слухах, о том, что он якобы специально направлен в Ереван большевиками «различные глупые байки, которые, однако, снова подтверждают всеобщий настрой против большевиков» (10, 377). 

Поэт передает дашнакским руководителям, что большевистские власти и лично Серго Орджоникидзе обещали, что в случае повиновения и сдачи оружия будет объявлена «всеобщая амнистия». В ответ на это лидеры «Комитета спасения» выражают свое недоверие: «Не верим». И все усилия Туманяна, направленные на то, чтобы примирить и усадить за стол переговоров армянских большевиков и руководителей февральского переворота, оказываются напрасными.

В своем письме Серго Орджоникидзе, отправленном 25 марта 1921 года, Туманян пытается повлиять на сложившееся в Тифлисе мнение, что февральские события – дело рук одних только дашнаков, что только дашнаки ведут борьбу против совсем недавно победившей советской власти. Поэт пишет, что «с оружием в руках друг против друга стоят с одной стороны рабочие Армении, а с другой – вооруженные силы большевиков, и кровь течет...» (10, 375). В этом же письме Туманян доводит до сведения Орджоникидзе очень важную, «смягчающую» информацию. Он заявляет, что ни один военнопленный большевик не был расстрелян дашнаками (10, 375). Пытаясь отвести ответственность за произошедшие события от дашнакских деятелей, поэт обращается с просьбой к Серго Орджоникидзе, чтобы тот, используя свое большое влияние, «оказал авторитетное воздействие, чтобы по возможности скорее был положен конец этому никому не нужному кровопролитию» (10, 375).

В тот же день, 25 марта 1921 года, Туманян пишет письмо Геворгу Атабекяну и вновь подчеркивает, что движение носит народный характер и не является «делом одного человека», как считало и пыталось представить большевистское руководство. Поэт в письме отмечает также, что только крестьяне бегут из Красной Армии, между тем как интеллигенция вполне лоялоьно относится к советской власти и намерена сотрудничать с ней. Под «интеллигенцией» Туманян подразумевал деятелей второй Республики Армения. В письме к Атабекяну он опять подтверждает свою мысль: «Должен свидетельствовать, что с самого начала восстания в Ереване не имело места ни одного случая расстрела арестованных товарищей коммунистов и пленных» (10, 377).

В упоминаемом письме к Атабекяну Туманян отмечает, что сопровождавший его белый флаг, символизирующий мир и прекращение кровопролития, произвел неприятное впечатление на крестьян, собравшихся на Ереванском фронте. Но вместе с этим он выражает уверенность в том, что «это движение на самом деле возникло в селах и среди крестьян, для которых коммунистические порядки и распоряжения чужды и неприемлемы» (10, 376). Тем самым поэт пытался отрицать, отвергать то распространяемое и нарочно насаждаемое неверное мнение, что движение, возглавленное Комитетом Спасения Армении, «является делом нескольких людей и делом, с которым легко покончить» (10, 376).

Пытаясь исследовать причины Февральского восстания, Туманян повторяет ту мысль, что «крестьянство совершенно не готово воспринять идею коммунизма и его претворения в жизнь», поскольку крестьянству мешает «собственнический инстинкт» (10, 376). «По этой самой причине, - продолжает поэт, - поскольку его (крестьянина – С.О., Г.К.) собственность была тем или иным образом ущемлена, отсюда возникла эта буря» (10, 376).

 Туманян с большим для себя удивлением выясняет, что «перед Красной Армией крестьяне убегают из деревень», и выражает обеспокоенность по поводу того, что оказавшийся между молотом и наковальней армянский крестьянин, стараясь найти наименьшее из зол и оценивая создавшуюся действительность как «безвыходную ситуацию», может непроизвольно допустить роковую ошибку и метнуться в сторону своего векового заклятого врага – в сторону Турции. Поэт по этому поводу замечает: «...Не можете себе представить, как развивается такое настроеник в крестьянской среде – навстречу туркам» (10, 376).

Второго апреля 1921 года большевистские власти подавили народный мятеж, и руководители и участники переворота, предавшись панике, стали в спешном порядке покидать Ереван и выезжать за границу. В эти дни Ованес Туманян все еще был в Ереване и оказался невольным очевидцем всеобщей паники и хаоса. В своих письмах поэт свидетельствует: «Я тоже увидел, как на многотысячную толпу бежавших с ними (дашнакскими руководителями – С.О., Г.К.) летели из верховья города пушечные ядра: в тот же день я и Овик чуть было не стали жертвами какой-то пули...

Однако в общем в городе не  оказалось ни одной жертвы. Конечно, было бы лучше, было бы намного, значительно лучше, если бы моя миссия удалась, но между сторонами не было доверия» (10, 380).

И, тем не менее, усилия Туманяна не были напрасными. Правда, ему так и не удалось убедить дашнакских деятелей, руководителей Республики Армения, успокоить, утихомирить народ, не удалось усадить их за стол переговоров с представителями победивших советских властей, однако он своим поистине безграничным личным авторитетом спос многие жизни, и неважно, были они большевиками, меньшевиками или дашнаками, - важно то, что все они были его соотечественниками, согражданами, армянами. Поэтому он с полным на это правом, не скрывая гордости и удовлетворения, признается: «...Но, как бы то ни было, я поступил хорошо, что приехал... очень хорошо поступил, что приехал. Многие жизни спасены, и не можешь не удивляться... когда как гибель людей, так и их спасение оказывается таким легким делом» (10, 380).

Можно только представить, какую огромную и неизбывную боль испытывала и без того раненая, страдающая «в безбрежном море армянского горя» душа поэта, когда он видел многотысячные толпы армянских беженцев, отправляющихся на чужбину через зангезурские горы и иранскую границу.

Левон Шант и Никол Агбалян перед своим отъездом встретились с Туманяном. Об этом мы уузнаем из письма поэта, датированного 13 апреля: «Бедный Никол был болен, так и уехал. Шант был у меня, он уехал днем раньше» (9, 384).

После поражения восстания Туманян всячески старался помогать всем тем семьям, члены которых были вынуждены уехать, не будучи при этом в состоянии забрать с собой всех остальных. Эти семьи по вполне понятным причинам и не без оснований боялись мести и гнева, расправы и преследований со стороны совестских властей. «По поводу семей беженцев я пошел к Касьяну – могут ли они считаться свободными или удалиться», - пишет поэт (10, 384). Предревкома Армении Саркис Касьян положительно откликается на эту просьбу поэта и советует всем оставшимся выйти из своих убежищ. За подписью Саркиса Касьяна и Асканаза Мравяна 24 апреля 1921 года публикуется декрет о всеобщем помиловании, согласно которому под амнистию подпадают все участники Февральского переворота, то есть все, кто сражались против Советской Армении. Из заключения освобождаются бывшие арестанты и возвращаются ссыльные.

Сын поэта Амлик Туманян, который в период установления дашнакского правления и провозглашения Республики Армения, в 1918-1920 гг., занимал должность руководителя аппарата парламента, а после советизации республики стал работать руководителем аппарата комиссариата народного образования, во время Февральского восстания вернулся к исполнению своих прежних обязанностей в парламенте. После поражения 2 апреля он вместе членами дашнакского правительства, в одном экипаже с Ованесом Каджазнуни и В. Минахоряном в спешном порядке покидает Ереван и через Персию уезжает за границу, однако, доверившись упомянутому декрету Ревкома Армении об амнистии, через некоторое время возвращается в Армению. Годы спустя,  во второй половине 30-х годов  он вместе с другими своими братьями – Мушегом и Арегом, станет жертвой «красного террора», проявившего не только исключительное злопамятство, но и жестокость ко всем, кто имел хотя бы малейшее отношение к февральским событиям в Армении.

Такая же горькая и безрадостная судьба ожидает и если не всех, то, во всяком случае, подавляющее большинство наивно поверивших заверениям и обещаниям советских руководителей и вернувшихся на родину участников Февральского восстания, в частности, дашнаков. Все они подвергаются жестоким преследованиям, физически уничтожаются или ссылаются в Сибирь в качестве политических заключенных.

Туманяна, естественно, в первую очередь, интересовало и заботила судьба и экономическое, бытовое положение находящегося в крайней бедности, влачащего полунищенское существование многострадального армянского народа, который и без того был вынужден пройти через горнило бесконечных лишений, через все круги ада. Было совершенно очевидно и не вызывало никаких сомнений, что возобновившиеся распри, даже если бы они не переросли в гражданскую войну, только усугубили бы безрадостное положение народа. «...К этому повсеместному раздору следует добавить неизбежный голод, который должен наступить скоро, потому что не было ни осеннего, ни весеннего сева», - пишет Туманян. Поэт приходит к следующему умозаключению: «После всего этого есть о чем подумать: стоило ли проливать столько крови, чтобы заполучить бесконечную войну и почти неразрешимую проблему в стране, в которой нет ни идеологического движения, ни идейной борьбы» (10, 377). И поэт выражает свое полное согласие с признанием Г. Атабекяна, что «на всем протяжении революции мы не знали более бессмысленной войны».

Примечания:

¹ См. Владимир Казахецян, Гамлет Геворкян, «Вокруг вопроса о руководстве Февральского восстания со стороны «Дашнакцутюн» (новоявленные документы), «Вестник архивов Армении», 2003, №1, стр. 46 – на арм. яз.

² См. Симон Врацян, «Республика Армении», Ер., 1993, стр. 560.

³ См. Ов. Туманян, ПСС, т. 7, Ер., 1996, стр. 510 (на арм. яз.). Далее ссылка на это издание будет приводиться в тексте с укзанием тома и страницы.

          ⁴ См. Нвард Туманян, Воспоминания и беседы, Ер., 1998, стр. 236-237 – на арм.яз.

            ⁵ Там же, стр. 238.

⁶ Туманян в воспоминаниях современников, Е., 1969, стр. 649 – на арм.яз.

⁷ Там же, стр. 47.

⁸ Там же, стр. 126-127.

⁹ Там же, стр. 127.